А.Ф.Лосев. ИСТОРИЯ АНТИЧНОЙ ЭСТЕТИКИ. ВЫСОКАЯ КЛАССИКА (42)

11. "Сущность" (оуsia) y Платона

Голландский ученый Г. Бергер7 проанализировал все места в платоновских диалогах, в которых встречается термин oysia в философском смысле, упорядочил многообразие его значений, реконструировал его развитие, переходя от одного философского значения к другому, и попытался установить первичное значение, всегда присутствующее в многообразии значений. Частично им изучена и онтология Платона, в меру привлечения термина on ("сущее").

Философское значение термина oysia предполагает тем или иным способом дофилософское значение – "собственность", "богатство". Термин употребляется у Платона в единственном числе для обозначения разного рода владений; во множественном числе он употребляется лишь тогда, когда нужно обозначить владения многих людей. Далее, термин употребляется как собирательное существительное. Как могло получиться, спрашивает Бергер, что слово, близкое к женскому роду причастия настоящего времени от "eimi" ("я есмь"), стало обозначать "собственность"? Это возможно только в том случае, отвечает он, если oysia значит "вещи, которые суть для меня", то есть в том случае, если существование, которое этим словом обозначается, воспринимается как "существование для меня и по отношению ко мне", и если вещи, которые существуют таким образом, воспринимаются как такие вещи для меня, которые [между прочим] делают меня таким существом, каков я есть: они – мои владения, которые делают меня владельцем8.

Анализ "Горгия" (472 b) обнаруживает, что oysia имеет здесь значение "то, что есть", в смысле "истина". В метафорическом смысле истина есть тоже собственность, но, строго говоря, она. есть то, что свойственно всякому, ищущему истину. Таким образом, те "onta" ("сущие"), с которыми соотносится здесь oysia, рассматриваются как то, что существует для человека и по отношению к нему, но тот, для кого они существуют, уже более не обладатель, который исключает всех других обладателей той же самой вещи, но знающий, который разделяет одну и ту же истину с другими9.

Согласно "Протагору" (349 b) получается, что точно так же, как собственность присуща обладателю, так и oysia присуща слову и тому, что этим словом обозначено, то есть "pragma" ("вещь"). Таким образом, те "onta" ("сущие"), с которыми связана oysia, понимаются уже не исключительным образом как то, что привязано к личности, будь то обладатель или знающий. Oysia здесь есть нечто такое от on, что, независимо от меня, есть для себя и через себя и что существует для меня лишь потому, что существует для себя, когда я говорю о нем так, как оно есть10.

Бергер обращает внимание еще на места из "Кратила". (388 с, 389 b, 393 d, 421 b и 423 е), где твердость и определенность бытия приписываются самой oysia вещей, что заставляет думать, что изменяющиеся вещи не существуют в собственном смысле слова благодаря себе и для себя; такой природой обладает, скорее, эйдос11.

В "Федоне" (65 d) "справедливое" само по себе есть oysia отдельных справедливых действий и т.д. Термин oysia обозначает здесь, что есть в действительности и по своему чистому содержанию каждая из воспринимаемых Вещей. Поэтому в "Федоне" (78 d) Бергер понимает oysia ("сущее") как принцип "бытия", хотя он признает, что немного позднее (79 а) Платон употребляет to on в более номинальном смысле, обозначая им "то, что есть".

В другом месте "Федона" (101 с) термин oysia обладает другим значением. Термин здесь, по Бергеру, обозначает не какую-то черту воспринимаемых вещей, но саму "чтойность", которая свойственна каждой идее. Бергер называет это "недоступным восприятию" 12.

В "Государстве" (V 479 с) oysia есть название для всей "области" недоступного восприятию. В этом случае термин уже не может использоваться во множественном числе, как в "Федоне". Здесь начинается развитие более общего значения термина. А именно oysia в виде собирательного имени (VI 486 а) обозначает все, что есть. Oysia обозначает даже свойство "быть", "бытие" (IX 585 b-d): по Платону, область чистого знания и область физической пищи причастны, одна более, другая менее, "чистой" oysia. Бергер допускает, что в этом самом широком смысле oysia есть производное от "бытия", которое включает как доступное, так и недоступное восприятию ("два рода вещей", Phaed. 79 а).

Платон употребляет понятие бытия, которое приложимо только к тому, что недоступно чувственному восприятию; употребляет он также и понятие бытия, которое, кроме того, еще приложимо и к воспринимаемому. Второе, "обобщающее" понятие бытия имеет в классических диалогах меньшее философское значение, чем понятие бытия, которое ограничивается тем, что недоступно восприятию. Бергер указывает, что даже в классических диалогах эти два понятия не могут мыслиться как полностью разделенные13.

В "Теэтете" oysia опять принимает значение "бытия"; "сущность" соотносится с "есть", глаголом-связкой (185 с – 186 е). В других разделах этого диалога oysia относится к предикации сущего, а также к такому "бытию", которое лежит в основе предикации сущего14.

Ближе к последним своим диалогам Платон начинает все чаще использовать "всеобъемлющее" понятие бытия, то есть такое, которое относится и к тому, что недоступно восприятию, и к тому, что воспринимаемо. После (и в результате) критики Парменида в диалоге "Парменид" эйдос сам по себе выступает у Платона лишь очень редко, но зато тем чаще появляется у него весь эйдос (класс). Среди тех эйдосов, которые Парменид считает достойными исследования, на первом месте стоят бытие само по себе и небытие. Во второй части "Парменида" oysia иногда обозначает "чтойность", иногда "недоступное восприятию" как самость эйдоса, по большей же части, однако, означает бытие, которому нечто причастно, а иногда также обозначает бытие "одного", которое причастно бытию15.

В "Софисте" проблема бытия стоит в центре интереса. Если oysia здесь обозначает "чтойность", то она несомненно обозначает "чтойность" сущего как сущего (246 а). Бытие обладает качеством всеобъемлющего: физическое и нефизическое здесь у Платона сродственны друг другу в бытии (247 d). Платон более чем где-либо уверен здесь, что "я" могу сказать обо всем, что оно есть. Платон уточняет: да, "я" могу сказать обо всем, что оно есть, но это вовсе не значит, что все есть в одном и том же смысле бытия: совершенным образом есть, с одной стороны, oysia "друзей эйдосов", а с другой стороны – знание и душа (248 а-е). Но это несомненно значит, что каждый из более крупных эйдосов соотносится с природой бытия, так что контраст между конкретным бытием и конкретным небытием возможен только на основе родственности в "сущем" (254 d – 258 b)16.

Космологический миф в "Политике" предполагает, что все, что есть, тем или иным образом причастно порядку: этот космос получил божественные дары и таким образом до определенной степени упорядочен, хотя на основании его "старой природы" ему принадлежит лишь беспорядок. Выражение "необходимая oysia генезиса" (283 d-е) обозначает "бытие в соответствии с истинной мерой" того, что было создано17.

Бергер объясняет внимание Платона к среднему и к общему (оно совершенно явно в рассуждениях о "смешанной жизни") той точкой зрения Платона, что все, как бы оно ни было малозначительно, причастно бытию. Это особенно ярко выражено в "Филебе" (26 d – 27 b): ставшее, несмотря на то, что оно стало, есть все же еще то, что оно есть, и оно в какой-то мере упорядочено. Становление совершается "ради" ставшего (53 е – 54 d). Oysia обозначает здесь собирательно все, что стало в процессе становления, – следовательно, oysia не есть индивидуальное ставшее18.

Доступное восприятию и ставшее уже не есть вполне беспорядочное, как доказывает Платон (R. Р. VI 485 b): оно одновременно и упорядочено в определенной мере, и в определенной мере беспорядочно. Причина неупорядоченности того, что доступно восприятию и упорядочено, – начало беспорядка. Когда Платон говорит, что доступное восприятию никогда нельзя называть каким-нибудь "это", то он подчеркивает, что чувственно воспринимаемое, несмотря на сообщенный ему порядок, все же никогда не совершенно тождественно самому себе. Бергер считает, что положение Платона о трех видах oysia (Tim. 35 а) является развитием того, что излагается в "Филебе" (26 d – 27 b; выше, стр. 229). В утверждении Платона, что воспринимаемое обязано своей oysia (своим бытием) носителю, Бергер видит указание на действительное бытие воспринимаемого, которое Платон нигде ранее не объясняет19.

Бергер показывает, что, начиная от "Теэтета", "всеобъемлющее" понятие сущности – такое, которое включает видимую сущность и недоступную восприятию сущность, – все шире используется Платоном в философском смысле и что в позднейших диалогах часто развивается такой взгляд: все "есть" благодаря причастности oysia (бытию)20.

Во всех диалогах многочисленные значения термина oysia соотносятся с одним первоначальным для Платона значением: "быть тождественным самому себе". Бергер считает, что быть тождественным самому себе есть не то же самое, что быть таким-то благодаря причастности чему-нибудь. Он указывает на возможность исправления и развития платоновской теории причастности21. Если подвести итог этому изучению термина "oysia", то можно сказать следующее.

Во-первых, этому термину свойственна обычная для Платона семантическая пестрота, делающая сведение всех его значений воедино весьма тяжелой филологической задачей.

Во-вторых, эта семантическая пестрота терминологии, как и везде у Платона, объясняется тем, что в Платоне бурлили самые разнообразные эпохи предыдущего и современного ему социально-исторического развития. При поверхностном подходе к тексту Платона, конечно, появляется какой-то невообразимый терминологический хаос. Но впечатление этого хаоса тотчас же пропадает, когда мы начинаем вспоминать ту хаотическую эпоху, в которой жил Платон, и его неизменное желание восстановить и резюмировать все лучшее, что существовало в Греции в былые времена, до наступления этого современного Платону хаоса.

В-третьих, обращают на себя самое серьезное внимание те семантические принципы, которые сформулированы у Г. Бергера. Эти принципы, правда, вовсе не являются какой-нибудь невообразимой новостью для исследователей Платона. Однако обстоятельность подбора всех семантических материалов у Платона по данному термину заставляет нас несколько иначе оценить начальный и исходный пункт исследования Бергера. Начальная семантика термина указывает на "собственность", "богатство" и "добро" в бытовом смысле слова. Это пока еще не "сущность" и не "бытие", а просто принадлежащая кому-нибудь вещь. Но когда мы проходим через все тексты Платона, в которых oysia понимается как "сущность" и как "бытие", и видим, что наиболее общим характером всей этой семантики является момент тождества бытия с самим собою, то делается ясным, что даже и в этом тождестве бытия с самим собою проявляется все тот же общеантичный, а также и платоновский принцип безоговорочного владения самим собою как момент безоговорочного приписывания чего бы то ни было ему же самому, как принцип предметности, всегда владеющей самой же собой. В конце концов самотождество бытия, вскрывающее семантику термина oysia, является просто предельным обобщением предельного владения чего-нибудь чем-нибудь и, в частности, владения чем-нибудь им же самим. Нам кажется, что Платон тоже отражает здесь социально-историческое развитие, но на этот раз уже далеко уходящее за пределы общинно-родовой и рабовладельческой формации.

12. Точная социально-историческая формула платоновской эстетики

После всех предыдущих рассуждений и анализов мы можем составить такую социально-историческую формулу, которая, кажется, может претендовать на относительную точность. Мы уже видели, что в социально-историческом отношении Платон вырастает по крайней мере на шести совершенно различных основаниях. Это – сеть базисов, которые в основном могут быть сведены к двум главнейшим – общинно-родовому и раннерабовладельческому. Попробуем формулировать возникающие здесь идеологические результаты для понимания платоновской эстетики.

а) Общинно-родовая формация есть человеческая общность, представленная в виде небольших, но быстрорастущих общин людей, состоящих в более или менее близком кровном родстве. Труд, распределение труда и распределение его продуктов регулируется исключительно только нераздельным коллективом людей, состоящих в кровнородственных отношениях. Самое главное, что здесь понятно, это – родственные отношения; и самое главное, чем все здесь объясняется, это – родственные отношения. Поэтому, когда общинно-родовой человек хочет объяснять все явления окружающей его природы и всего мира, он, не имея никаких точных физико-математических законов, тоже объясняет все родственными отношениями. Весь мир есть универсальная родовая община, в которой каждое явление, боги и люди, природа и материя, мир и все, что находится в нем, являются только живыми и одушевленными членами этой всеобщей и космической родовой общины. Это значит, что основной идеологией общинно-родовой формации является мифология, которая и есть не что иное, как результат переноса на весь мир общинно-родовых отношений, но в максимально обобщенном и предельном виде.

б) Рабовладельческая формация выступает на исторической арене тогда, когда слишком разросшееся общинно-родовое население начинает требовать для своего физического существования более эффективных способов производства, чем тот стихийный и нерасчлененно-коллективный способ производства, который характерен для предыдущей формации. Население и территория становятся настолько обширными, что уже теряется связь между собою родственников по крови. Появляются люди не только свои, но и чужие, в отношении которых уже не применяются те моральные правила, которые были характерны для общинно-родовой формации. Кроме того, становится гораздо более рентабельным разделение труда на умственный и физический, так, чтобы одни были организаторами, повелителями и владельцами, а другие – организуемым населением и предметом владения для других людей. Возникает противоположение рабовладельца и раба, – разделение уже классовое, о котором ничего не знала предыдущая общинно-родовая формация.

Но вместе с отделением умственного труда от физического и мир начинает пониматься уже не как общинно-родовая организация, но как система умственных построений. А поскольку рабовладельческий способ производства, как мы хорошо знаем, основан на эксплуатации физического организма человека в меру тоже чисто физических возможностей этого организма, то вместо равноправных членов родовой общины появляется антагонизм физического тела производителя труда или теперь уже раба и организующей умственной деятельности рабовладельца. И это бытие тоже хочет объяснять собою весь мир и стремится дойти до предельного обобщения, чтобы охватить этот мир. Отсюда основным и первоначальным бытием оказываются физические и материальные стихии, а образуется из них тоже вещественный космос, но на этот раз уже рационально обоснованный. Логос Гераклита, управляющий всем миром, неотделим от того первоогня, из которого состоит весь мир. Ум Анаксагора есть принцип создания и упорядочения мира, но его трудно отделить от вещественно организованного космоса. Таким образом, в идеологическом отношении вместо прежней мифологии в эту раннерабовладельческую эпоху появляется рационально обоснованная, но вполне вещественная космология.

в) Платоновская философия развивается на стадии не этого раннего рабовладения эпохи греческой классики, но на стадии зрелого и разбухшего рабовладения, когда для приобретения новых рабов и территорий и для управления всем этим уже были недостаточны методы мелкой полисной системы и мелкого прямого и непосредственного рабовладения. В эпоху Платона и Аристотеля греческий рабовладельческий полис уже не мог сопротивляться своему вхождению в огромную империю, где ему предстояла роль глухой провинции. Платон (а ниже мы увидим, что и Аристотель) не хочет этого расставания с родной для него непосредственной рабовладельческой и полисной системой. Он пытается возродить раннюю рабовладельческую формацию, а вместе с тем и элементы общинно-родовой формации22. Поскольку это стремление восстановить безвозвратно погибшие социально-исторические отношения могло осуществляться не какими-нибудь эффективными политическими мерами и не своими собственными руками, но только в собственной голове и при помощи только особенным образом продуманной системы идей, то Платон (а также и Аристотель) явился, во-первых, безусловным идеалистоми, во-вторых, безусловным реставратором. Но что же получалось у Платона, когда он в своей эстетике идеалистически реставрировал эстетику двух главных формаций, о которых у нас шла речь только что?

г) И общинно-родовая мифология и раннерабовладельческая вещественная космология, конечно, теперь уже не могли оставаться в своем прежнем виде. Объединяя то и другое, Платон должен был древнюю мифологию понимать в виде рационально-вещественного космологизма, а этот последний – в свете древней мифологии. Мифология у Платона выступила в рационально-вещественной и космологической форме – ее боги, демоны и люди стали теперь уже определенного рода логическими категориями; а досократовский космологизм, направляемый теперь уже к охвату всей мифологии в целом, перестал быть безраздельным единством типа логоса и огня у Гераклита, но должен был прийти к мифологии уже после подробнейшего и логически обоснованного охвата всех противоречий мифологии.

Другими словами, в результате идеалистической реставрации двух первых социально-исторических формаций Платон теперь принужден был создавать теорию всеобщей диалектики рационального и вещественно-мифологического космоса. Если в общинно-родовую эпоху красотой был человек, как носитель кровно-родственного коллективизма, а в раннерабовладельческую эпоху красотой оказались свободные от всякой психологии скульптура и архитектура, то для Платона самой главной красотой является рационально обоснованный и вещественно-мифологический космос, диалектическим обоснованием для которого явились боги, но уже в виде порождающих моделей, а диалектическим следствием которого явилось теперь все, что в космосе, все небесные сферы и прежде всего сам человек, но уже как воспроизведение ("подражание") красоты космической и божественной.

д) Эту социально-историческую формулу платоновской эстетики не нужно доводить до смешного, находя в ней непосредственное выражение общинно-родовой и раннерабовладельческой формации. Во-первых, эти формации действуют здесь не прямо, но как результат идеалистической реставрации. Во-вторых, все. что исходит из способов производства и имеет его своей моделью, отнюдь не теряет своей качественной специфики: боги остаются богами, а не рабовладельцами или рабами; космос остается космосом и по своему содержанию не имеет никакого отношения ни к рабовладельческому, ни к какому-нибудь вообще другому способу производства; человек остается человеком, его тело – его телом, его душа – его душой, религия – религией, мораль – моралью и, наконец, искусство – той специфической областью творчества, которая несводима ни на что другое, кроме как только на искусство же.

Однако типологически, морфологически и, вообще говоря, структурно (не по содержанию) этот рационально обоснованный и вещественно-мифологический космос только и мог возникнуть в человеческом сознании в период идеалистического реставраторства двух первых социально-исторических формаций. И хотя красота, исповедуемая Платоном, по своему содержанию не имеет ничего общего ни с какими социально-историческими формациями, все же историк эстетики и историк философии, изучающий не обнаженное и сумбурное содержание своего предмета, но также и всю его структуру и притом структуру в ее единстве с другими слоями исторического процесса, всегда будет при всматривании в платоновские мифологемы хотя бы отдаленно чувствовать себя в атмосфере общинно-родовых симпатий, а при изучении платоновского космологизма – хотя бы отчасти в культурной атмосфере раннего рабовладения.

Короче говоря, философия Платона есть всеобщая теоретическая диалектика вещественного и живого мифа. Красота здесь есть то, что божественно-космично и вещественно-диалектично как в космосе, так и в природе и в человеке. Однако эта диалектика мифологии имела в античной эстетике слишком много разных обработок, так что самая точная формула эстетики Платона может быть дана только после изучения античной эстетики в целом. Сейчас же достаточно будет указать только на то, что здесь перед нами первый по времени образец диалектики мифологии, который уже у Аристотеля (не говоря о последующем платонизме) принял совершенно новую форму.