…Итак, судья Бидо, который, кстати, превосходно проводит сегодняшнюю встречу, просто превосходно, сделал внушение английскому игроку, – и матч продолжается. И снова, дорогие товарищи болельщики, дорогие наши телезрители, вы видите на ваших экранах, как вступают в единоборство центральный нападающий английской сборной, профессионал из клуба «Стар» Бобби Лейтон и наш замечательный мастер кожаного мяча, аспирант Московского педагогического института Владимир Лялин, Володя Лялин – капитан и любимец нашей сборной! В этом единоборстве (кстати, обратите внимание – интересный игровой момент), итак, в этом единоборстве соперники соревнуются не только в технике владения мячом, но в понимании, так сказать, самой природы игры, в умении предугадать и предупредить самые тончайшие стратегические и тактические замыслы соперника…
А он мне все по яйцам целится,
Этот Бобби, сука рыжая,
А он у них за то и ценится –
Мистер-шмистер – ставка высшая!
А я ему по русски, рыжему, –
Как ни целься – выше, ниже ли,
Ты ударишь – я, бля, выживу,
Я ударю – ты, бля, выживи!
Ты, бля, думаешь напал на дикаря,
А я сделаю культурно, втихаря,
Я, бля, врежу, как в парадном кирпичем –
Этот, с дудкой, не заметит нипочем!
В общем все – сказал по-тихому,
Не ревел,
Он ответил мне по-ихнему –
«Вери вэл…»
…Судья Бидо фиксирует положение вне игры – великолепно проводит матч этот арбитр из Франции, великолепно и по-настоящему спортивно, строго, по-настоящему арбитр международной квалификации. Итак: свободный удар от наших ворот, мяч рикошетом попадает снова к Бобби Лейтону, который в окружении остальных игроков по центру продвигается к нашей штрафной площадке. И снова перед ним вырастает Владимир Лялин. Володя! Володечка! Его не обманул финт англичанина – он преграждает ему дорогу к нашим воротам…
А ты стучи, бля, ты выгляни,
Я припас гостинчик умнику,
Финты-шминты с фигли-миглями –
Это, рыжий, – все на публику!
Не держи меня за мальчика,
Мы еще поспорим в опыте,
Что ж я, бля, не видел мячика?
Буду бегать, где ни попадя?!
Я стою, а он как раз наоборот,
Он, бля, режет, вижу, угол у ворот,
Натурально, я на помощь вратарю –
Рыжий – с ног, а я с улыбкой говорю –
Думал вдарить, бля, по-близкому,
В дамки шел?!
А он с земли мне по-английскому –
«Данке шон!..»
…Да, странно, странно, просто непонятное решение – судья Бидо почему-то принимает обыкновенный силовой прием за нарушение правил и назначает одиннадцатиметровый удар в наши ворота. Это неприятно, это неприятно, несправедливо и… а… вот здесь мне подсказывают – оказывается, этот судья Бидо просто прекрасно известен нашим журналистам, как один из самых продажных политиканов от спорта, который в годы оккупации Франции сотрудничал с гитлеровской разведкой. Ну, итак, мяч устанавливается на одиннадцатиметровой отметке… Кто же будет бить?.. А, ну конечно, все тот же самый Бобби Лейтон – он просто симулировал травму!.. Вот он разбегается… удар… Да, досадный и несправедливый гол, кстати, единственный гол за всю эту встречу, единственный гол за полминуты до окончания матча, единственный и несправедливый, несправедливый, досадный гол, забитый в наши ворота.
Да, игрушку мы просерили,
Протютюкали, прозяпали,
Хорошо б она на Севере,
А ведь это ж, бля, на Западе,
И пойдет теперь мурыжево –
Федерация, хренация,
Что ж ты, бля, ты не сделал рыжего –
Где ж твоя квалификация?!
Вас, засранцев, опекаешь и растишь,
А вы, суки, нам мараете престиж!
Ты ж советский, ты же чистый, как кристалл!
Начал делать, так уж делай, чтоб не встал!
Духу нашему спортивному Цвесть везде!
Я отвечу по-партийному – Будет сде…!
Когда хлестали молнии в ковчег,
Воскликнул Ной, предупреждая страхи:
«Не бойтесь, я счастливый человек,
Я человек, родившийся в рубахе!»
Родившийся в рубахе человек!
Мудрейшие, почтеннейшие лица
С тех самых пор, уже который век,
Напрасно ищут этого счастливца.
Который век все нет его и нет,
Лишь горемыки прут без перебоя,
И горячат умы, и застят свет,
А Ной наврал, как видно, с перепоя!
И стал он утешеньем для калек,
И стал героем сказочных забавок, –
Родившийся в рубашке человек,
Мечта горластых повивальных бабок!
А я гляжу в окно на грязный снег,
На очередь к табачному киоску,
И вижу, как счастливый человек
Стоит и разминает папироску.
Он брал Берлин! Он, правда, брал Берлин,
И врал про это скучно и нелепо,
И вышибал со злости клином клин,
И шифер с базы угонял «налево».
Вот он выходит в стужу из кино,
И сам не зная про свою особость,
Мальчонке покупает «эскимо»,
И лезет в переполненный автобус.
Он водку пил и пил одеколон,
Он песни пел и женщин брал нахрапом!
А сколько он повкалывал кайлом!
А сколько он протопал по этапам!
И сух был хлеб его, и прост ночлег!
Но все народы перед ним – во прахе.
Вот он стоит – счастливый человек,
Родившийся в смирительной рубахе!
Я не сумел понять
Тебя в тот раз,
Когда в туманы зимние оправлен,
Ты убегал от посторонних глаз,
Но все же был прекрасен без прикрас,
И это я был злобою отравлен.
И ты меня провел, на том пиру,
Где до рассвета продолжалось бденье,
А захмелел – и головой в Куру,
И где уж тут заметить поутру
В глазах хозяйки скучное презренье!
Вокруг меня сомкнулся, как кольцо,
Твой вечный шум в отливах и прибоях.
Потягивая кислое винцо,
Я узнавал усатое лицо
В любом пятне на выцветших обоях.
И вновь зурна вступала в разговор,
И вновь с бокалом истово и пылко
Болтает вздор подонок и позер…
А мне почти был сладок твой позор,
Твоя невиноватая ухмылка.
И в самолете, по пути домой,
Я наблюдал злорадно, как грузины,
В Москву, еще объятую зимой,
Везут мешки с оранжевой хурмой,
И с первою мимозою корзины.
И я не понял, я понять не мог,
Какую ты торжествовал победу,
Какой ты дал мне гордости урок,
Когда кружил меня, сбивая с ног,
По ложному придуманному следу!
И это все – и Сталин, и хурма,
И дым застолья, и рассветный кочет, –
Все для того, чтоб не сойти с ума,
А суть Твоя является сама,
Но лишь, когда сама того захочет!
Тогда тускнеют лживые следы,
И начинают раны врачеваться,
И озаряет склоны Мтацминды
Надменный голос счастья и беды,
Нетленный голос Нины Чавчавадзе!
Прекрасная и гордая страна!
Ты отвечаешь шуткой на злословье.
Но криком вдруг срывается зурна,
И в каждой капле кислого вина
Есть неизменно сладкий привкус крови!
Когда дымки плывут из-за реки,
И день дурной синоптики пророчат,
Я вижу, как горят черновики!
Я слышу, как гудят черновики
И сапоги охранников грохочут –
И топчут каблуками тишину,
И женщины не спят, и плачут дети,
Грохочут сапоги на всю страну!
А Ты приемлешь горе, как вину,
Как будто только Ты за все в ответе!
Не остывает в кулаке зола,
Все в мерзлый камень памятью одето,
Все, как удар ножом из-за угла…
«На холмах Грузии лежит ночная мгла…»
И как еще далеко до рассвета!
Ты можешь найти на улице копейку
И купить коробок спичек,
Ты можешь найти две копейки
И позвонить кому-нибудь из автомата,
Ну, а если звонить тебе некому,
Так зачем тебе две копейки?
Не покупать же на две копейки
Два коробка спичек!
А можно вообще обойтись без спичек,
А просто прикурить у прохожего,
И заговорить с этим прохожим,
И познакомиться с этим прохожим
И он даст тебе номер своего телефона,
Чтоб ты позвонил ему из автомата…
Ну как же ты сможешь позвонить ему из автомата
Если у тебя нет двух копеек?!
Так что лучше уж не прикуривать у прохожего,
Лучше просто купить коробок спичек,
Впрочем, и для этого сначала нужно
Найти на улице одну копейку…
Человек идет пьяненький.
Странная ночь, все развезло.
Он вспоминает стихи и вслух как бы отвечает на них.
По-осеннему деревья налегке,
Керосиновые пятна на реке,
Фиолетовые пятна на воде,
Ты сказала мне тихонько: «Быть беде».
Я позабыл твое лицо,
Я пьян был к полдню,
Я подарил твое кольцо,
– Кому, не помню…
Я подымал тебя на смех,
И врал про что-то,
И сам смеялся больше всех,
И пил без счета.
Из шутовства и хвастовства
В то балаганье,
Я предал все твои слова
На поруганье,
Качалась пьяная матня
Вокруг прибойно,
И ты спросила у меня:
«Тебе не больно?»
Не поймешь – не то январь, не то апрель,
Не поймешь – не то метель, не то капель,
На реке не ледостав, не ледоход,
Старый год, а ты сказала – Новый Год
Их век выносит на-гора,
И – марш по свету,
Одно отличье – номера,
Другого – нету!
О, этот старый частокол –
Двадцатый опус,
Где каждый день, как протокол,
А ночь, как обыск.
Где все зазря и все не то,
И все непрочно,
Который час, и то никто
Не знает точно.
Лишь неизменен календарь
В приметах века –
Ночная улица. Фонарь. Канал. Аптека…
В этот вечер, не сумевший стать зимой,
Мы дороги не нашли к себе домой,
Я спросил тебя: «А может, все не зря?»
Ты ответила – старинным быть нельзя.
В новогодний бедлам, как в обрыв на крутом вираже,
Все еще только входят, а свечи погасли уже,
И лежит в сельдерее, убитый злодейским ножом,
Поросенок с бумажною розой, покойник-пижон.
А полковник-пижон, что того поросенка принес,
Открывает «боржом» и целует хозяйку взасос,
Он совсем разнуздался, подлец, он отбился от рук,
И следят за полковником три кандидата наук.
А хозяйка мила, а хозяйка чертовски мила,
И уже за столом, как положено, куча-мала –
Кто-то ест, кто-то пьет, кто-то ждет, что ему подмигнут,
И полковник нажрался, как маршал, за десять минут.
Над его головой произносят заздравную речь
И суют мне гитару, чтоб общество песней развлечь…
Ну помилуйте братцы: какие тут песни, пока
Не допили еще, не доели цыплят табака.
Вот полковник желает исполнить романс «Журавли»,
Но его кандидаты куда-то поспать увели,
И опять кто-то ест, кто-то пьет, кто-то плачет навзрыд,
Что за праздник без песни, – мне мрачный сосед говорит, –
Я хотел бы, товарищ, от имени всех попросить,
Не могли б вы, товарищ, нам что-нибудь изобразить. –
И тогда я улягусь на стол, на торжественный тот,
И бумажную розу засуну в оскаленный рот,
И под чей-то напутственный возглас, в дыму и в жаре,
Поплыву, потеку, потону в поросячьем желе…
Это будет смешно, это вызовет хохот до слез,
И хозяйка лизнет меня в лоб, как признательный пес,
А полковник, проспавшись, возьмется опять за свое,
И отрезав мне ногу, протянет хозяйке ее…
…А за окнами снег, а за окнами белый мороз,
Там бредет чья-то белая тень мимо белых берез,
Мимо белых берез, и по белой дороге, и прочь –
Прямо в белую ночь, в петроградскую Белую Ночь…
В ночь, когда по скрипучему снегу, в трескучий мороз,
Не пришел, а ушел, мы потом это поняли, Белый Христос,
И поземка, следы заметая, мела, и мела…
А хозяйка мила, а хозяйка чертовски мила,
Зазвонил телефон, и хозяйка махнула рукой, –
Подождите, не ешьте, оставьте кусочек, другой, –
И уже в телефон, отгоняя ладошкою дым, –
Приезжайте скорей, а не то мы его доедим! –
И опять все смеются, смеются, смеются до слез…
… А за спинами снег, а за окнами белый мороз,
Там бредет моя белая тень мимо белых берез…