Адорно Т. Негативная диалектика. (12)

| АДОРНО (ADORNO) ВИЗЕНГРУНД-АДОРНО (WIESENGRUND-ADORNO) ТЕОДОР |
НЕГАТИВНАЯ ДИАЛЕКТИКА | ИССЛЕДОВАНИЕ АВТОРИТАРНОЙ ЛИЧНОСТИ

Вещь, язык, история

Можно подумать, что в языках существующее обладает далеким и неясным прообразом в именах, не перекрывающих вещь категориально (правда, при этом имена теряют свою познавательную функцию). Познание во всей его полноте, неурезанное (ungeschmalert) познание, хочет узнать о том, с чем его вымуштровали смиряться и что маскирует имена, слишком близкие этому нечто. Смирение и маскировка идеологически дополняются. Идиосинкративная точность в выборе слов, как будто бы они должны назвать вещь, не дает ни малейшего повода думать, что для философии существенно изложение. Основанием для познания такой устойчивости выражения по отношению к ### является его собственная диалектика, его понятийное самоопосредование; это опосредование и есть вступление, увертюра перед познанием непонятийного. Опосредование в непонятийном – это не остатки, которые получаются после вычитания, и не указание на дурную бесконечность такого рода процедур. В большей степени это опосредование ### внутренней его истории. Философия творит из негативного, что-то узаконивает из этого негативного: это что-то – то неразрешимое, перед которым она капитулирует и из которого вырастает идеализм; в своем так-и-не-иначе-бытии (So-und-nicht-anders-Sein) оно является фетишем, фетишем ложности слова о существующем, исчезающим, когда приходит понимание – все происходит не просто

так и не просто иначе, а обусловленно. Становление живет в вещи, не ориентируясь на понятие, не стремясь дистанцироваться от него или забыть его. Это становление похоже на временный опыт. Если прочесть существующее как текст его становления, в самом прочтении соприкасаются идеалистическая и материалистическая диалектики. Для идеализма внутренняя история непосредственности есть утверждение непосредственности как ступени понятия; с материалистической точки зрения непосредственность превращается в меру неистинности понятия, и не только понятия, но большего, чем понятие – существующего непосредственного. То, чем негативная диалектика пронизывает свои застывшие, затвердевшие предметы, – это возможность, которой лишена их действительность, но которая смотрит из каждого такого предмета. Уже при самом внешнем усилии выразить в языке эту сбежавшую в предметы и вещи историю, использованные слова останутся понятиями. Их точность заменяет самость вещи, не актуализируя этой самости. Между понятиями и тем, чему они присягают, зияет пустота. Отсюда – осадок произвола и относительности как в выборе слов, так и в изложении в целом. Уже Беньямин говорил о том, что понятия обладают склонностью авторитарно скрывать свою понятийность. Только сами понятия могут показать, что скрывает и чему препятствует понятие. Познание – это ###. Доступная определению ошибка, присутствующая во всех понятиях в силу обстоятельств, притягивает к себе другие, возникает ситуация, в которую приходит что-то из самой надежды назвать, надежды имени (Hoffhung des Names). К этой ошибке приближается язык философии, отрицающей понятие. То, что философия критикует в словах, – претензия философии на непосредственную истину, является (практически постоянно) идеологией позитивного, реально существующего тождества между словом и вещью. Настойчивость по отношению к отдельному слову или понятию – двери, которые должны открыться, является всего лишь моментом, обязательным, не подлежащим пересмотру. Внутреннее, чтобы быть познанным, должно тесно сблизиться с познанием в выражении, которое есть всегда внешнее по отношению к этому внутреннему.

Традиция и познание

Больше нельзя плыть по течению новейшей (слово звучит отвратительно) философии. Философия Нового времени, доминировавшая вплоть до сегодняшнего дня, хотела исключить моменты традиционности из мышления, лишить его собственного исторического содержания, приписать историю к отдельной ветви наук о фактах, занимающихся констатацией. Как только в мыслимой непосредственности субъективно данного начинают искать фундамент всякого познания, мысль рассматривается вне своего исторического

58

измерения, как зависимая от идола чистой современности. Фиктивное одномерное Теперь (Jetzt) превращается в основание познания истинного смысла. В этом между собой согласны официально считающиеся антиподами патриархи модерна – Декарт в автобиографических экскурсах о происхождении своего метода и Бэкон в своем учении об идолах. Присутствующее в мышлении историческое, вместо того, чтобы с его помощью оспорить вне-временность объективированной логики, приравнено к суеверию; при этом апеллируют к институциональной традиции церкви, фактически обращенной против критической мысли. Критика авторитета была абсолютно справедлива. Но она не увидела, что сама традиция познания имманентна своим предметам в качестве опосредующего момента. Познание придает ей форму, коль скоро превращает ее в tabula rasa средствами успокоительной объективации. Познание в себе (an sich), уже в своей обособившейся и ставшей самостоятельной по отношению к содержанию форме, частично обладает традицией – как неосознанным воспоминанием; нельзя задать вопроса, в котором бы не сохранялось и не транслировалось знание о прошлом. Образ мышления как погруженного во время мотивирует прогрессирующую мысль, проектирует равенство микрокосмического и макрокосмического, исторического, скрытого в структуре мышления. Среди заслуг кантовской дедукции выделяется одно: в самой чистой форме познания, в единстве "я мыслю", на ступени воспроизведения в воспоминании и воображении Кант обнаружил след исторического. Но так как нет времени, если нет существующего во времени, время не может оставаться чистой формой; Гуссерль на позднем этапе своего творчества называл это внутренней историчностью. Внутренняя историчность мышления срощена с его содержанием, а потому и с его традицией. Чистый, совершенно сублимированный субъект, напротив, был бы абсолютно лишен традиции. Познание, полностью осуществившее пожелания "идола чистоты" тотальной вневременности, совпало бы с формальной логикой, превратилось в тавтологию; большей свободы трансцендентальной логике не получить никогда. Вневременность, к которой буржуазное сознание стремится, по-видимому, чтобы компенсировать собственную смертность, является вершиной его заблуждений. Беньямин ощутил остроту ситуации, когда резко отвернулся от идеала автономности и подчинил свое мышление традиции, добровольно учрежденной и субъективно избранной; традиции, лишенной авторитета в той мере, в какой он приписывается автаркической мысли. Даже в случае полной противоположности трансцендентальному моменту, традиционное является квазитрансцендентальным, не пунктуальной субъективностью, а самим конститутивным, по Канту – скрытым механизмом в глубинах души. Среди вариантов, близких всем этим темам исходных проблем "Критики чистого разума", обязательно должны были бы присутствовать вопросы о том, как мышление, стремящееся освободиться от традиции, превращается во внеш-

59

нее по отношению к ней, как, преобразуя, сохранят традицию"; в этом и не в чем ином, состоит духовный опыт и познание. Философия Бергсона, а еще в большей степени роман Пруста находятся в плену этой темы. Вопрос о традиции привлекает как путь непосредственности – из отвращения перед буржуазной вневременностью, предупреждающей механикой понятия о том, что жизнь отменяется и упраздняется. Однако философский метексис станет традицией исключительно через определенное ее отрицание. Философия основана на текстах, которые она критикует. В текстах, которые традиция преподносит философии, и которые сами воплощают традицию, отношение философии и традиции – соизмеримое отношение. Это узаконивает переход от философии к толкованию (Deutung), которое не возвышает до уровня абсолюта ни подлежащее толкованию, ни символ, а ищет истинное там, где мысль секуляризирует непередаваемый прообраз священных текстов.