4

Мы показали, что психические процессы в детском возрасте не остаются неизменными, но развиваются, изменяя свою структуру и даже свою природу, и что этот процесс имеет социально-исторический характер.

Однако о социально-историческом характере этого развития мы могли судить только косвенно — по той решающей роли, которую здесь играет общение со взрослыми, и по тому значению, которое выпадает в этом процессе на долю языка как средства формирования психических процессов.

Существенным осложнением для окончательного суждения о характере психического развития в онтогенезе является фактор созревания мозга ребенка, который также действует в этом процессе и исключить который при изучении детской психологии не удается. Следует поэтому сделать последний шаг и перейти к такой форме развития психических процессов, в которой естественное созревание не имеет места и в которой процесс формирования новых видов психической деятельности носит однозначный социально-исторический характер.

С этой целью мы перейдем к проблеме сравнительного изучения формирования психических процессов в различных социально-исторических условиях и попытаемся проследить, какие изменения вызываются в строении психических процессов решающими социально-историческими сдвигами.

Два препятствия сразу же возникают перед нами при выполнении этой задачи.

Теоретическое препятствие сводится к тому, что нигде мысль о неизменности и неисторическом характере психических процессов не оказывается столь сильной, как именно в исторической психологии в узком смысле слова. Принимаемое за аксиому положение, что законы восприятия и памяти, речи и мышления, познавательной деятельности и эмоциональной жизни являются физиологическими процессами, тождественными в любые эпохи, молчаливо разделялось почти всеми исследователями (за очень малым исключением). Оно носило даже в свое время в науке скорее прогрессивный характер, так как противостояло реакционным и антинаучным утверждениям о биологической неполноценности рас и о психологической неполноценности отсталых народов. Психологические изменения, имевшие место в общественной истории, трактовались чаще всего как процесс обогащения знаниями, как расширение круга представлений. Если исключить таких исследователей, как Л. Леви-Брюль, мысль о том, что в процессе исторического развития меняется не только содержание сознания, но и его психологическая структура, была чужда той, еще очень мало развитой ветви психологической науки, которая делала своим предметом широкие психологические сдвиги в ходе истории.

Второе — практическое — препятствие заключается в том, что исторические сдвиги, которые могли отразиться на формировании психических процессов, происходили обычно в течение очень длительного времени, и это обстоятельство не позволяло вводить в психологическое исследование точные экспериментальные методы. Изучение психических процессов у глубоко отсталых народов неизбежно было лишено возможности прослеживать процесс тех сдвигов, которые могут наступать в процессе быстрых социальных перемен, а обращение к материалу языка и фольклора придавало этим исследованиям лишь косвенный характер.

Советские исследователи, вплотную подошедшие к проблеме исторического формирования психических процессов человека, имели двойное преимущество перед зарубежными.

С одной стороны, они были подготовлены к мысли, что основные категории сознательной жизни человека имеют не априорный духовный характер, но являются продуктом исторического развития. Отсюда вполне естествен был вывод, что по мере перехода от одной исторической формации к другой меняется не только содержание сознания, но и структура тех высших психических процессов, которые лежат в основе конкретных форм психической деятельности.

С другой стороны, эпоха, в которую жили советские исследователи, — с исключительными по глубине и темпу перестройками исторических укладов, — давала уникальные возможности проследить перестройку психических процессов, являвшуюся следствием социально-экономической и культурной революции и в таких масштабах нигде и никогда не наблюдавшуюся.

Все это и определило решение непосредственно проследить психологические результаты огромных социально-исторических сдвигов, которое было принято еще в самом начале 30-х годов группой советских психологов и осуществлено автором настоящей статьи и его сотрудниками под прямым руководством и при непосредственном участии Л.С. Выготского.

Мы остановимся на некоторых результатах этого исследования, которое было завершено в начале 30-х годов, но материалы которого публикуются лишь теперь[7].

Исходным для нашего наблюдения было положение, что отдельные психические и, в частности, познавательные процессы — восприятие и запоминание, отвлечение и обобщение, суждение и рассуждение — не являются самостоятельными и неизменными «способностями» или «функциями» человеческого сознания, что они включены в конкретную практическую деятельность человека, формируются в рамках этой деятельности и что в зависимости от этой деятельности находится не только содержание, но и строение этих психических процессов.

Такое представление о тесной связи отдельных психических процессов и конкретных форм деятельности знаменует отказ от ненаучного представления о «психических функциях» как независимых от истории формах проявления «духа» и базируется на основных идеях марксистской философии и советской материалистической психологической науки.

Это исходное положение заставляет нас предполагать, что различные формы практики, которые соответствуют разным периодам или укладам социально-психологического развития, определяют формирование различных по своей структуре психологических процессов и что люди, живущие в условиях различных исторических укладов, различаются не только различной формой практики и различным содержанием своего сознания, но и различной структурой основных форм сознательной деятельности. Наше исходное положение заставляло вместе с тем предполагать, что значительные социально-исторические сдвиги, связанные со сменой общественно-исторических укладов и коренными культурными изменениями, приводят и к коренным изменениям строения психических процессов, в первую очередь к коренной перестройке познавательной деятельности. Такая перестройка включает не только использование новых кодов, организующих познавательную деятельность, но и существенные изменения в соотношении психических процессов, с помощью которых эта познавательная деятельность начинает осуществляться.

С этими исходными предположениями мы и подошли к исследуемому материалу.

Объектом исследования были жители отдаленных кишлаков Средней Азии, жизнь которых в 30-х годах претерпевала радикальные изменения в связи с бурно протекавшей в то время социально-экономической перестройкой (коллективизацией) и культурной революцией (ликвидацией неграмотности). Население этих кишлаков принадлежало к народам древней культуры, однако эта культура оставалась достоянием сравнительно узкой классовой прослойки. Население кишлаков (как и население русской дореволюционной деревни) продолжало к тому времени жить в условиях, близких к натуральному хозяйству, и оставалось почти поголовно неграмотным. Религиозные представления, которые формально доминировали, фактически не оказывали большого влияния на познавательные процессы этих людей, и их основные представления не выходили существенно за пределы той сферы практической деятельности, которая определялась потребностями натурального хозяйства.

Социально-экономическая перестройка начала 30-х годов внесла коренные изменения в жизнь населения этих районов. Натуральное хозяйство (садоводство, возделывание хлопка, скотоводство) заменялось более сложной экономической системой; резко возрастала связь с городом; в кишлаке появлялись новые люди; коллективное хозяйство, совместное планирование и совместная организация производства радикально изменяли устои прежнего экономического уклада; большая (разъяснительная и пропагандистская работа способствовала росту классового сознания, раньше определявшегося застойным бытом деревни; большая сеть школ по ликвидации неграмотности охватила широкие слои населения и в течение нескольких лет ввела жителей отдаленных кишлаков в систему учебы и тем самым — в круг тех теоретических операций, которые ранее в этих условиях не осуществлялись.

Нет нужды говорить о том, какая радикальная перестройка понятий и какое решающее расширение круга представлений были результатом этих социальных и культурных сдвигов.

Перед психологами, участвовавшими в исследовании, стоял вопрос: исчерпываются ли возникшие сдвиги в сознательной жизни дехкан лишь ее содержанием или же они изменяют и ее формы, перестраивают структуру психических процессов, создают новые виды функционирования сознания?

Ответ на этот вопрос дал бы нам возможность сделать выводы и об основных положениях психологии как исторической науки.

Обратимся к соответствующим фактам.

5

В психологии давно сложилось убеждение, что операция подведения под определенную категорию, иначе говоря — операция логического обобщения и образования понятия, является не только основным логическим процессом, но и должна пониматься как основная форма работы сознания; по мнению многих авторов — психологов и логиков, она равно существует у всех людей, независимо от окружающих условий.

Однако такое представление о внеисторичности логических категорий как основных способов мышления противоречило нашим исходным положениям. В гораздо большей степени нам импонировала мысль, что абстракция и обобщение, образование отвлеченных понятий и отнесение предмета к определенной категории являются продуктом исторического развития и что они занимают определенное место в познавательной деятельности только на определенных этапах исторического развития, когда — с овладением письменной речью и развитием культуры — ведущая роль узкопрактической деятельности уступает место новым формам теоретической деятельности и когда подобные отвлеченные операции приобретают свой смысл. Наши исходные предположения заставляли думать, что в условиях более простых социально-экономических укладов психологическая структура мышления могла носить характер, значительно отличающийся от тех форм, которые возникают на более развитых ступенях общественной жизни. Структура сознания неизбежно должна носить отпечаток той наглядно-практической деятельности, которая занимала в описываемом укладе ведущее место.

Люди, жившие в условиях этих укладов, обладали богатым языком; у них имелся богатейший фольклор, и естественно, что потенциально им были доступны все основные формы отвлеченного и обобщенного мышления, тесно связанные с развитым языком. Однако можно было думать, что преобладание наглядно-действенных, конкретных форм практики создавало у них предпочтение к иным формам мыслительных операций, сильно отличающимся от операций теоретического мышления, и что отношение к теоретическим, вербально-логическим операциям было у них совсем иное, чем это имеет место при более развитых укладах общественной жизни с устойчивым развитием теоретических форм деятельности.

У обследованных нами жителей отдаленных районов Средней Азии мы предполагали обнаружить недоверие к формальным, вербально-логическим операциям, оторванным от непосредственной конкретной практики, и вместе с тем преобладание связанных с конкретной практикой наглядно-действенных форм мышления, имеющих свою собственную психологическую структуру. Мы имели также полное основание ожидать, что те резкие социально-экономические и культурные сдвиги, которые внесла революционная перестройка Средней Азии, должны были неизбежно вызвать кардинальные изменения форм деятельности изучаемых нами людей, а вместе с этим и коренное изменение их отношения к сложным видам отвлеченного вербально-логического мышления. Можно было с полным основанием полагать, что этот процесс социально-экономических и культурных сдвигов должен был привести к глубокой перестройке основных форм мышления, к коренному изменению его психологической структуры.

Анализ этой перестройки и стал основной задачей нашего исследования.

Чтобы получить ответ на вопрос, какие именно связи доминируют в сознании на различных этапах исторического развития, мы обратились к простому психологическому эксперименту: испытуемым были предложены четыре карточки, на трех из которых были нарисованы изображения предметов, входивших в состав определенной категории (например, пила, топор, лопата), в то время как на четвертой — предмет, явно не входивший в эту категорию (например, кусок дерева); испытуемому предлагалось отобрать три картинки, изображавшие «сходные» предметы или предметы, которые можно назвать одним словом («орудия»), и оставить в стороне картинку, на которой изображен предмет, не входящий в эту категорию.

Правильное решение такой задачи не представляло никакого труда для людей, у которых операция подведения конкретных объектов под отвлеченное понятие (логическая операция «категориального мышления») составляет хорошо упроченную, доминирующую систему логических операций.

Совершенно иные результаты дали наши наблюдения над жителями отдаленных районов, еще находившихся на уровне относительно простого социально-экономического уклада.

Ни у одного из этой категории испытуемых предложенная задача не вызывала отвлеченного хода операций; они не оперировали категорией «орудие» и не шли по пути отвлечения существенных признаков и объединения предметов в отвлеченном понятии. Их операции были совсем иными: они восстанавливали ту наглядную практическую ситуацию, в которую включались три предмета, оставляя в стороне тот предмет, который практически не участвовал в этой ситуации. «Ясно, — говорили они, — вот полено, пила, топор — они идут вместе: надо дерево распилить, потом разрубить, а лопата к этому не относится, она в огороде нужна...». Попытки подсказать правильное решение не принимались нашими испытуемыми. Если им говорилось, что можно разбить картинки на другие группы, что «один человек сказал, что топор, пилу и лопату надо положить вместе, что они похожи друг на друга», и что их можно назвать одним словом, и что полено не является орудием, что оно не относится сюда, — наши испытуемые не принимали этого решения, не считали его правильным и часто заявляли: «Нет, этот человек неправильно сказал; он дела не знает: ведь пиле и топору — что без полена делать?.. а лопата — она тут не нужна!»

Таким образом, из всех возможных связей, возникающих при сопоставлении изображений, у наших испытуемых возникали лишь конкретно-действенные, практические связи, в то время как отвлеченные, «категориальные» если и возникали (что имело место далеко не всегда), то считались несущественными, непригодными для практической, наглядно-действенной операции. Там, где мы производили операцию отвлечения и обобщения, — наши испытуемые начинали припоминать наглядную практическую ситуацию, в которой принимали участие три предмета из числа изображенных. Ведущее место в психологических операциях сопоставления предметов занимали не вербально-логические связи, а процессы припоминания наглядной ситуации.

Едва ли не самым существенным оказался тот факт, что введение в операцию сопоставления предметов обобщающего слова не приводило, как правило, к изменению процесса. Когда мы спрашивали испытуемых, верно ли, что отобранные ими предметы «похожи» («ухшайди»), они утвердительно кивали головой, заявляя, что они, конечно, похожи: слово «похожи» употреблялось ими в смысле «подходят друг к другу», хотя для последнего в узбекском языке есть совсем другое обозначение («мос келды»). Когда мы прямо вводили обобщающее понятие «орудия» («асбоб»), они формально соглашались с этим, но тут же заявляли, что это несущественно и что в той ситуации, о которой идет речь, и пила, и топор, и полено в одинаковой степени могут быть обозначены как «асбоб», потому что они «вместе работают», и что лопата остается здесь по-прежнему ни при чем.

Совершенно идентичные факты были получены при попытке классифицировать другие группы предметов (например, колос — цветок — дерево и серп; тарелку — ножик — стакан и хлеб). Во всех случаях наши испытуемые вместо операции отнесения предметов к определенной категории выполняли все ту же операцию — восстановления наглядной практической ситуации, которая занимала в их сознании доминирующее место.

Резко отличные результаты получались при проведении подобного опыта с теми жителями кишлаков, которые прошли кратковременные курсы ликвидации неграмотности и активно участвовали в только что сформированных коллективных хозяйствах. Никто из этих испытуемых не заменял требуемую отвлеченную операцию восстановлением наглядно-действенной практической ситуации. Они очень легко овладевали процессом отвлеченного вербально-логического обобщения; 1/3 наших испытуемых обнаруживала наличие обоих планов мышления (ситуационный и категориальный); 2/3 выполняли абстрактную операцию отнесения предметов к известной категории безо всякого труда.

Почти аналогичные результаты были получены и в процессе опытов, проведенных с колхозной молодежью тех же кишлаков, окончившей один-два класса школы: все молодые колхозники использовали операции отнесения предметов к нужным категориям, легко отвлекаясь от взаимодействия тех же предметов в практической ситуации.

Итак, логические операции с отношениями типа «род — вид», сравнение предметов по логическим признакам и обобщение их в известные логические категории вовсе не являются универсальными операциями, занимающими ведущее место в познавательной деятельности людей, стоящих на разных уровнях общественно-исторического и культурного развития. Познавательные процессы людей, живущих в условиях менее сложных социально-исторических укладов, включаются в иную деятельность и строятся существенно иначе, чем познавательные процессы, известные нам по нашему собственному опыту. Эти различия вовсе не исчерпываются различиями в содержании познавательных процессов и в круге представлений; они глубоко отличаются по своему характеру, по структуре познавательных процессов; ведущее место в них занимают не отвлеченные вербально-логические, а конкретные наглядно-практические операции, и именно они кладутся в основу отбора существенных связей между предметами. Не отвлеченное значение слова, а конкретные практические связи, воспроизводимые в опыте субъекта, играют здесь направляющую роль; не отвлеченное мышление определяет ход воспоминаний, а наглядно-действенные воспоминания определяют ход мышления.

Описанные особенности способа мышления не имеют ничего общего сбиологической спецификой изучавшихся нами людей. Они являются целикомобщественно-исторической характеристикой психической деятельности. Стоит общественно-историческим условиям измениться, чтобы изменились и особенности познавательных процессов.

Изменение психологического строения основных познавательных процессов — обобщения и образования «понятий» — в условиях различных социально-экономических укладов является едва ли не самым ярким примером исторической природы психической деятельности человека.

6

Тот факт, что основной процесс познания — образование понятий — имеет в условиях разных исторических укладов разное строение, определяет и глубокие различия в других познавательных процессах, в первую очередь в операцияхвывода и умозаключения.

Многие философы, так же как и психологи, никогда не сомневались в том, что операции силлогизма и силлогистического мышления носят универсальный характер и психологически одинаковы на всех этапах исторического развития. Они молчаливо принимали положение, что соотношение большой и малой посылок («Драгоценные металлы не ржавеют» — «Золото — драгоценный металл») автоматически ведет за собой логический вывод и что обязательность этого вывода психологически одинакова на любых этапах общественно-исторического развития.

Это положение совершенно не оправдывается при его ближайшей психологической проверке, которая показывает, что психологические приемы или средства мышления существенно меняются на последовательных ступенях социально-исторического развития.

Наличие двух первых частей силлогизма (большой и малой посылки) необходимо и достаточно для появления «логического чувства» незаконченности суждения и для операции логического вывода — но лишь на том этапе исторического развития, когда образование понятий составляет особую форму деятельности и когда оно заключается в отвлечении существенного признака, в логическом отнесении предмета к соответствующей категории, иначе говоря, когда мыслительные процессы совершаются в вербально-логическом плане. Однако наличия двух первых частей силлогизма совершенно недостаточно для появления «логического чувства неполноты суждения» и для автоматического выполнения операции логического вывода на тех этапах, когда мышление носит практический, наглядно-действенный характер. Предъявление двух первых посылок испытуемым, живущим в условиях более простых социально-экономических укладов, вовсе не ведет к автоматически появляющемуся логическому выводу. Для них полноценный логический вывод вытекает не столько из сопоставления двух вербально-логических составных частей силлогизма, сколько из непосредственного практического опыта.

Рассмотрим этот важнейший факт исторической психологии.

Для того чтобы получить нужные факты, обратимся к специальной серии опытов.

Мы предлагали жителям отсталых кишлаков два вида незаконченных силлогизмов: содержание одних было взято из конкретной практики этих испытуемых, содержание других не имело знакомого практического содержания. Если бы логическое соотношение большой и малой посылок всегда играло для испытуемых решающую роль в операциях суждения и было бы достаточным, чтобы сделать соответствующий логический вывод, в обоих случаях испытуемые делали бы нужный вывод из силлогизма одинаково легко. Если же ведущую роль в операциях вывода играют не вербально-логические отношения, а непосредственный практический опыт, вывод из первых силлогизмов делался бы уверенно, в то время как вывод из второй группы силлогизмов оказывался бы невозможным.

Факты, полученные в этом исследовании, целиком подтверждают последнее предположение.

В качестве силлогизмов, связанных с непосредственным практическим опытом испытуемых, им давались примерно такие логические фигуры: «Там, где тепло и влажно, растет хлопок. В кишлаке N тепло и влажно. Растет там хлопок или нет?» В качестве силлогизмов, оторванных от непосредственного опыта, им давались логические фигуры типа: «На севере, где вечный снег, все медведи белы. Место X находится на таком севере. Белы там медведи или нет?»

Решение первого типа силлогизмов не вызывало у наших испытуемых заметных затруднений. Они говорили: «Ну, конечно, если в кишлаке N тепло я влажно, то там хлопок обязательно растет, должен, конечно, если там близко гор нет...» — и прибавляли: «Так оно и есть, я сам это знаю». Характерная добавка — «сам это знаю» раскрывает психологическую природу сделанного вывода, показывает, что если отношение большой и малой посылок силлогизма и играет некоторую роль в умозаключении, то основная роль все же остается за собственным практическим опытом субъекта, и что в данном случае мы имеем не столько операцию вывода из силлогизма, сколько заключение из собственного практического опыта.

Это предположение подтверждается еще более явно, когда мы переходим к опытам со второй группой силлогизмов. Результаты, полученные во второй части опыта, оказываются совсем иными.

Особенности начинаются с того, что самые посылки силлогизмов нередко воспринимаются здесь не как система логических отношений, а как два изолированных вопроса. Так, вместо приведенной выше системы посылок испытуемый говорит: «На севере, где вечные снега,— белые медведи или нет? В местечке X белые медведи или нет?» — явно показывая, что большая посылка не принимается им как всеобщее положение, достаточное для дальнейшего вывода, и что подлинного силлогизма в этих случаях так и не получается.

Как видим, наши испытуемые, которые легко делали нужные выводы из посылок, включенных в их непосредственную практику, отказывались делать логические выводы из посылок, оторванных от их прямого практического опыта. На вопрос, сформулированный после предъявления двух соответствующих посылок, они отвечали; «А я не знаю, какие там бывают медведи. Я там не бывал и не знаю. Вот спросите старика X, он там был, он вам скажет». Иногда эти же испытуемые отвечали: «Нет, я не знаю, какие там бывают медведи. Я там не бывал. Я врать не буду!»

Отказ от того, чтобы принять систему логических посылок и сделать из них вывод, мысль о том, что делать логический вывод, не имея собственного опыта, значит «врать», — все это было типичным для подавляющего числа той группы испытуемых, познавательные процессы которых определялись в неизмеримо большей степени личным практическим опытом, чем системой словесно-логических связей. Наоборот, у испытуемых, прошедших даже относительно небольшую школьную подготовку, овладевших начальной грамотой или включенных в активную деятельность коллективного хозяйства с совместным планированием производства и коллективными рассуждениями о перспективах хозяйства, картина радикально изменялась — все они с легкостью принимали всеобщий характер суждения, заключенного в большой посылке, строили соответствующую систему силлогизма и без труда делали из соотношения обеих посылок нужный логический вывод.

Приведенные факты показывают, что операции логического вывода из посылок с социально-психологической точки зрения вовсе не имеют универсального значения. На ранних стадиях социально-экономических укладов доминирующую роль в познавательных процессах играет личный практический опыт, доверия к логическим посылкам и системы вербально-логических отношений еще не возникает, и операции логического вывода из посылок еще не приобретают того значения для получения новых знаний, которые они имеют в условиях более развитых социально-экономических формаций, т.е. в условиях, когда развиваются и получают массовое распространение теоретические формы деятельности.

Историческое происхождение словесно-логических заключений является, таким образом, существенным фактом исторической психологии познавательных процессов человека. Далее...