Адорно Т. Негативная диалектика. (32)

| АДОРНО (ADORNO) ВИЗЕНГРУНД-АДОРНО (WIESENGRUND-ADORNO) ТЕОДОР |
НЕГАТИВНАЯ ДИАЛЕКТИКА | ИССЛЕДОВАНИЕ АВТОРИТАРНОЙ ЛИЧНОСТИ

Констелляция в науке

Какими способами констелляция убивает предмет? – Ответ на этот вопрос можно скорее найти в значительных научных изысканиях, чем в философии, которая практически этим не интересуется. Много раз бывало, что научное исследование, научная деятельность предшествовали своему философскому пониманию и самооценке – сциентизму. При этом совершенно не нужно переходить от собственно содержания к метафизическим исследованиям, воспринимающим само понятие истины как констелляцию (пример такого движения – "Происхождение немецкой трагедии" Беньямина) [6]. Можно было бы вернуться к такому позитивистски настроенному исследователю, как Макс Вебер. Хотя он толковал свои "идеальные типы" в традиции субъективистской теории познания – как вспомогательное средство, позволяющее приблизиться к объекту – по сути, любой субстанциальности в себе – и снова в любое

151

время растворить их. Вебер (как и в любом номинализме) мог считать свои понятия практически ничем, тем ничтожным, в котором пробивается нечто от свойства вещи и выходит за рамки преимущества утилитарно-прагматического мышления (ни один мотив не подходит к критике нерефлектированного номинализма); таким образом, материальные труды Вебера позволяют идти от объекта значительно дальше, чем можно было бы ждать от немецкой методологии юго-западного направления. Фактически понятие является достаточным основанием вещи* постольку, поскольку ложно и неистинно изучение по меньшей мере одного социального предмета; такой анализ неистинней, если ограничивается зависимостями внутри своей области, обосновывающими предмет, и игнорирует его детерминацию целым, тотальностью. Если нет понятия, упорядочивающего "сверху", то эти зависимости скрывают самую реальную – зависимость от общества; она принадлежит к числу единичных событий и фактов; и понятие общества подчиняет данную обусловленность себе, но адекватно ее не выражает. Зависимость от общества проявляется и обнаруживается через единичное; тем самым понятие снова превращается в определенное познание. В отличие от общепринятого научного анализа Вебер в своем исследовании протестантской этики и духа капитализма, поднимая вопросы о дефиниции, так глубоко осознает всю сложность определения исторических понятий, как раньше ее ощущали только философы – Кант, Гегель, Ницше. Он явно отвергает ограниченный методологический прием дефиниции по схеме "genus proximum, differentia cpecifica" (близкое по роду при специфических отличиях – лат.) [7] и выдвигает другие требования: социологические понятия должны быть постепенно скомпонованы "из отдельных составных частей, взятых из исторической действительности. Полное теоретическое определение ... объекта будет поэтому дано не в начале, а в конце исследования" [8]. Нужно ли такое определение как завершающее научный поиск при любых обстоятельствах? Или то, что Вебер называет "компоновать", может быть таковым и без формального результата определения – вот какая проблема стоит за этими рассуждениями; ее Вебер и намеревается понять в теоретико-познавательном контексте. Чем меньше в распоряжении познания определений одного и всего, как они даны в вульгарном сциентизме, тем меньше усилий нужно затратить на то, чтобы изгнать

*"Это соотношение, целое, как существенное единство, заключается лишь в понятии, в цели. Для этого единства механические причины недостаточны, так как в основании их не лежит цель как единство определений. Лейбниц поэтому понимал под достаточным основанием такое основание, которое было бы достаточно также и для этого единства и поэтому обнимало бы собой не просто причины, но и целевые причины. Однако это определение основания сюда еще не относится; телеологическое основание есть достояние понятия и опосредования через понятие, каковое опосредование есть разум" (Гегель Г.В.Ф. Наука логики. Том первый. Сочинения, T.V. М., 1937, С. 528-529).

152

их из познания. Мышление, которое в своем движении не обладает властью над дефиницией, не в состоянии даже на мгновение довериться вещи и поручиться за нее, используя все богатство и содержательность языка, своей стерильностью, пожалуй, напоминало бы мысль, довольствующуюся словесными дефинициями. Более существенным является именно то, что ортодоксальный сциентизм оставляет без внимания и что Вебер характеризует как компоновку. Правда, при этом Вебер имеет в виду только чисто субъективную сторону, способ познания. С композициями Вебера дело, возможно, обстоит так же, как и с их музыкальными аналогами. Субъективно созданные, они бывают удачными только в тех случаях, когда субъективность в них сходит на нет. Именно "констелляция" – связь, лежащая в их основании и их фундирующая, становится очевидным, легко читаемым знаком объективности -духовного содержания. Сходство констелляции с написанным обусловлено оболочкой субъективно мысленного и сведенного благодаря языку воедино в объективности. Даже такой метод, как метод Макса Вебера, – многим обязанный традиционному идеалу науки и его теории – все же не может обойти моменты, не обозначенные и не исследуемые сциентистской установкой. Если самые зрелые произведения Вебера, прежде всего его "Хозяйство и общество", внешне временами страдают от перегрузки словесными определениями, заимствованными из юридических наук, то при ближайшем рассмотрении эти определения – нечто большее, чем просто дефиниции. Это не только понятийная фиксация; это, скорее, попытки выразить при помощи совокупности понятий то, к чему приближается главное, центральное понятие, на что оно выходит, вместо того чтобы разрушать это центральное понятие ради функциональных и оперативных задач. Так, в понятии капитализма – решающем во всех отношениях – эмфатически снимаются (что в целом сходно с приемами Маркса) изолированные и субъективные категории стремления к прибыли и жажды наживы. Стремление к прибыли, ставшее для многих призванием, должно в условиях капитализма ориентировать на принцип рентабельности, на рыночные шансы, оно призвано обслуживать и поддерживать калькулирующие планы и проекты капитала; его организационные формы -свободный труд, домашнее хозяйство и производство – должны функционировать обособленно, требуется организованный учет (в том числе бухгалтерский) производственного процесса и рациональная система права в соответствии с господствующим при капитализме принципом рациональности [9]. Остается только усомниться в совершенстве этого каталога. Особенно важно задуматься, не является ли сам акцент на рациональность, сделанный Вебером, предвидевшим спонтанное воспроизводство классового отношения в условиях обмена эквивалентами, полаганием "духа" капитализма как тождественного самому капитализму – полаганием, осуществленным при помощи веберовского метода, хотя очевидно, что вне рациональности не-

153

мыслим ни эквивалентный обмен, ни сама его проблематика. Именно возрастающая интеграционная тенденция капиталистической системы, моменты которой переплетаются во все более совершенной функциональной связи, делает вопрос о причинах в противоположность вопросу о констелляции все более трудным и щекотливым; не только критика познания, но реальный ход истории принуждает к поиску констелляций. Если у Вебера констелляции заменяют систематику, за отсутствие которой его охотно критикуют, то его мышление действительно сказывается по ту сторону альтернативы позитивизма и идеализма.

Сущность и явление

Там, где изменяется одна категория – а негативная диалектика трансформирует категории тождества и целостности (тотальности) – меняется соотношение, констелляция всех, и тем самым снова каждой в отдельности. Парадигматическими в этом отношении являются понятия сущности и явления. Они возникли в рамках философской традиции, утвердились в ней, но изменились вместе с ориентирами и тенденциями самой философии. Сущность уже более не должна гипостазироваться как чистое духовное в себе бытие (Ansichsein). Зачастую сущность перебирается в нечто, скрытое для мысленных феноменов за вывеской и фасадом непосредственности; нечто, превращающее эти факты в то, что они есть – в закон рока и судьбы, к которому история прислушивается до сих пор; чем непреодолимее это нечто, тем глубже оно прячется, зарываясь (verkriecht) в факты, чтобы дать возможность оболгать себя максимально комфортно. Такая сущность – это прежде всего несущность (Unwesen), это организация мира, которая унижает человека до средства своего sese conservare, ограничивает его жизнь и угрожает (воспроизводя эту несущность-сущность и симулируя ее), что мир таков, чтобы удовлетворить ее потребности. Такая сущность должна появиться наподобие гегелевской – закутавшись в свое собственное противоречие, укрывшись им. Только в противоречии бытие становится тем, чем оно полагает быть в утверждении; а сущность – доступной познанию. Хотя и сущность, в отличие от наличных фактов, есть понятийное, опосредованное, а не непосредственное. Но ее понятийность не просто ###, продукт субъекта познания, в котором в итоге он снова себя открывает, утверждая. Вместо этого понятийность сущности выражает, что мир, постигнутый в понятии, не является собственным миром субъекта, а враждебен ему (и в этом всегда повинен субъект). Об этом свидетельствует и учение Гуссерля о созерцании сущностности (хотя практически ситуация изменена до неузнаваемости). Гуссерль выходит за границы представления, согласно которому сущность совершенно чужда познающему ее сознанию. Концепция Гуссерля своей идеей о совершенно

154

абсолютной, идеальной сфере напоминает (пусть в фетишизированной форме) о том, что даже понятия, которые без всяких сомнений отождествляются со своей существенностью, являются не только продуктами синтезов и абстракций; в той же мере эти понятия представляют момент многого, которое выводится по логике идеалистической доктрины чистого полагания понятий и размещается в пространстве идеального. Гипертрофированный и потому долгое время неясный для самого Гуссерля идеализм, онтологизация им чистого духа помогли выразить в его работах (во всяком случае, наиболее влиятельных) – антиидеалистический мотив, пусть в искаженной форме, неудовлетворенности тезисом – тезисом о всевластии мыслящего субъекта. Феноменология запретила этому субъекту предписывать законы в тех сферах, где ему нужно всего лишь беспрекословно выполнять их; так, в законах субъект узнает объективное. Между тем у Гуссерля, как и у идеалистов, все опосредования ориентированы на ноэтическое, на измерение субъекта; поэтому момент объективности в понятии Гуссерль может концепировать только как непосредственность sui generis и должен моделировать ее по аналогии с чувственным восприятием, моделировать насильственным теоретико-познавательным действием. Гуссерль напряженно отрицает, что сущность, несмотря ни на что, сама является моментом – она возникает. Гегель, которого он поносит с презрительным высокомерием, уже до Гуссерля осознал, что категории сущности второй книги "Науки логики" являются одновременно как ставшими (продуктами саморефлексии категорий бытия), так и объективно значимыми. Мышление, которое фанатически отреклось от диалектики, не могло уже более прийти к подобному выводу, в то время как основная проблема Гуссерля – проблема логических суждений – должна была натолкнуть на эту мысль. В соответствии с его теорией логические суждения являются объективными по своему характеру, как "законы сущности" ("Wesensgesetze"), связанные с мышлением и изнутри, из глубины указывающие на то, чем они, со своей стороны, не являются. Абсолютное логического абсолютизма обладает правом оценивать значимость формальных суждений и математических предложений; тем не менее этот абсолют не является абсолютным, потому что стремление к абсолютности как стремление к позитивно достигнутому тождеству субъекта и объекта, взаимно обусловливающих друг друга – это крах субъективной претензии на целостность и тотальность. Диалектика сущности как диалектика квазисуществующего (по способу своего существования) одновременно и еще несуществующего (Nichtseiende) не может найти своего разрешения в единстве духа как созидающего и созданного (как это происходит в диалектике Гегеля). Учение Гегеля об объективности сущности утверждает представление о бытии как о духе, еще не обретшем себя. Сущность напоминает о нетождественности в понятии того, что не полагается исключительно субъектом, того, чему следует субъект. Уже разделение логи-

155

ки и математики, исходя из сферы онтического, на котором базируется видимость их в-себе-бытия, онтологическая интерпретация формальных категорий, обладает собственным онтическим планом – отталкиванием от онтического, как называл это Гегель. Этот онтический момент воспроизводится в категориях и интерпретациях. С точки зрения категорий, невозможно их самопознание как разделенных и обособленных – ведь разделение и различение составляют их собственную сущность, поэтому они достигают рода и вида наличного бытия (Dasein). Тем не менее право на это имеют только сущностные законы общества и его движения. Они обладают большей действительностью, чем фактическое (Faktische), в котором являются; фактическое же обманывает относительно этих законов. Законы общества, однако, сбрасывают привнесенные атрибуты своей существенности. Их можно представить как приведенную к своему понятию негативность, отрицательность, которая превращает мир в то, чем он является. Ницше, непримиримый критик теологического наследства в метафизике, высмеивал различие между сущностью и существованием и отдавал скрытый мир на суд провинциалам и невеждам – в этом пункте он солидарен с позитивизмом вообще. Наверное, ярче всего это видно на примерах, когда на помощь мракобесам приходит неунывающее просвещение. Сущность – это то, что в соответствии с законом самой несущности скрыто; не признать, скрыть, что сущность существует, означает переметнуться на сторону видимости, тотальной идеологии, в которую между тем превратилось Dasein, наличие бытия. Тот, кто одинаково высоко оценивает все, что является (потому что ничего не знает о сущности, которая позволяет различать), из фанатической любви к истине, действует заодно с неистиной так горячо презираемого Ницше научного идиотизма и тупоумия. Он отвергает сущность, заботясь о достоинстве предметов, которые нужно рассмотреть и изучить, и либо бессмысленно, как попугай, вторит в оценке этого достоинства общественному мнению, либо выбирает другой критерий – неразработанность самого предмета. Образ мыслей науки подчиняется решению о существенном и несуществненном в специальных научных дисциплинах, которые так или иначе занимаются предметом; для одних может оказаться несущественным то, что для других является существенным. В соответствии с таким подходом Гегель помещает различие между ними в третье (Drittes), лежащее первоначально вне сферы имманентного движения вещи*. Гуссерль, который не позволял себе ника-

*"Поэтому, поскольку мы проводим в некотором наличном бытии различие между существенным и несущественным, то различие есть внешнее полагание, не затрагивающее самого наличного бытия, отделения одной его части от другой, отделение, имеющее место в некотором третьем. При этом оказывается неопределенным, что принадлежит к существенному и что к несущественному. Это различие создается каким-либо внешним соображением и рассуждением, и потому одно и то же содержание может быть рассматриваемо то как существенное, то как несущественное" (Гегель Г.В.Ф. Наука логики. Том первый. Сочинения, T.V. М., 1937, С.461).

156

ких мечтаний о диалектике сущности-явления, прав в своем сарказме: фактически существует пусть ошибочное, но непосредственное духовное познание существенного и несущественного; только насильственно можно опровергнуть и отбросить потребность субъектов в научном упорядочивании. Там, где аналогичным познавательным процессам нет места, познание остается статичным и бесплодным. Мерой такого познания является все, что объективно причиняет субъектам страдание. Параллельно с теоретическим уравниванием сущности и явления, акторы процесса познания (правда, субъективно) платят за способность к радости и страданию потерей первичной и исходной возможности – различать и обособлять существенное от несущественного, при этом не зная, что причина, а что следствие. Настойчивая тяга к тому, чтобы прежде всего проконтролировать правильность несущественного, случайного, а уже потом задуматься (пусть с риском ошибиться) о важном и существенном, относится к наиболее распространенным симптомам регрессивного сознания. Провинциал и невежда новейшего образца не позволяет сбивать себя с толку [проблемами] скрытого мира, довольный вывеской и фасадом – тем внешним миром, у которого он покупает все, что этот мир молча и словесно ему навязывает. Позитивизм превращается в идеологию только тогда, когда он впервые исключает [из анализа] категорию сущности, а затем (последовательно) – интерес к существенному. Сущность и существенное не исчерпываются сокровенным и тайным всеобщим законом. Позитивный потенциал сущности продолжает жить в несущественном; это несущественное постигается законом, становится крайним и предельным приговором мировому процессу утверждения несущественности; дальше – потеря управления, занос, катастрофа.