Александр Сергеевич Пушкин. (448)

ПУТЕШЕСТВИЕ В АРЗРУМ Печатая "Путешествие в Арзрум", Пушкин отбросил начало предисловия, которое в беловой рукописи читается так Сии записки, будучи занимательны только для весьма немногих, никогда не были бы напечатаны, если б к тому не побудила меня особая причина: прошу позволение объяснить ее и для того войти в подробности очень неважные, ибо они касаются одного меня. В 1829 году отправился я на Кавказские воды. В таком близком расстоянии от Тифлиса мне захотелось туда съездить для свидания с братом и некоторыми из моих приятелей. Приехав в Тифлис, я уже никого из них не нашел. Армия выступила в поход. Желание видеть войну и сторону мало известную побудило меня просить у е. с. графа Паскевича-Эриванского позволения приехать в Армию. Таким образом видел я блистательный поход, увенчанный взятием Арзрума. Журналисты как-то о том проведали. В газете (политической) побранили меня не на шутку за то, что по возвращении моем напечатал я стихотворение, не относившееся ко взятию Арзрума. "Мы надеялись..." - писал неизвестный рецензент, и проч. Один из московских журналов также пороптал на певунов, не воспевших успехи нашего оружия {1}. Я, конечно, не был обязан писать по заказу гг. журналистов. К тому же частная жизнь писателя, как и всякого гражданина, не подлежит обнародованию. Нельзя было бы, например, напечатать в газетах: Мы надеялись, что г. прапорщик такой-то возвратится из похода с Георгиевским крестом; вместо того вывез он из Молдавии одну лихорадку. Явно, что ценсура этого не пропустила б. Зная, что публика столь же мало заботится о моих путешествиях, как и о требованиях рецензентов, я не стал оправдываться. Но важнейшее обвинение заставляет меня прервать молчание {2}. В "Путевых записках" 1829 г., положенных в основу "Путешествия в Арзрум", вместо строк, начинающихся словами "Наконец увидел я" и кончающихся "...путешествовать вместе" было: Смотря на маневры ямщиков, я со скуки пародировал американца Купера в его описаниях морских эволюций. Наконец воронежские степи оживили мое путешествие. Я свободно покатился по зеленой равнине - и я благополучно прибыл в Новочеркасск, где нашел графа Вл. Пушкина, также едущего в Тифлис. Я сердечно ему обрадовался, и мы поехали вместе. Он едет в огромной бричке. Это род укрепленного местечка; мы ее прозвали Отрадною. В северной ее части хранятся вины и съестные припасы, в южной - книги, мундиры, шляпы и etc. и etc. С западной и восточной стороны она защищена ружьями, пистолетами, мушкетонами, саблями и проч. На каждой станции выгружается часть северных запасов, и таким образом мы проводим время как нельзя лучше. Эпизод с посещением калмыцкой кибитки в "Путевых записках" читается в следующей редакции: Кочующие кибитки полудиких племен начинают появляться, оживляя необозримую однообразность степи. Разные народы разные каши варят. Калмыки располагаются около станционных хат. Татары пасут своих вельблюдов, и мы дружески навещаем наших дальных соотечественников. На днях, покамест запрягали мне лошадей, пошел я к калмыцким кибиткам (т. е. круглому плетню, крытому шестами, обтянутому белым войлоком, с отверстием вверху). У кибитки паслись уродливые и косматые кони, знакомые нам по верному карандашу Орловского. В кибитке я нашел целое калмыцкое семейство; котел варился посредине, и дым выходил в верхнее отверстие. Молодая калмычка, собой очень недурная, шила, куря табак. Лицо смуглое, темно-румяное. Багровые губки, зубы жемчужные. Замечу, что порода калмыков начинает изменяться, и первобытные черты их лица мало-помалу исчезают. Я сел подле нее. "Как тебя зовут?" - "***" - "Сколько тебе лет?" - "Десять и восемь". - "Что ты шьешь?" - "Портка". - "Кому?" - "Себя". - "Поцелуй меня". - "Неможна, стыдно". Голос ее был чрезвычайно приятен. Она подала мне свою трубку и стала завтракать со всем своим семейством. В котле варился чай с бараньим жиром и солью. Не думаю, чтобы кухня какого б то ни было народу могла произвести что-нибудь гаже. Она предложила мне свой ковшик, и я не имел силы отказаться. Я хлебнул, стараясь не перевести духа. Я просил заесть чем-нибудь, мне подали кусочек сушеной кобылятины. И я с большим удовольствием проглотил его. После сего подвига я думал, что имею право на некоторое вознаграждение. Но моя гордая красавица ударила меня по голове мусикийским орудием, подобным нашей балалайке. Калмыцкая любезность мне надоела, я выбрался из кибитки и поехал далее. Вот к ней послание, которое, вероятно, никогда до нее не дойдет... Далее Пушкин предполагал привести текст своего стихотворения "Калмычке". После слов "славолюбивыми путешественниками" в "Путевых записках": Суета сует. Граф Пушкин последовал за мною. Он начертал на кирпиче имя ему любезное, имя своей жены - счастливец - а я свое. Любите самого себя, Любезный, милый мой читатель. После слов "Что делать с таковым народом?" в "Путевых записках" иная редакция рассуждения о черкесах: Можно попробовать влияние роскоши; новые потребности мало-помалу сблизят с нами черкесов: самовар был бы важным нововведением. Должно надеяться, что с приобретением части восточного берега Черного моря черкесы, отрезанные от Турции... {3} Есть, наконец, средство более сильное, более нравственное, более сообразное с просвещением нашего века, но этим средством Россия доныне небрежет: проповедание Евангелия. Терпимость сама по себе вещь очень хорошая, но разве апостольство с нею несовместно? Разве истина дана для того, чтобы скрывать ее под спудом? Мы окружены народами, пресмыкающимися во мраке детских заблуждений, и никто еще из нас не подумал препоясаться и идти с миром и крестом к бедным братиям, доныне лишенным света истинного. Легче для нашей холодной лености в замену слова живого выливать мертвые буквы и посылать немые книги людям, не знающим грамоты. Нам тяжело странствовать между ими, подвергаясь трудам, опасностям по примеру древних апостолов и новейших римско-католических миссионеров. Лицемеры! Так ли исполняете долг христианства? Христиане ли вы? С сокрушением раскаяния должны вы потупить голову и безмолвствовать... Кто из вас, муж веры и смирения, уподобился святым старцам, скитающимся по пустыням Африки, Азии и Америки, без обуви, в рубищах, часто без крова, без пищи, но оживленным теплым усердием и смиренномудрием? Какая награда их ожидает? Обращение престарелого рыбака или странствующего семейства диких, нужда, голод, иногда мученическая смерть. Мы умеем спокойно блистать велеречием, упиваться похвалами слушателей. Мы читаем книги и важно находим в суетных произведениях выражения предосудительные. Предвижу улыбку на многих устах. Многие, сближая мои калмыцкие нежности с черкесским негодованием, подумают, что не всякий и не везде имеет право говорить языком высшей истины. Я не такого мнения. Истина, как добро Мольера, там и берется, где попадется. ОТРЫВОК ИЗ ПУТЕВЫХ ЗАПИСОК, НЕ ВОШЕДШИЙ В "ПУТЕШЕСТВИЕ В АРЗРУМ". Мы ехали из Арзрума в Тифлис. Тридцать человек линейских казаков нас конвоировали, возвращающихся на свою родину. Перед нами показался линейский полк, идущий им на смену. Казаки узнали своих земляков и поскакали к ним навстречу, приветствуя их радостными выстрелами из ружей и пистолетов. Обе толпы съехались и обнялись на конях при свисте пуль и в облаках дыма и пыли. Обменявшись известиями, они расстались и догнали нас с новыми прощальными выстрелами. - Какие вести? - спросил я у прискакавшего ко мне урядника, - все ли дома благополучно? - Слава богу, - отвечал он, - старики мои живы; жена здорова. - А давно ли ты с ними расстался? - Да вот уже три года, хоть по положению надлежало бы служить только год... - А скажи, - прервал его молодой артиллерийский офицер, - не родила ли у тебя жена во время отсутствия? - Ребята говорят, что нет, - отвечал веселый урядник. - А не б - ла ли без тебя? - Помаленьку, слышно, б - ла. - Что ж, побьешь ты ее за это? - А зачем ее бить? Разве я безгрешен? - Справедливо; а у тебя, брат, - спросил я другого казака, - так ли честна хозяйка, как у урядника? - Моя родила, - отвечал он, стараясь скрыть свою досаду. - А кого бог дал? - Сына. - Что ж, брат, побьешь ее? - Да посмотрю; коли на зиму сена припасла, так и прощу, коли нет, так побью. - И дело, - подхватил товарищ, - побьешь, да и будешь горевать, как старик Черкасов; смолоду был он дюж и горяч, случился с ним тот же грех, как и с тобой, поколотил он хозяйку, так что она после того тридцать лет жила калекой. С сыном его случись та же беда, и тот было стал колотить молодицу, а старик-то ему: "Слушай, Иван, оставь ее, посмотри-ка на мать, и я смолоду поколотил ее за то же, да и жизни не рад". Так и ты, - продолжал урядник, - жену-то прости, а выб-ка посылай чаще по дождю. - Ладно, ладно, посмотрим, - отвечал казак уряднику. - А в самом деле, - спросил я, - что ты сделаешь с выб-ком? - Да что с ним делать? Корми да отвечай за него, как за родного. - Сердит, - шепнул мне урядник, - теперь жена не смей и показаться ему: прибьет до смерти. Это заставило меня размышлять о простоте казачьих нравов. - Каких лет у вас женят? - спросил я.