Святитель Василий Великий / Опровержение на защитительную речь злочестивого Евномия (1)

Книга 1. Если бы все, на кого призвано имя Бога и Спасителя нашего Иисуса Христа, пожелали ничего не искать, кроме евангельской истины, довольствоваться же апостольским преданием и простотою веры: то и от нас, в настоящее время, не потребовалось бы слов, а напротив того, и теперь, конечно, возлюбили бы мы то же молчание какое предпочитали сначала. Но поскольку враг истины, сверх плевел, сначала посеянных им в Церкви Божией, постоянно новыми приращениями умножая зло, и ныне сыскав орудия, которые вполне вмещают в себе всю его злохитренность, внушает мысль, под личиною христианства, отрицать божество Единородного, этою мирскою и суетною мудростью возмущая чистоту и простоту учения Духа Божия, и сладкоречием вводя в заблуждение людей наиболее простодушных: то и мы, по необходимости, ради вашей предписывающей это любви, и ради собственной своей безопасности, не обращая внимания на немощь свою в этом деле, хотя вовсе не упражнялись в подобном роде слова, по сообщенной нам от Господа мере ведения, решились стать за истину и обличить ложь. Ибо рассуждаем, что непременно достигнем, по крайней мере, одной из трех добрых целей: то есть, или своим обличением подадим зараженным уже врачевство от зла, или здравым в вере доставим не малое предохранение, или, без сомнения, сами сподобимся наград за то, что братьям своим желаем лучшего. Насколько нам известно, Аэтий, Сириянин, первый дерзнул явно говорить и учить, что Единородный Сын не одинаков по сущности с Богом и Отцом. Не буду говорить какими правилами напитан он был сначала, и как постепенно вносил свое растление в церкви Божии, чтобы не показалось, что я не обличаю, но злословлю. Наследовал же его нечестие и усовершенствовал оное этот Галат [1], Евномий, который, приобретя себе известность делами самыми постыдными (ибо сказано: слава в стыде их, Фил. 3:19), и благам, какие уготованы. И благочестивым, предпочтя случай прославиться писанием, на какое никогда еще никто другой не отваживался, до того превознесся, что, - в этом блистательном своем сочинении, в слух всех высказал хулу, которую до этого едва выговаривал неясно, вменяя себе в честь, что его провозгласят основателем и представителем всей ереси. Его-то изобличить предстоит теперь нам труд. Поскольку же в обоих зло одно; то явно, что в лице; усовершившегося ученика посрамлен будет и учитель, посеявший семена нечестия, если только, по вашим молитвам, дано будет нам принять такую силу слова, чтобы, подобно ревнителю Финеесу, одним ударом обличения поразить обоих, соединенных между собою нечестием. Итак, хотя в этом сочинении нахожу многое, что показывает в Евномии лжеца, невежду, ругателя, кощуника, хульника: однако же о прочем упомяну мимоходом, попытаюсь же привести для всех в ясность, обнажив от всех искусственных покровов, ту хулу, которую изглаголал он на высоту славы Единородного. Но приступаю уже к обличениям, начав с самой надписи. Первое его злоухищрение - придумать этот род сочинения, и предложить учение в виде защитительной речи, чтобы не подать мысли, что главное его намерение - изложить догматы нечестия, но показать, что приведен к сочиниению необходимостью. Ему хотелось, чтобы, каким бы то ни было способом, сделалось известным это лукавое и безбожное провозглашение, и чтобы произведена была на свет хула, которую давно он зачал, и которою давно болел. Но видел также, что, если открыто примет на себя звание учителя, не только будет это крайне тяжело и неприятно слушателям, но и сам себя сделает он для многих незаслуживающим вероятия и подозрительным, как человек, желанием славы увлеченный в новизну; а если предложить слово в виде защитительной речи, то избегнет подозрения в нововведении, и тем самым более привлечет к себе слушателей; потому что все люди естественно привыкли с благорасположением принимать сторону унижаемых. Поэтому жалуется на обвинителей и клеветников, и им приписывает вину своего сочинения. Но чтобы всем была видна его хитрость, не худо выслушать собственныя выражения его вступления в речь; вот они: Евн. Известно нам, что, имея невоздержный язык и недоброе расположение, кого-нибудь оклеветать и очернить есть дело людей негодных и враждолюбивых; а если кого по клевете почитают худыми, и они со всей ревностью стараются отразить ложь обличениями, то это показывает в них людей здравомыслящих, которые, при благопопечительности о себе, весьма уважают безопасность многих. Вас. Это именно такой образ речи, какой употребил бы человек, ничего не делающий просто и без хитрости. От подозрения в нововведении охраняет он себя покровом защитительной речи, и уловляет благорасположение слушателей тем, что приступает к слову, будучи вынужден к тому клеветою. А что слово "защищение" у него один вымысл, обличается это тем, что, не зная кого наименовать обвинителем своим в том, в чем, по-видимому, усиливается оправдать себя, выходит на защищение, не выводя на позор лиц, не великодушием удерживаемый помянуть имена оскорбителей (удержался ли бы от сего человек, который таким множеством упреков осыпает ему противоречащих?), но опасаясь, что ложь сделается очевидною, стыдится назначить известные лица своими обвинителями. А когда было бы ему кого наименовать; то непременно бы высказал и разгласил это, если не в удовлетворение собственному своему гневу, то, по крайней мере, чтобы послужить безопасности многих, о чем и обещает особенно позаботиться. Но скрытное лукавство вредоноснее предъявленного. Поэтому, если бы знали мы клеветников, то удобнее избежали бы их невоздержных языков и недобрых расположений (употреблю собственные слова этого мудреца). Но поскольку, по какой бы то ни было причине, тогда умолчал он; то теперь спросим, теперь пусть отвечает: Что это за обвинители, которые, предупредив его своими клеветами, сделали для него необходимою защитительную речь? Из какой части вселенной пришли они? Кто эти судьи, перед которыми вступает он в состязание? В какое судилище вошел он с этой жалобой? Где, на суше или на море, собрания этих судей? Ибо что ему на это сказать? В Селевкии? - Но они молчанием своим потеряли дело, многократно призываемые собравшимися дать отчет в том, что доносили на них, не явились, и за это были тогда осуждены. У меня идет общая речь обо всем вместе собрании, которое, чрез общение в нечестии, подобно какому-нибудь больному члену, отделилось от здравого тела Церкви, - Или в Константинополе? - Но там не нужно было ни защищения, ни речей. Ибо, склонив на свою сторону служащих при царском дворе, а из прочих, людей наиболее сильных, приступили к делам, имея у себя больший перевес, сами были и обвинителями, и судьями, и исполнителями приговора, - всем, чем только хотели, когда, одних епископов изгоняя, других возводя на престолы, а иным угрожая опасностью жизни, сами с полною властью делили между собою города. И некто (Евдоксий, приемник Македония), выгнанный из сирийских городов, как бы для самовластительства, получил Константинополь; а сам этот необоримый и страшный слагатель речей, в награду за нечестие, приобрел Кизикт; Феосевию же, по обличении в невыразимых хулах, отдали сардийские церкви. Умалчиваю о Вифиниянах, Пафлагонянах, Киликиянах, и обо всех, кого коснулось это, повсюду разливающееся, зло. Какой же защитительной речи было тогда время? Но думаю, что ему невозможно солгать, если и хочет. А потому всего справедливее, что этот образ речи выдуман у него для обмана. И о сем довольно. Но посмотрите, что пишет он далее; ибо до обличения его нечестия не бесполезно, может быть, сказать нечто об его кичливости. Евн. А прежде всего прошу вас, которые будете и теперь слушать, и в последствии читать, да будет вам угодно - различать ложь от истины не по числу последователей, и отдавать преимущество не большинству; не ослепляйтесь умом, обращая внимание на достоинства; не заграждайте слуха для наставших после, уступая преимущество предварившим. Вас. Что ты говоришь? Не должны мы уступать преимущества предварившим? Не должны мы уважить множества христиан, и теперь живущих, и всех бывших с того времени, как проповедано Евангелие? Не должны мы обращать внимания на просиявших духовными дарованиями всякого рода; потому что ты открыл этот новый лукавый путь нечестия, ненавистен и неприязненный всем им? Но однажды навсегда смежив душевные очи, и изгнав из мысли памятование обо всем святом, каждый свое праздное и пометенное сердце должен предать твоим ухищрениям и лжеумствованиям! Велико было бы твое могущество, если бы, чего не достиг диавол различными хитростями, тебе удалось достигнуть того своим приказом, и мы, поверив тебе, признали бы, что предание, которое во все предшествовавшие времена имело силу у стольких святых, маловажнее вашего нечестивого вымысла. Но для него мало совратить рассудок слушающих его теперь; он желал бы, чтобы и те, которые в последствии возьмут в руки его сочинение, имели то же мнение. Какое хвастовство - думать, что сочинение его будет существовать и в последствии, что память о нем сохранится бессмертною и в будущие времена! Так кичится теперь этот, человек, который вскоре потом, забавляя слушателей, как будто вовсе незанятый гордостию, говорят вымышленным судьям следующее: Евн. Сверх того не гневайтесь на нас, если, презрев тщеславие и страх, милости и безопасности в настоящем предпочтя безопасность в будущем, и рассудив, что угроза, объявленная нечестивым, страшнее всякого земного злострадания и временной смерти, предложим истину, обнажив ее от всех покровов. Вас. Этот нарядный набор слов не превосходит ли крайнюю степень всякого высокомерия? При насмешке, здесь есть и ругательство над судьями, если они столько не терпят добра, и едва удерживаются, чтоб не гневаться на человека, который презирает самохвальство и гордость, безопасность в будущем предпочитает безопасности в настоящем, и наказание в последующей жизни признает более страшным, нежели временную смерть. Что это значит? Не гневайтесь, судьи, на меня, который вошел на самый верх добродетели, оставил за собою земное, и все свое жительство переселил на небо. Вот новый вид тщеславия! Ибо, притворно показывая, что презирает гордость, тем самым превозносится до крайнего надмения. Если те дела, о которых он доказывает, что они достойны извинения, составляют главное в евангельской жизни: то сим предоставляет догадываться, каким надобно почитать его за дела, требующие не извинения, но одобрения. Поэтому, и умолчав о многом, достаточно сказали мы об этом, что составляет как бы отличительный признак всего его поведения; и тсперь можем по лжи-вьш ричам его узнать, что говорит в нем отец лжи, а по хвастовству его понять, с кем он осужден; потому что Апостол ясно говорит, что разгордившийся в суд впадает диавол (1 Тим. 3:6). Приступим, наконец, к самому обличению нечестия. Сначала излагает он исповедание веры, составленное в простых и неопределенных речениях, которое употребляли и те которые из Отцов, не входя в рассуждение о рассматриваемых теперь вопросах, но выражая таким образом свою только мысль в простоте сердца. Правда, и Арий, как говорят, желая обмануть Александра, указывал ему на это же исповедание веры (потому что и это утверждают); но Евномий ссылается на оное, как на согласное с собственным его образом мыслей, по двум причинам: во-первых, чтобы самому избежать подозрения в нововведении, принимая веру Отцов, как право изложенную; а во-вторых, чтобы все, поверив простоте этих изречений, сами того не видя, впали в сети его лжеумствований. Но вместе видел он и то, что, толкуя отеческие собственно изречения, благовиднее будет ему ввести свой образ мыслей, и как всего лучше прикрыть свое нечестие, так, если и уловят в чем, казаться не виноватым, потому что ничего не говорит своего и от себя, а только толкует чужие мысли. Но, конечно, не приметил он, что и в этом подвергается чему-то весьма смешному. Ибо, после многих и великих похвал сему исповеданию веры, вскоре осыпает опять оное самыми гнусными укоризнами. А чтобы яснее было утверждаемое мною, исследую сочинение его, разобрав по частям. И во-первых рассмотрим исповедание веры, на которое он ссылается, изложив собственными его словами. Евн. Но предложив наперед, говорит он, издревле имеющее у Отцов силу благочестивое предание, как верный указатель и правило, будем пользоваться этим точным образцом для поверки при рассуждении о нашем предмете. Вас. Затем приводит исповедание веры, излагаемое так: Евн. Веруем во единого Бога - Отца, Вседержителя, от Которого все; и во единого Единородного Сына Божия, Бога - Слово, Господа нашего Иисуса Христа, Которым все; и во единого Духа Святого, Утешителя. Вас. Потому, тотчас присовокупляет: Евн. Итак для всякого, кому желательно казаться или быть христианином, если в краткости сказать существеннейшее, самая простая и общая вера есть следующая: Вас. В последствии скажем о противоречии, заключающемся в словах его, и о том, как бесстыдно прекословит само себе утверждаемое им, но прежде напомним себе, что этот самый человек, в предыдущих словах, со всею надменностью обещал нам предложить истину, обнажив от всех покровов. Итак здесь написано где-нибудь: веруем, что нерождение есть сущность Бога всяческих, или веруем, что Единородный не одинаков с Отцом по сущности? Ибо это написал бы Евномий, если бы не закрывал своего мудрования никакою обманчивою завесой. Но думаю, что, употребляя всякое слово с хитростью, умалчивает он о своем мнении, чтобы, высказав оное неподготовленному слуху, не лишить себя доверия и доступа, выставляет же исповедание веры Отцов, которое, но умеренности употребленных в нем изречений, не может противопоставлять какого-либо препятствия общей цели его сочинения, и которое легко согласит ему со своим мнением, под видом истолкования обратив слово к сказанному прежде. А что это справедливо, видно с первого взгляда. Ибо, изложив исповедание веры Отцов, тотчас переходит к изъяснению, воспользовавшись другим каким-то предлогом, а вместе и тем, что оно недостаточно к освобождению его от обвинения. Итак, для чего же предложил ты оное, а не приступил прямо к тем доводам, которые и точны, и могут освободить тебя от обвинения? Теперь ссылается на это исповедание, как на несомненный образец для поверки суждений, а потом поправляет, как будто в нем нет ничего здравого. Но всякому известно, что, к своему мудрованию, как к увлекающей на смерть уде, на подобие приманки, примыкает он простоту веры, чтобы неопытные, бросаясь на видимость, но неосторожности, были пронзаемы злом нечестия. Но чтобы не показалось, что без необходимости берется поправлять исповедание веры, которое сам почтил чрезвычайными похвалами, смотрите, как он, будто бы забыв собственные слова свои, очерняет это исповедание. Евн. Итак для всякого, кому желательно казаться или быть христианином, если в краткости сказать существеннейшее, самая простая и общая вера есть следующая: Вас. Скажи же мне, неужели благочестивое предание Отцов, это правило, как сам ты назвал, этот указатель, несомненный образец для поверки суждений, теперь называется у тебя орудием обмана, искусством притворства и чем-то подобным сему? Ибо, если оно прилично не истинным христианам, но тем, для которых предпочтительнее казаться, нежели быть христианами; то можно ли о нем заключить что иное, кроме сказанного? Ибо кто, не повредившись в уме, станет утверждать, что правило прямизны прилично стропотным душою, что указатель истины приличен врагам истины? А те, которым именоваться христианами предпочтительнее, нежели быть ими истинно, облекаясь в это притворство для обольщения многих, далеки от всякой прямизны и истины. Развращенное не поправится, как говорит Екклезиаст (Еккл. 1:15.), и тем, которые для жизни избрал ложь, не пригодны образы истины, как это представляется Евномию. Но, по сказанным мною причинам, он введен в столь очевидные противоречия, чтобы, выхваляя веру, подать мысль о своем общении с Отцами в благочестии, и опять, порицая ее, открыть себе путь к истолкованию. Поэтому, и правилом ее называет, и говорит, что она имеет нужду в точнейшем добавлении. Но это же самое да будет знаком и крайнего невежества, если кому угодно вникнуть и в это. Ибо правило и указатель, доколе они ни в чем не имеют недостатка, чтобы им быть правилом и указателем, дотоле, мудрейший, не допускают никакого дополнения для своей точности; ибо добавление делается по причине недостаточности: а будучи несовершенным, они, по справедливости, не могут иметь и этих наименований. Но довольно об этом. Теперь рассмотрим учение, какое предлагает он о Боге. Евн. Итак, говорит он, и по естественному понятию, и по учению Отцов, исповедуется нами единый Бог, и не от Себя, и не от иного кого происшедший. Ибо то и другое равно невозможно; потому что, сообразно с истиною, производящее должно существовать прежде происшедшего, а производимое быть вторым по производящем. Но как ничто не может быть первоначальнее или позднее себя самого: так ни что иное не может быть прежде Бога; иначе бы это иное, в отношении ко второму после него, имело достоинство Божества. Вас. Итак, для чего внес я сюда всю его речь? Чтобы ясно была видима любовь к многословию, какую этот человек показывает во всем сочинении. Сам он сказал: по общим для всех понятиям ясно, что Бог нерожден; а потом усиливается представить на это доказательство, поступая подобно тому, кто в ясный полдень вздумал бы имеющим здоровые глаза доказывать из разума, что солнце светлее небесных звезд. А если смешон доказывающий из разума познаваемое чувством; то как не обвинить в подобной глупости человека, который учит тому, что признается по общим предзанятым понятиям? Ибо это для здравомыслящих, конечно, гораздо достовернее видимого зрением. Поэтому, если бы кто с бесстыдством восстал против этой истины, и начал утверждать, что нерожденный родился или от себя или от иного; то пустословие Евномиево имело бы еще, может быть, некоторое извинение. Если же до настоящего дня никто из чуждых нашего учения, и из тех, которые в самой Церкви восставали против истины, не впадал в такое тупоумие, чтобы оспаривать нерожденность нерожденного: то не вижу, какая польза этих рассуждений? Или действительно нужны Аристотелевы и Хризипповы умозаключения для нашего научения, что нерожденный не родился ни сам от себя, ни от иного, что он не старее и не моложе сам себя? Итак, к чему же клонятся у него слова эти? Мне кажется, что он при сем вместе, как человек догадливого и превосходного ума, дает видеть своим последователям, с какою проницательностию подмечает несообразное, и с каким еще большим остроумием разрешает подчиненное, а потому, хвастаясь оборотливостию в словах, пускается в тонкости, доказывая, что нерожденный не родился ни сам от себя, ни от иного. Притом, и здесь не забывает он своего искусства, но, останавливаясь на том, что всеми признано, полагает как бы некоторые основания для последующего своего учения. Ибо не без намерения им сказано: "сообразно с истиною, производящее должно существовать прежде происшедшего": но чтобы в учении о Сыне предварительно было уже признаваемо, что Сын рожден Отцом в последствии, так как производящее старее происшедшего, а также, чтобы из сего можно было вывесть следствие, что Сын рожден из не сущего. Но обличение нечестивого учения о Сыне будет на своем месте. А я бы сказал, что по справедливости достойно умолчания и самое наименование "нерожденный", которое, хотя весьма близко к нашим понятиям, однако же нигде в Писании не употребляется, и служит первым основанием их хулы; потому что слово "Отец" равнозначительно слову "нерожденный", и сверх того, чрез указание отношения, совокупно с собою привносит понятие и о Сыне. Ибо истинный и единый Отец ни от кого иного не происходит. А ни от кого не происшедший то же значит, что и нерожденный. Поэтому не столько должно называть нерожденным, сколько Отцом, если не хотим стать мудрее наставлений Господа, Который сказал: идите, научите все народы, крестя людей во имя Отца (Мф. 28:19.) а не: "во имя нерожденного". И о сем довольно. Рассмотрим же настоящие слова его в связи с последующими. Ибо, поступив несколько далее, и как бы сокращая сказанное им самим, пишет так: Евн. Поэтому, если доказано, что ни сам Он прежде Себя, ни другое что прежде Него не существует, но Он - прежде всего; то сопутственна Ему нерожденность, или лучше сказать, это и есть нерожденная сущность. Вас. Злонамеренность, какую усмотрели мы в этих словах, думаю, весьма легко увидеть всякому и при малом внимании, но не так удобно сделать ее очевидною для многих. Впрочем надобно попытаться, возложив упование на Того, Кто дает слово благовествующим силою многою (Пс. 67:12.). Сказав, "что, если ни Сам прежде Себя, ни другое что прежде Него не существует, то сопутственна Ему нерожденность", потом усматривает, что, в следствие сего положения, довод обращается против него. Ибо, если Богу сопутственна нерожденность, то, очевидно, следует за Ним извне; а что - вне Бога, то не сущность Божия; в следствие же этого и весь замысел его распадаясь погибает. Но чтобы не потерпеть сего, что он делает? Мало заботясь о том, что непоследовательностью речи подвергнет себя осмеянию, поправляя сказанное, доводит речь, к чему хотел, говоря: "лучше же сказать, это и есть нерожденная сущность". Но это не имеет ни малого согласия с предыдущим. Ибо каким образом Бог имеет нерожденность и сопутственною Себе и опять не сопутственною, но заключающегося в самом понятии сущности? Однако же он не допускает вовсе разрушиться своему лжеумствованию. Ибо, если бы, сказав, что "нерожденность Богу сопутственна", остановил на этом речь; то не мог бы или нерожденность назвать сущностью Бога всяческих, или доказывать, что Единородный Сын инаков по самой сущности; потому что ни что сопутствующее совне не может в свойствах Отца и Сына произвести разделения по самой сущности. А теперь, прибавлением: "лучше же сказать, это и есть нерожденная сущность", показал, что нерожденность есть то же, что и Бог, Сколько это содействует ему к постепенному его преуспеянию в деле нечестия, покажу, простерши несколько далее слово. Но сказанное им в начале открывается из самой истины дела, как следствие допущенного прежде, приставленное же в конце прибавлено от еретического мудрования; потому что этот слагатель речей, сделав самый бесстыдный скачек, поправил речь свою. Ибо как то же самое и сопутственно Богу и тождественно с Ним, когда всякому известно, что сопутствующее инаково с тем, чему сопутствует? А он, как бы захватив себе какую дорогу, после того, как хищнически ухватился за слово, приступает от этого к доказательству, что нерожденность есть сущность Бога всяческих, чтобы, доказав это, иметь бесспорно признанным другое положение, а именно, что Единородный не одинаков с Отцом по сущности. Смотрите же, что говорит. Евн. Думаем же, что, именуя нерожденным, должны мы чествовать не одним именем, по человеческому примышлению, но воздавать Ему из всех необходимейший Богу долг, то есть, исповедание Бога тем, что Он действительно. Ибо сказуемое по примышлению, имея свое бытие в одних именованиях и произношении оных, обыкновенно, вместе с выговоренным словом и рассевается. Вас. Отрицает, чтобы нерожденное умопредставляемо было в Боге по примышлению, полагая, что через это облегчить для себя доказательство... положения,- что нерожденность есть сущность Божия, а из него неоспоримо докажет другое положение, что Единородный Сын неодинаков с Отцом по самой сущности. Поэтому привязывается к речению "примышление", как вовсе ничего не означающему, но имеющему свою самостоятельность в одном произношении, и по-видимому утверждает, что не достойно Бога - чествовать Его примышлениями. Но я не утверждаю, по примышлению, или нет, умопредставляемо нерожденное, пока не узнаю того через самое исследование слова. Желал бы, впрочем, спросить у него: что значит это самое слово: "примышление" (επινοια)? Нежели это имя совершенно ничего не означает, и есть один звук, понапрасну срывающийся с языка? Но подобное сему лучше было бы назвать не пришышлением, а бредом и пустословием. Если же согласится, что примышление означает нечто, но только совершенно ложное и несуществующее, как например в баснотворстве воображение каких-нибудь кентавров и химеры, то как же означаемая ложь исчезает вместе с гортанным звуком? Хотя слово совершенно разливается в воздухе, однако же ложные понятия остаются в мысли. Когда душа, наполнившись совершенно ложными и пустыми представлениями, в сонных ли то мечтаниях, или в суетных движениях ума, удержит их в памяти, и потом решится выразить посредством голоса; вместе с произнесением слова не уничтожаются и представления. Ибо весьма справедливо было бы говорить ложь, если бы самая природа лжи не истреблялась тем, что ложь выговорена. Но сего не бывает на деле. Остается показать, как и о каких предметах пользуется примышлением общее обыкновение, и как употребление оного принято Божьим словом. Видим, что, иногда при внезапном устремлении ума представляющееся простым и единичным, при подробнейшем исследовании, оказывается разнообразным, тогда о сем множественном, удоборазделяемом мыслию, по общему словоупотреблению говорится, что оно удоборазделимо одним "примышлением"; например: с первого взгляда кажется тело простым, но приходит на помощь разум и показывает, что оно многообразно, примышлением своим, разлагая его на входящие в состав: его цвет, очертание, упорство, величину и прочее. Опять и о предметах, вовсе не имеющих самостоятельности, но воображаемых по какому-то живописанию ума и одному представлению мысленному, какие строят по примышлению баснотворцы и живописцы на удивление людям, по общему обыкновению говорится, что и они умопредставляемы. Евномий же, не упомянув ни о чем этом, по невежеству ли, или по злонамеренности, предложил нам свое умствование об одном примышлении предметов неосуществленных. Да и то протолковал, не как бывает в природе. Ибо говорит, что примышление ничего не означает, даже и ложного, но есть имя без всякого значения и имеющее самостоятельность в одном произношении голосом. Между тем это имя: "примышление", прилагать к одним пустым и неимеющим самостоятельности представлениям вовсе несправедливо, потому что примышлением также называется подробнейшее и точнейшее обдумывание представленного, которое следует за первым чувственным представлением; почему в общем употреблении называется оно размышлением (επιλογισμος), хотя не собственно. Например: у всякого есть простое представление о хлебном зерне, по которому узнаем видимое нами. Но при тщательном исследовании сего зерна входит в рассмотрение многое, и даются зерну различные наименования, обозначающие представляемое. Ибо одно и то же зерно называем то плодом, то семенем, то еще пищею; - плодом, как цель предшествовавшего земледелия, семенем, как начало будущего, пищею, как нечто пригодное к приращению тела у вкушающего. Каждое из этих сказуемых и по примышлению умопредставляется, и не исчезает вместе с гортанным звуком, но представления эти укореняются в душе помыслившего. Одним словом, обо всем, что познается чувством и в подлежащем кажется чем-то простым, но по умозрению принимает различные понятия, говорится, что оно умопредставляемо по примышлению. И в Божием слове находим, что подобным образом употребляется"примышление". Обойду молчанием прочее, хотя и многое мог бы сказать; упомяну же только об одном, что всего ближе идет к делу. Господь наш Иисус Христос, в тех местах, где говорит о Себе, открывая людям человеколюбие Божества и благодать домостроительства, обозначил это различными свойствами, в Нем Самом умопредставляемыми, называя Себя дверью (Ин. 10:9.), путем (14: 6.), хлебом (6:51), лозою виноградною (15:10), пастырем (10:11), светом (8:12); не потому что Он многоименен, - ибо не все имена имеют между собою одно и то же значение, и иное значение света, иное - лозы виноградной, иное - пути, иное - пастыря; но потому что, в подлежащем будучи единым, одною простою и несложною сущностью, именует Себя в одном месте так, в другом иначе, применяя к Себе по примышлениям названия между собою различные. Ибо, по различию действований и по различному отношению к облагодетельствованным, прилагает Себе и разные имена. Он называет Себя светом мира, означая этим именем неприступность славы в Божестве, и показывая, что Он светлостию ведения озаряет имеющих очищенное душевное око; называет Себя лозою виноградною, потому что укоренившихся в Нем верою питает плодоношениями добрых дел; называет Себя хлебом, потому что Он есть пища разумного существа, самая свойственная к поддержанию состава души и к сохранению ее свойства, всегда восполняющая собою оскудевающее и не попускающая душе впадать в немощь, происходящую от неразумия. Таким образом, кто рассмотрит каждое из этих имен, тот найдет различные примышления, тогда как во всех, по сущности, одно подлежащее. Кто же изострил до такой степени язык свой на хулы, что осмелится сказать, будто бы сии примышления рассеиваются вместе с произносимыми словами? Что ж несообразного, если и о Боге всяческих возмется что также по примышлению, и во-первых, то самое, около чего обращается все наше слово? Ибо нигде не найдем, чтобы иначе употреблялось слово: "нерожденное". Говорим, что Бог всяческих нетленен и нерожден, называя Его этими именами по различным применениям. Ибо, когда обращаем взор на прошедшие века, и находим, что жизнь Божия простирается далее всякого начала, тогда называем Бога нерожденным; а когда простираемся умом в грядущие века, тогда никаким пределом необъемлемого, беспредельного, бесконечного, называем нетленным. Поэтому, как нескончаемость жизни называется нетлением, так безначальность оной - нерожденностью, если то и другое умопредставляем примышлением. Какое же понятие прекословит тому, чтобы и оба эти наименования были примышлены, и исповедуемо было то, что действительно принадлежит Богу? Но Евномий, как совершенно противоборствующие и непримиримые, разделяет между собою два эти действия, а именно: наименовать Бога чем-нибудь по примышлению, и исповедовать Его тем, что Он действительно есть. Не обойдем же молчанием и того, какая личина благоговения, на погибель слышащих, примышлена им в этих словах: Евн. Не по примышлению человеческому чествовать Бога именованием нерожденного, но воздавать Ему из всех необходимейший долг в исповедания Его тем, что Он действительно. Вас. Какое слово, но достоинству, может выразить ухищрения этой изворотливости! Старается устрашить людей простодушных, что они не воздадут Богу должного, если не будут Его исповедывать нерожденною сущностию, и исполнением долга называет собственное свое нечестие, опасаясь подать мысль, что говорит нечто от себя, но внушая, что воздает необходимо - должное Богу. И всем прочим доказывает, что, нерожденность внося в сущность, не подпадут ответственности и будут прощены; а если будут понимать иначе, благочестным образом, то навлекут на себя неумолимый гнев, как вознерадевшие воздать самый давний и необходимый из всех долгов. Поэтому охотно спросил бы я его: в рассуждении ли всего сказанного о Боге одинаково хранит он такую благопризнательность, или в рассуждении одного только этого изречения? Ибо, если вовсе ничего не умопредставляет по примышлению, чтобы не показаться чествующим Бога человеческими наименованиями; то подобным образом все сказанное о Боге будет признавать сущностию. Поэтому, как же не смешно сказать, что творчество есть сущность; или промыслительность, или также предведение опять сущность; и вообще всякое действование назвать сущностью? И если эти наименования ведут к одному значению; то по всей необходимости они равносильны между собою, как видим это во многоименных, когда, например, одного и того же называем и Симоном, и Петром, и Кифою. Следовательно, кто услышал о неизменяемости Божией, тот будет приведен и к понятию нерожденности и кто услышал о неразделенности, тот дойдет до понятия творчества. И что может быть нелепее такой слитности, когда отнявший у каждого имени собственное его значение, даст законы вопреки общему употреблению и учению Духа? Когда слышим о Боге, что все соделал Ты премудро (Пс. 103:24.); познаем Его творческое художество. Когда слышим, что отверзает руку Свою, и насыщаешь все живущее по благоволению (Пс. 144:16.); познаем на всех простирающийся Промысл. Когда же слышим, что мрак сделал покровом Своим (Пс. 17:12.); уразумеваем невидимость Его естества. И опять, слыша сказанное от лица Божия: Я - Господь, Я не изменяюсь (Мал. 3:5.), познаем всегдашнее тождество и непревратность Божьей сущности. Итак - не явное ли безумие утверждать, что нет у каждого имени собственного своего значения, но что все имена, вопреки их силе, равнозначительны между собою? Потом, если и уступим это, и в таком случае нисколько не послужит это к их цели. Ибо, если все это, разумею неизменяемость, невидимость, нетление, будучи взято о Боге и Отце, означает Его сущность, то, очевидно, подобным образом, будучи взято и об Единородном Сыне и Боге, должно означать сущность. Ибо невидимым, неизменяемым, нетленным, неразделимым, и всеми подобными тому именами называем и Единородного Сына. И таким образом мудрость их обратится в нечто противоположное. Ибо не столько можно будет доказывать неодинаковостью по сущности из различия в одном наименовании, сколько общение во многом, по той же необходимости, в следствие допущенного, заставит их признать одинаковость. А если скажет, что такое благоговение соблюдает в рассуждении одного слова:"нерожденный", с прочими же обходится без осторожности; то опять спросим его: по какому жребию, когда сказуемых о Боге так много, в одном только этом показывает тщательность, и им одним воздает Ему долг, исповедуя Бога тем, что Он действительно, но отказывается чествовать другими, весьма многими человеческими примышлениями? Кто должен многим, а отдает одно, тот не столько чрез это признателен, сколько в крайней степени непризнателен, чрез удержание у себя большего. Так Евномий, подобно хитрым животным, уловляется собственными своими ухищрениями, тем самым наиболее изобличаемый, чем старается прикрыться. Но посмотрите, каково продолжение его слова. Доказав, как он думает, что нерожденности невозможно постигнуть примышлением, прибавляет: Евн. Но и не в смысле лишения, если только под лишениями разуметь лишения чего либо естественного, и притом позднейших имений. Вас. Не трудно доказать, что говорит занятое у мирской мудрости, что ею сведен он с ума, и вдался в такие новизны понятий. Ибо это Аристотелевы понятия об имении и лишении, как скажут читавшие Аристотелево сочинение, надписанное: Категории; Аристотель говорит, что лишения позднее имений. А нам, доказав, что говорит он не по учению Духа, а по мудрости князей века сего, достаточно обратить к нему сказанное в псалме: нечестивые подстерегают меня, чтобы погубить; [а] я углубляюсь в откровения Твои (Псал. 118:95.); и узнав, что сказанное им взято не из учений Господа нашего Иисуса Христа, достаточно припомнить ему слово Господне: когда кто говорит ложь, говорит то, что ему свойственно (Ин. 8:44.), и таким образом избавит себя от многих слов, чрез это самое сделав для многих очевидным что у нас никакого нет с ними общения; какое согласие Христа с Велиаром? Или какое соучастие верного с неверными (2 Кор. 6:15)? Но чтобы не показалось, что по недостатку обличений прибегаем к молчанию, побеседуем кратко и об этом. Из сказанного о Боге многое, Евномин, как видим, произносится подобным образом, например: нетленный, бессмертный, невидимый. А полагаем, что того же вида и слово:"нерожденный". Если иные именуют подобные слова означающими лишение, то не нам рассуждать о сем; мы не знаем речений принятых наукою и не гоняемся за знающим. Впрочем, к какому бы разряду ни относились исчисленные нами слова, скажем, что к тому же принадлежит и наименование: "нерожденный". Поэтому как нетленность означает, что в Боге нет тления; невидимость, - что Бог превосходит всякое постижение очей; бестелесность, - что сущность Божия не имеет трех измерений; бессмертие, - что к Богу не прикоснется разрушение; так и нерожденность, говорим мы, означает, что в Боге не имеет места рождение. Если же ни одно из тех наименований не означает лишений; то не означает этого и последнее. А если о тех именах соглашаешься, что ими выражается лишение, об наименовании же "нерожденный" не уступаешь сего; то скажи, какого предшествовавшего имения лишение выражается бессмертием? почему это именование не имеет равной силы с именованием: "нерожденность"? Но он злоухищряется над этим одним изречением, потому что на нем держатся начала его нечестия. Но чтобы хитрость его стала явною, поступите так. Те же самые понятия, которые пускает он в ход о нерожденности, а именно, что благословно сказуется это о Боге не по человеческому примышлению и не в смысле лишения, перенеся на что либо другое из сказанного о Боге, смотрите, что выйдет. Ибо найдете, что они в точности применяются к каждому. И, если угодно, приложим их к имени:"нетленность", перенеся собственное его речение. Думаем, что, именуя нетленным, должны мы чествовать не по человеческому примышлению, но воздавать Ему из всех необходимейший долг, то есть, исповедание Его тем, что Он действительно; но и не в смысле лишения, если только под лишениями разуметь лишения чего-либо естественного, и при том позднейшие имений. Почему более прилично так умствовать о нерожденности, нежели о нетленности и вообще о каждом слове, произносимом тем же образом? Но ни одно из прочих слов не благоприятствует так его нечестию; поэтому о других не упоминает, хотя тысячи есть сказанных о Боге. Дело же в том: Нет ни одного имени, которое бы, объяв все естество Божие, достаточно было вполне его выразить. Но многие и различные имена, взятые в собственном значении каждого, составляют понятие, конечно, темное и весьма скудное в сравнении с целым, но для нас достаточное. Из имен же, сказуемых о Боге, одни показывают, что в Боге есть, а другие напротив, чего в Нем нет. Ибо сими двумя способами, то есть, отрицанием того, чего нет, и исповеданием того, что есть, образуется в нас как бы некоторое отпечатление Бога. Например, когда называем нетленным, как бы так говорим себе или слушающим: "не думай, что Бог подлежит тлению"; и когда называем невидимым, как бы говорим: "не предполагай, что Он постижим чувством зрения"; и когда -бессмертным: "не держись мысли, что смерть может прикоснуться к Богу". А также, когда называем нерожденным; говорим: "не думай, чтобы Божие бытие зависело от какой-нибудь причины, или от какого-либо начала". И вообще, каждым из этих наименований научаемся - в мнениях о Боге не впадать в неприличные понятия. Поэтому, чтобы узнать преимущественное свойство Божие, запрещаем друг другу в суждениях о Боге переносить мысль, куда не должно, чтобы люди ни как не подумали, будто бы Бог в ряду или тленных, или видимых, или рожденных. Таким образом, всеми этими отрицательными наименованиями производится как бы некое отрицание чуждого Богу, и по мере того, как уясняется мысль, и отдаляет от себя помышления - о непринадлежащем Богу. Опять, называем Бога благим, праведным, творцом, судьею, и даем Ему подобные этому именования. Как в прежних наименованиях слова означали некое отменение и запрещение понятий чуждых Богу; так здесь они означают подтверждение и осуществление свойственного Богу и приличным образом о Нем умопредставляемого. Поэтому каждый вид наименований научает нас или о принадлежащем Богу, что оно есть в Боге, или о не принадлежащем, что этого нет. А "нерожденность" имеет значение не принадлежащего; ибо показывает, что рожденность Богу не принадлежит. Угодно ли же кому назвать это означающим лишение, или запретительным, или отрицательным, или чем подобным, спорить о том не будем. Но что нерожденноеть имеет значение не существующего в Боге, - как думаю, достаточно объяснено это в сказанном доселе. Сущность же не есть что либо из не принадлежащего Богу, но самое бытие (το ειναι) Божие; и причислять ее к не сущему в Боге - крайний верх безумия. Ибо, если сущность в числе не сущих, то едва ли что другое из сказуемого о Боге будет в числе сущих. Но доказано, что нерожденность - в числе не принадлежащего; поэтому лжет утверждающий, что слово это выражает самую сущность. Но Евномий, как чем-то нелепым, огорчаясь тем, что говорится о Боге в смысле лишения, прибегает, конечно, к мысли более благочестивой: нерожденность включить в самую сущность, и, приводя речь свою в краткие выражения, пишет так: Евн. Итак, если не по примышлению, не в смысле лишения, не как часть (потому что неделим), не как что-нибудь иное в Нем самом (потому что прост), не как что-нибудь иное с Ним (потому что нерожденный един и единствен), то это и будет нерожденная сущность. Вас. Довел слово, куда хотел, и, понятие нерожденности отделив от всего, заключил, как думает, в самую сущность, сказав о Боге всяческих, что это и есть нерожденная сущность. А я сказал бы, что сущность Божия нерожденна, но не сказал бы, что нерожденность есть сущность. Притом, достойно замечания и то, что неделимость и простоту, свойства по понятию тождественные (ибо неделимо, что не состоит из частей, и также просто, что не составлено из многого), Евномий различает между собою в подлежащем, как нечто различное. Потом делает он запрещение, что не должно Бога делить, и иное предполагать в Нем нерожденным, - а иное рожденным, и также думать, что нерожденность включается в Нем, как ничто другое. Но обличать пустоту этих слов не беру на себя труда; ибо кто спорит с пустословом, тот, обыкновенно, сам ему уподобляется. Почему, думаю, и мудрый Соломон советует не отвечать глупому по глупости его (Притч. 26:4.). Евномий ввел в деление слова неупотребляемые и нигде неупотребленные, чтобы показать, что, из многих исчисленных сказуемых, единственным только образом собственно находит сказуемым: нерожденность. Но может быть, и у нас потребовалось бы продолжительное слово для обнаружения лжи и для показания, что нерожденность не есть сущность Божия, если бы не было ясно раскрыто исчисленное им в делении. Ибо, если бы твердо было его положение, что нерожденность берется не но примышлению и не в смысле лишения; и в таком случае вывод его вовсе не имел бы строгой последовательности. Что за необходимость - нерожденности подходить под одно из исчисленных понятий? Напротив того, поскольку он, как необходимо связанное с предыдущим, присовокупляет: "итак, если не по примышлению, и не в смысле лишения, и не по иному какому-нибудь из исчисленных способов; то это и будет нерожденная сущность"; мы, обратив его речь, скажем: "итак, поскольку нерожденность умопредставляется по примышлению и есть имя, означающее лишение; то она не сущность Божия". Ибо, пока не опровергнет сказанного и не придаст твердости своим положениям, не будет иметь места и его заключение.