А.Ф.Лосев. ИСТОРИЯ АНТИЧНОЙ ЭСТЕТИКИ. ВЫСОКАЯ КЛАССИКА (20)

Платон (Theaet. 167 с) охотно говорит о добрых и мудрых ораторах, которые советуют городам доброе и справедливое вместо худого и несправедливого; а подобно этому также и благонамеренные софисты, воспитывающие юношей, вполне заслуживают награждения деньгами.

Насколько свободно относился Платон с формальной стороны к ораторскому искусству, показывают речи Алкивиада и Сократа в "Пире".

Речь Сократа в "Пире" полна самых разнообразных жанров, начиная от диалогического, продолжая повествовательным и кончая целым рассуждением.

Что же касается речи Алкивиада, то и она полна и лирики, и вакхического пафоса, и драматизма, и интимной исповеди, и повествования, и философского рассуждения, и многого такого, что даже трудно зафиксировать терминологически. Алкивиад хочет изобразить воздействие речей Сократа на его слушателей. Однако сам Алкивиад произносит здесь такую речь, которая основана на речах Сократа. Вот часть этой речи (Conv. 215 с – 216 с).

После изображения экстатического действия флейты сатира Марсия на его поклонников Алкивиад продолжает так: "Ты же ничем не отличаешься от Марсия, только достигаешь того же самого без всяких инструментов, одними речами. Когда мы, например, слушаем речь какого-нибудь другого оратора, даже очень хорошего, это никого из нас, честно говоря, не волнует. А слушая тебя или твои речи в чужой, хотя бы даже и очень плохой передаче, все мы, и женщины, и мужчины, и юноши, бываем потрясены и увлечены.

Что касается меня, друзья, то я, если бы не боялся показаться вам совсем пьяным, под клятвой рассказал бы вам, что я испытывал, да и теперь еще испытываю от его речей. Когда я слушаю его, сердце у меня бьется гораздо сильнее, чем у беснующихся корибантов, а из глаз моих от его речей льются слезы; тоже самое, как я вижу, происходит и со многими другими. Слушая Перикла и других превосходных ораторов, я находил, что они хорошо говорят, но ничего подобного не испытывал, душа у меня не приходила в смятенье, негодуя на рабскую мою жизнь. А этот Марсий приводил меня часто в такое состояние, что мне казалось – нельзя больше жить так, как я живу. И ты, Сократ, не скажешь, что это неправда. Да я и сейчас отлично знаю, что стоит лишь мне начать его слушать, как я не выдержу и впаду в такое же состояние. Ведь он заставит меня признать, что при всех моих недостатках я пренебрегаю самим собою и занимаюсь делами афинян. Поэтому я нарочно не слушаю его и пускаюсь от него, как от сирен, наутек, иначе я до самой старости не отойду от него. И только перед ним одним я испытываю то. чего вот уж никто бы за мной не заподозрил, – чувство стыда. Я стыжусь только его, ибо сознаю, что ничем не могу опровергнуть его наставлений, а стоит мне покинуть его, соблазняюсь почестями, которые оказывает мне толпа. Да, да, я пускаюсь от него наутек, удираю, а когда вижу его, мне совестно, потому что ведь я был с ним согласен. И порою мне даже хочется, чтобы его вообще не было на свете, хотя, с другой стороны, отлично знаю, что, случись это, я горевал бы гораздо больше. Одним словом, я и сам не ведаю, как мне относиться к этому человеку.

Вот какое действие оказывает на меня и на многих других звуками своей флейты этот сатир".

з) Из всего нашего предыдущего изложения ясно вытекает вывод об огромном интересе Платона к ораторскому искусству, об его постоянной склонности строить теорию этого искусства, хотя теория эта у него весьма несистематична. Самое же главное – это то, что и сам Платон оказывается весьма изысканным оратором. Однако анализ речей самого Платона является скорее предметом истории литературы, чем истории эстетики. Их анализ мог бы дать очень много для эстетической теории самого Платона. Но анализ этот в настоящее время не настолько подвинут вперед, чтобы мы могли сейчас же прямо делать из него выводы и для эстетики Платона. Мы могли только указать на сложность этой проблемы. Подлинным же предметом истории эстетики является та теория ораторского искусства, которая фактически у него проводится. Она вполне заметна даже и на предыдущих немногочисленных риторических материалах Платона. Но у Платона имеется два диалога, в которых он излагает или, вернее, пытается излагать свою риторическую теорию. Это – "Горгий" и "Федр". К ним мы сейчас и обратимся.

3. "Горгий"

Этот диалог, представляющий большие трудности для анализа, упрощается для нас, поскольку сейчас мы выделим в нем только то, что имеет непосредственное отношение к риторике. С этой точки зрения сразу же бросается в глаза то обстоятельство, что сначала здесь идет речь о софистических определениях риторики в том виде, как она понималась самими софистами (449 а – 461 а), и эти определения опровергаются участником диалога Сократом – то есть самим Платоном (462-482 е).

а) Софисты учили о том, что риторика есть наука о составлении речей. Сократ тут же опровергает это, во-первых, тем, что всякая наука тоже занимается речами (449 а – 451 с). Во-вторых, риторику нельзя определить, исходя из того, что она занимается речами о великих и важных делах, потому что земное и важное, по Сократу, каждый понимает по-своему (451 d – 452 d). В-третьих, риторика не есть искусство убеждать судей и народ в том, что нравится оратору, ибо, по Сократу, и всякая наука вообще всегда старается убедить в том, чему она учит (452 е – 454 b). В-четвертых, утверждается, что специфика риторического убеждения состоит в том, чтобы внушать людям и народу, что справедливо и что несправедливо (454 b-с).

Однако 1) Сократ, строго различающий знание, которое всегда истинно, и веру, которая может быть и истинной, и ложной, заставляет Горгия признать, что убеждать риторически – значит вызывать не знание без веры, но веру без знания (454 с – 455 а). 2) Горгий не только убежден в этом, но приводит и многие исторические примеры, а также примеры из обыденной жизни, когда простое внушение или совет, даже людей незнающих, имели огромное значение (455 b – 456 с), хотя 3) это не значит, что справедливый оратор отвечает за несправедливое употребление риторики его учениками (456 d – 457 с). 4) После небольшого отступления (457 d – 458 е) Сократ доказывает, что 5) существует противоречие между пониманием риторики как науки о внушении людям чувства справедливости и фактическим злоупотреблением у ораторов этой риторикой для совершения несправедливых и дурных дел (458 е – 461 а).

б) Далее, переходим к тем софистическим определениям риторики, которые, по Сократу, софисты как раз и должны были бы давать вместо тех определений, которые они давали фактически. Тут прежде всего получается, что риторика, собственно говоря, есть у софистов не искусство, а только сноровка (empeiria), с помощью которой что-либо представляется привлекательным и приносит удовольствие людям (462 с). Вскрыв такой подлинный смысл софистической риторики, Сократ тут же приступает и к критике такого рода риторики.

Критика Сократа заключается прежде всего в том, что сноровка – это вообще не искусство, что не все привлекательное и доставляющее удовольствие есть прекрасное, что такая сноровка нужна и в поварском деле, и что все подобное – только разновидность угодничества низменным страстям (462 d – 463 с). И поскольку из искусств к телу относятся медицина и гимнастика, к душе же – законодательство и суд, то угодничество разделяется на такие четыре вида и укрывается за каждым из этих подлинных четырех искусств; при этом риторическое угодничество укрывается за судебным делом, и оратор, таким образом, оказывается как бы поваром для души (463 d – 466 а). Вот а чем подлинный смысл той риторики, которую проповедуют софисты, если давать определение риторики не их собственными словами, но так, как этого требует самое существо проповедуемой ими риторики.

в) Но сократовская критика этим не кончается. Ораторы в городах, думает Сократ, хотя и обладают силой наподобие тиранов, на самом деле бессильны, поскольку то, что они чинят, часто только кажется им справедливым, а на самом деле это зло, и, таким образом, причинение зла другому оказывается результатом собственного бессилия (466 b – 468 а).

И тут Сократ выставляет один из своих самых главных тезисов: прекраснее самому подвергнуться несправедливости, чём совершить ее по отношению к другому (462 а – 479 е). Это и есть настоящая норма для риторики, хотя такая норма никогда не осуществляется (480 а – 481 b).

г) Однако была еще одна софистическая теория риторики, вошедшая тоже в кругозор проблематики "Горгия". Эта теория базировалась на учении об естественном праве, защитником которого представлен в диалоге некий софист Калликл. Калликл говорит о несовместимости природы, для которой что сильнее, то и лучше, и закона, установленного бессильными людьми для прикрытия своего бессилия псевдоморальными нормами (483 а – 484 с). Ответ Сократа: если лучшее есть не что иное, как сильное, то мораль, установленная многими людьми, сильнее, а потому и лучше разнузданного индивидуализма (488 b – 489 с). Это заставляет Калликла отойти от первоначального, грубо физического понимания силы и придать этому термину новое значение: "достоинство", "рассудительность". Поскольку подобная квалификация имела бы мало значения, если относить ее только к отдельным профессиям и ремеслам, то Калликл объявляет, что "сильный" с его точки зрения – это разумный и достаточно мужественный в государственных делах, чтобы управлять всеми другими (489 d – 491 b). Новое возражение Сократа: а управлять самим собою нужно или не нужно? На это Калликл откровенно и нагло отвечает: совершенно не нужно; а рассудительность и мужество заключаются только в полной свободе наслаждений и во всяческом своеволии (491 с – 492 с). В таком случае, отвечает Сократ, жизнь превращается в дырявый сосуд, в полную и всегдашнюю ненасытимость, которую Калликл тут же предпочитает отсутствию наслаждений или, как он говорит, "каменной жизни" (492 d – 494 е). Сократ предлагает различать хорошие и дурные наслаждения, но Калликл отвергает это различение (495 ab), после чего Сократ при помощи многочисленных примеров доказывает коренное различие между удовольствием и благом (495 с – 497 а), и то, что не благо, следует подчинять удовольствиям, а наоборот, удовольствие благу (497 е – 500 а). Отсюда делаются выводы как для искусства вообще (музыка, поэзия, театр), так, в частности, и для риторики, которая, очевидно, не может быть просто сноровкой и угодничеством, а должна быть сознательно проводимым искусством насаждения благих чувств (500 b – 502 d). Из этого вытекает, что риторика вместе с прочими искусствами, основываясь на определенном образце (503 е) для достижения "высшего блага" (beltiston), должна создавать в душе "строй и порядок" (taxis cai cosmos, 504 ab), приводя ее из состояния раздробленности в состояние цельности, на котором основывается и то ее совершенство, которое Сократ называет законностью и законом (nomimon cai nomos, 504 d), a это и приводит к изгнанию из души стремления к дурным удовольствиям и несправедливости, как из тела – всяких болезней (504 b – 505 b).

д) В итоге риторика и вообще всякое подлинное искусство, по мысли Платона, есть творческая деятельность, которая воплощает высшую справедливость в человеческом обществе при помощи последовательного приведения всех низших страстей в стройное и упорядоченное состояние (что Платон и называет законом). Эта деятельность не преследует целей чистого и автономного искусства, но лишь реально жизненные цели. Риторика и искусство есть та сила, которая призвана усовершенствовать человеческую жизнь и создать для нее максимально справедливые формы. В этом и состоит сила искусства (dynamis cai technê, 509 e).

По поводу такого рода итога "Горгия" сам собою возникает вопрос: не является ли такое понимание ораторского искусства у Платона слишком широким, не относится ли оно и ко всякому искусству вообще, то есть не нужно ли уточнять это понимание риторики и не нуждается ли оно в такой специфике, которая была бы характерна именно для ораторского искусства, а не для чего-нибудь иного? Действительно, в этом диалоге Платона проявляется общая особенность его рассуждений, заставляющая его всякий раз не столько специфицировать изучаемое им понятие, сколько его обобщать и часто даже обобщать до предела. Ведь в конце концов даже и само-то искусство у Платона весьма неясными чертами отличается от жизни и деятельности вообще. Поэтому и не удивительно, что в диалоге, специально посвященном риторике, даются только максимально общие особенности этой последней и не дается ее специфики. Однако у Платона имеется еще один диалог, тоже специально посвященный риторике, но в котором специфические особенности красноречия даются уже более определенно и более четко. Этот диалог – "Федр".

4. "Федр"

В предыдущем мы уже много раз касались этого диалога, извлекая из него материалы самого разнообразного характера. Подробнее всего мы анализировали "Федра" там, где у нас шла речь о трансцендентальном методе у Платона58. Сейчас нам предстоит рассмотреть этот диалог совсем с другой стороны. Дело в том, что учение о трансцендентальном методе, да и самый термин "трансцендентализм", вовсе не был буквальным воспроизведением платоновского метода в данном его пункте, но только результатом нашего собственного историко-эстетического исследования. Сам Платон формулирует свою основную проблему в "Федре" иначе, а именно для Платона основная проблема, решаемая им в "Федре", есть именно проблема риторики, и это вполне сознательно. С этой точки зрения три речи о любви в "Федре" являются только иллюстрацией основного риторического учения. Об этом так прямо и говорится в той заключительной части диалога (257 с – 265 с), на которую историки философии обычно мало обращают внимание, но она имеет как раз наибольшее значение для истории эстетики. Присмотримся ближе к этой части диалога.

а) В ней прежде всего есть свое вступление, которое посвящено важности и необходимости красноречия и недостаткам традиционных его приемов (257 с – 259 d). Дальше идет самое главное. Именно, Платон здесь учит, что правильная речь должна исходить из истинного определения своего предмета и избегать всяких только правдоподобных и приблизительных представлений об этом предмете, так как нельзя убеждать приобрести коня, не зная, что такое конь и для чего он нужен, и нельзя восхвалять осла, не имея точного о нем понятия (259 а – 260 с). Если даже допустить, что красноречие есть искусство и что всякое искусство обладает своими приемами, то все равно даже и эти приемы не могут не нуждаться в определении того, что подлинно существует, так как иначе приемы эти, взятые сами по себе, не будут способны убедить кого-нибудь в чем-нибудь (260 d – 262 с).

Дальше Платон иллюстрирует эту свою теорию как раз при помощи тех трех речей о любви, которые были помещены в диалоге раньше. В речи Лисия совершенно нет никакого определения любви, и потому она полна случайных высказываний, то правильных, то неправильных (262 d – 264 е). В противоположность этому первая речь Сократа исходила из низменного понимания любви и делала все вытекающие отсюда выводы, вторая речь Сократа исходила уже из возвышенного понимания любви и произвела правильное ее разделение на четыре разновидности: "Вдохновенное прорицание мы возвели к Аполлону, посвящение в таинства – к Дионису, творческую исступленность – к Музам, четвертый же вид – к Афродите и Эросу" (265 а-с).

б) Отсюда правильный метод составления речей заключается, во-первых, в "способности, охватив все общим взглядом, возводить к единой идее разрозненные явления" и, во-вторых, в "умении разделять все на виды, на естественные составные части" (265 d – 266 а), а такое умение возводить частное к общему и из общего получать частное, без чего нельзя мыслить и говорить, есть диалектика(266 b-с).

Далее, в диалоге подробно говорится о необходимых частях речи в связи с теориями тогдашних риторов (266 d – 267 е), а также вновь выдвигается тезис о необходимости предварительного определения предмета речи, для того чтобы эта последняя была вполне убедительной, причем первое, что подлежит в приведенных речах о любви определению – это душа в ее единстве и раздельности (268 а – 272 b). С точки зрения такого точного понятия, лежащего в основе правильной речи, Платон критикует всякие такие исходные принципы речи, которые не обладают логической точностью, а отличаются только правдоподобием (268 а – 274 b). Записанный текст речи представляется Платону менее важным, чем живое и воодушевленное собеседование (274 b – 277 а).