Александр Сергеевич Пушкин. (728)

Приурочив свою поездку в Казань, Оренбург и Уральск к осени 1833 г., Пушкин последние летние месяцы посвящает окончанию своих работ по собиранию материалов о пугачевщине уже не в государственных, а в частных петербургских и московских архивах. В числе новых исторических источников, свидетельства которых особенно обогащают начальную редакцию "Истории Пугачева", оказывается в эту пору "Осада Оренбурга" П. И. Рычкова, замечательная рукописная хроника очевидца и первого историка занимавших Пушкина событий (эта хроника была опубликована полностью в приложениях к "Истории Пугачева"). Еще в начале апреля 1833 г., записав интереснейшие рассказы И. А. Крылова об осаде Яицкого городка (эти рассказы почти полностью перешли в четвертую главу "Истории"), Пушкин в июле - августе того же года получает доступ к запискам И. И. Дмитриева (из этих записок взяты были страницы о казни Пугачева в восьмой главе "Истории") и тогда же конспектирует устные рассказы этого мемуариста, посвященные усмирителям восстания. Не раньше июля 1833 г. Пушкин получает и редчайший экземпляр "Путешествия из Петербурга в Москву" Радищева, тот самый, который, по свидетельству поэта, в 1790 г. "был в тайной канцелярии". Книга Радищева была самым широким литературным обобщением политических, социально-экономических и бытовых данных о Российской империи последней трети XVIII столетия, и нетрудно себе представить, что Пушкин, привлекавший для своего романа и монографии о крестьянской войне 1773-1774 гг. все, что только сохранилось об этом в трудах русских и зарубежных авторов, писавших о Пугачеве, не мог не вспомнить о "Путешествии из Петербурга в Москву". Именно к этому времени (между 1833 и 1836 гг.) относится напряженная работа Пушкина над статьями о Радищеве и его книге. Статьи эти занимают важное место в политической и литературной биографии Пушкина. Книга Радищева не могла, конечно, дать Пушкину документального материала для "Истории Пугачева". Но значение этого источника было неизмеримо шире, ибо именно "Путешествие из Петербурга в Москву" помогло Пушкину в исключительно быстрые сроки безошибочно определить свою позицию как исследователя крестьянской революции и, при доработке "Истории Пугачева" осенью 1833 г., осмыслить все свои прежние представления о бесперспективности "русского бунта". В своей "Истории Пугачева" Пушкин необычайно близко подошел к самым острым из социально-политических и философско-исторических проблем, поставленных в "Путешествии из Петербурга в Москву". Мы имеем в виду не только раскрытие и осмысление Радищевым противоречий между дворянином-помещиком и крепостным мужиком, как основного противоречия русской действительности. Пушкин, как и декабристы, как и вся подлинно передовая дворянская общественность 20-30-х гг., безоговорочно принимал этот тезис автора "Путешествия". Но был и другой круг не менее важных вопросов, разрешение которых Радищевым шло гораздо дальше чаяний "дворянских революционеров". Дело в том, что в "Путешествии из Петербурга в Москву" вопрос о судьбах русского государства был впервые не только принципиально отделен от вопроса о судьбе дворянства как правящего класса, но и оптимистически разрешен с позиций порабощенных народных низов. "О! если бы рабы, тяжкими узами отягченные, яряся в отчаянии своем, разбили железом, вольности их препятствующим, главы наши, главы бесчеловечных своих господ, и кровию нашею обагрили нивы свои. Что бы тем потеряло государство? Скоро бы из среды их исторгнулися великие мужи для заступления избитого племени; но были бы они других о себе мыслей и права угнетения лишенны". Воскрешая в "Истории Пугачева" исторические образы "людей, которые потрясали государством", Пушкин, в меру цензурных возможностей, с некоторыми вольными и невольными оговорками и вуалировками, все же сумел впервые в русской историографии показать в действии тот аппарат народной революции, основные черты которого пытался угадать Радищев. Разумеется, и Пугачев, и Белобородов, и Хлопуша, и Перфильев, и Падуров, и другие выдвиженцы из народных низов были "других о себе мыслей", чем Панины, Потемкины, Чернышевы, Бранты и Рейнсдорпы. Кровная связь новых "великих мужей" с массой трудового народа выражалась не только в том, что они воплощали в своей политической практике волю и чаяния этих масс, но и в том, что эта же самая масса повседневно их контролировала и не позволяла отрываться от нее. "Пугачев не был самовластен", - писал Пушкин в третьей главе "Истории Пугачева". - Он "ничего не предпринимал без согласия" яицких казаков, которые "обходились с ним как с товарищем, <...> сидя при нем в шапках и в одних рубахах и распевая бурлацкие песни". Именно в этом контексте радищевский образ обездоленного "бурлака, обагренного кровию", которому суждено разрешить многое "доселе гадательное в истории российской", впервые получает конкретную документацию на страницах "Истории Пугачева". Резко характеризуя бездарность, расхлябанность, трусость и бессмысленную жестокость представителей государственного аппарата, чуждых и враждебных народу, не понимающих ни его нужд, ни чаяний, ни условий политического и экономического быта, Пушкин явно опирался в своей истории крестьянской войны 1773-1774 гг. на тот приговор, который вынесен был помещичье-дворянской верхушке еще в "Путешествии из Петербурга в Москву". Радищев, характеризуя мотивы, или, как он говорил, "голоса русских народных песен", в них, в этих "голосах", предлагал искать ключи к правильному пониманию "души нашего народа". Пушкин с исключительным вниманием отнесся к этим творческим заветам автора "Путешествия из Петербурга в Москву" и уже во время своей поездки в Заволжье, Оренбург и Уральск именно в фольклоре нашел недостававший ему материал для понимания Пугачева как подлинного вождя крестьянского движения и свойств его характера как типических положительных черт русского человека. Это было открытием большой принципиальной значимости, ибо без него было бы невозможно и новаторское разрешение задач воскрешения подлинного исторического образа Пугачева. В процессе работы над своей монографией Пушкин явился и первым собирателем, и первым истолкователем устных документов народного творчества о Пугачеве, памятью о котором более полувека продолжало жить крестьянство и казачество Поволжья и Приуралья. Подобно тому как еще в пору своей Михайловской ссылки великий поэт в "мнении народном" нашел разгадку успехов первого самозванца и гибели царя Бориса, так и сейчас, в осмыслении образа нового своего героя, он опирался не только и не столько на свои изучения памятников крестьянской войны в государственных архивах, сколько на "мнение народное", запечатленное в преданиях, песнях и рассказах о Пугачеве. В 1825 г. Пушкин считал Степана Разина "единственным поэтическим лицом русской истории"; пугачевский фольклор позволил ему эту формулу несколько расширить. "Уральские казаки (особливо старые люди), - осторожно удостоверял Пушкин в своих замечаниях о восстании, представленных царю 31 января 1835 г., - доныне привязаны к памяти Пугачева. "Грех сказать, - говорила мне 80-летняя казачка, - на него мы не жалуемся; он нам зла не сделал". - "Расскажи мне, - говорил я Д. Пьянову, - как Пугачев был у тебя посаженым отцом". - "Он для тебя Пугачев, - отвечал мне сердито старик, - а для меня он был великий государь Петр Федорович".