Адорно Т. Негативная диалектика. (5)

| АДОРНО (ADORNO) ВИЗЕНГРУНД-АДОРНО (WIESENGRUND-ADORNO) ТЕОДОР |
НЕГАТИВНАЯ ДИАЛЕКТИКА | ИССЛЕДОВАНИЕ АВТОРИТАРНОЙ ЛИЧНОСТИ

Изложение – изображение

Это может помочь объяснить, почему метод изложения и изображения философии для нее не есть безразличное, а имманентны самой идее философии. Ее интегральный выразительный момент – непонятийно-миметический

- объективизируется только при помощи изложения – языка. Свобода философии есть не что иное, как ее способность и возможность содействовать превращению собственной несвободы в звук, тон и текст. Если момент выражения воображает себя чем-то большим, то он превращается в мировоззрение; там, где философия отказывается от момента выражения и успокаивается на обязанности излагать и изображать, она приравнивает себя к науке. Для философии выражение и стрингентность (Stringenz) не являются взаимоисключающими возможностями. Они взаимно нуждаются друг в друге, одна не существует без другой. Выражение возможно через мышление; оно всеми силами старается лишить мышление момента случайности (так же усердно мышление трудится над воображением). Мышление обретает свою ясность, связность и лаконичность только в языковом изложении – как выраженное; нечетко (lax) сказанное – это плохо продуманное. Посредством выражения выраженное по необходимости структурируется, обретает стрингентность. Стрингентность не является самоцелью, она не достигается в ущерб выражаемому; структурирование выводит выражаемое из сферы вещной несущ-

27

ности, являющейся предметом философской критики. Спекулятивная философия, свободная от идеалистической иерархичности, требует следовать стрингенции, чтобы разрушить авторитарное стремление к господству. Беньямин, чей первоначальный проект ("Пассажи"), неподражаемо соединил возможности спекуляции с микрологической близостью к вещем, рассуждая в одном из своих писем о первом, собственно метафизическом пласте своего труда, пришел к выводу, что метафизикой можно овладеть, только постигая ее как метафизику "запретно поэтическую" [8]. Это капитулянтское заявление указывает как на трудности философии, не желающей отклоняться от своего пути, так и на тот пункт, в котором и может быть развито понятие философии. Позицию Беньямина закрепило и его мировоззренческое приятие диалектического материализма, приятие с закрытыми глазами. Беньямин не решился окончательно развенчать свою концепцию "Пассажей"; и это напоминает о том, что философия является чем-то большим, чем просто производством только в той сфере, где философия – реакция на абсолютную уверенность (обретенную, как всегда, путем мошенничества и обмана) – демонстрирует свою тотальную несостоятельность, свои неудачи. Ошибки Беньямина противоречат его собственным мыслям, обусловлены остатками недиалектической позитивности, которые он перенес из теологической фазы в материалистическую, преобразовав лишь форму этой позитивности. В отличие от Беньямина, Гегель отождествил отрицательность, негативность с мыслью, что позволило ему защитить философию, ее познавательное содержание в равной мере и от позитивности науки и от дилетантской случайности. Мыслить означает уже "в-себе" отрицание особого содержания, протест против всего, что навязывается мышлению, что мышление унаследовало от своего прообраза – отношения труда к собственному материалу. Если идеология сегодня в большей степени, чем когда-то, пробуждает мысль к позитивности, то таким способом она ловко дает знать, что именно позитивность является противоположностью мышления; апологетическому мышлению, мышлению одобрения. Признание и авторитет нужны для того, чтобы само мышление приучить к позитивности. Напряженность, внутренне присущая самому понятию мышления как антитезе пассивного содержания, уже является негативной, это сопротивление, протест против требования непосредственного – подчинить ему мышление. Суждение и вывод формы мысли, без которых не может обходиться и практика мышления, содержат в себе критические зародыши; их определенность является каждый раз одновременно и исключением того, что при помощи этих форм непостижимо, и истиной, которую они хотят, отрицая, конституировать (пусть даже имея на то весьма сомнительное, никем не созданное для них право). Суждение "нечто является тем-то и тем-то" потенциально опровергает, что отношение его субъекта и предиката отличается от отношения, как оно выражено в суждении. Мысли-

28

тельные формы хотят большего, чем то, что просто наличествует, просто "дано". Острие, которое мышление направляет против своего материала – это не только овладение природой как родом духовного. Мышление, применяя силу в отношении того, что подлежит синтезу, прислушивается к возможному, дремлющему в его противоположности и бессознательно повинуется идее частично исправить то, что само же и совершило; философия осознает это бессознательное устремление. Надежду на примирение обретает и антагонистическое мышление, потому что протест мышления против всего лишь существующего, императивная свобода субъекта направлены на то нечто в объекте, которое теряется объектом по мере его переоснащения (Zurustung) в объект.

Отношение к системе

Традиционная спекуляция (основываясь на Канте) развертывала синтез многообразия, которое представлялось хаосом; в итоге всякое содержание она рассматривала как продукт своего собственного воображения. Напротив, телос (telos) философии – это ее открытое и несокрытое, такое же антисистематическое, как и свобода философии толковать и объяснять (deuten) явления, вместе с которыми она вбирает в себя эту открытость, никак не защищаясь от нее. Философия по-прежнему принимает в расчет систему, принимает в той мере, в какой целое противостоит философии в качестве системы. В этом направлении движется и управляемый мир. Система – это негативная объективность, а не позитивный субъект. На определенном этапе история поместила системы (поскольку они всерьез рассматривались как содержания), в сумеречное царство мысли, духовного творчества, и от систем остался только бледный набросок схемы порядка; трудно живо представить себе, что когда-то подтолкнуло философский дух к системе. Добродетель партийности не может помешать историко-философскому анализу прийти к пониманию, насколько глубоко была изучена система ее противниками с позиций радикализма или идеализма в течение более чем двух веков; в сравнении все они выглядят тривиально. Системы выполняют свою задачу – объяснять мир; некоторые просто заявляют "ничего не получается" и смиряются, отказываются, оказываются вдвойне несостоятельными. Если бы в итоге системы действительно обладали истиной в большем масштабе, то это свидетельствовало бы о бренности, преходящести (Verganglichheit) философии. Истину обусловленности можно отнять у философии и с ее помощью бороться с теми философиями, которые не просто именуют себя высшими, чванливо раздуваясь; в особенности материализм вплоть до сегодняшнего дня находится во власти убеждения, что он был открыт в Абдере. Следуя логике критики Ницше, система обосновывает всего лишь академическую педантичность, ком-

79

пенсирующую политическое бессилие понятийными конструкциями о праве понятий (чуть ли не административном) распоряжаться существующим. Но сама потребность в системе – нет, не потребность удовольствоваться малым при помощи membra disiecta знания, а потребность достичь абсолютного, -стремление, намеренно пробуждаемое в обязательности любого единичного суждения, была подчас значительно большим, чем псевдоморфозой духа в математически научный метод, который ничему не противится и ничему не противостоит. С точки зрения истории философии системы, в частности, системы семнадцатого столетия, преследовали компенсаторскую цель. Тот самый ratio, который в соответствии с интересами буржуазного класса разрушил феодальные порядки и форму их духовной рефлексии – схоластическую онтологию, ощутил угрозу, которую таит разрушение – дело его собственных рук, в отличие от страха перед хаосом. Ratio содрогается, пугаясь того нечто, что вырастает в недрах сферы его господства, продолжает расти и набирать силы пропорционально могуществу самого ratio. В своих истоках страх (Angst) четко обозначается как в целом конститутивный для буржуазного мышления способ поведения; страх позволяет быстро нейтрализовать любой шаг к эмансипации за счет усиления порядка. Буржуазное сознание, фиксируя малейшие признаки, свидетельствующие о несовершенстве его эмансипации, с необходимостью пугается самой возможности быть присвоенным и упраздненным сознанием более прогрессивным, оно подозревает, что, не являясь совершенной свободой, оказывается лишь карикатурой на нее; поэтому это сознание расширяет свою автономию теоретически, превращает в систему, напоминающую собственный механизм принуждения. Буржуазный ratio пытается "из себя" создать порядок, который он подвергал отрицанию, копировал во внешнем. Таким абсурдно-рационально созданным порядком и была система: предполагаемое, выступающее в качестве бытия в себе (Ansichsein). Источники системы обязательно полагались в формальном мышлении, отделившимся, обособившимся от своего содержания; никаким другим способом мышление не могло бы осуществлять свое господство над материалом. Философская система антиномична с самого начала. В ней предрасположенность усиливается собственной невозможностью; философская система уже вынесла приговор собственной истории в новое время – уничтожить каждую предыдущую систему последующей. Ratio, который для того, чтобы полагать себя в качестве системы, виртуально уничтожает все качественные определения, с которыми соотносится, впадает в непримиримое противоречие с объективностью; над ней он совершает насилие, напрасно надеясь познать эту объективность. Ratio тем дальше от объективности, чем оптимальнее объективность подчиняется его аксиомам, в конечном счете -аксиоме тождества. Педантичность любых философских систематик, включая архитектоническую затрудненность кантовской и (вопреки ее програм-

30

ме) даже гегелевской – это метки неудачи, a priori обусловленной и с неподражаемым красноречием запротоколированной в обвалах системы Канта; уже для Мольера педантичность была главным фрагментом онтологии буржуазного духа. То нечто, которое перед лицом тождества понятия отступает в познаваемом на задний план, принуждает понятие утрированно демонстрировать себя. А это не сеет сомнения разве что в непостижимой замкнутости, закрытости, педантичной точности и основательности продуктов и результатов мышления. Великую философию всегда сопровождает некий параноидальный пыл – не терпеть рядом с собой ничего, кроме себя; преследовать со всей хитростью разума все, что есть иное, хотя перед лицом преследования это другое постоянно указывает на себя. Минимального остатка тождественности было бы достаточно, чтобы тотально (в соответствии с понятием тождества) опровергнуть само тождество. Пороки систем, начиная с картрезианской шишковидной железы и аксиом и дефиниций Спинозы, в которые изначально "заложен" рационализм в целом (следующий шаг – его дедуктивное выведение при помощи понятия), своей неистинностью свидетельствуют о неистине систем, их заблуждениях и безумствах.