Александр Вертинский (5)

PICCOLO BAMBINO
 (Маленький мальчик)

 Вечерело. Пели вьюги.
 Хоронили Магдалину,
 Цирковую балерину.
 Провожали две подруги,
 Две подруги - акробатки.
 Шел и клоун. Плакал клоун,
 Закрывал лицо перчаткой.

 Он был другом Магдалины,
 Только другом, не мужчиной,
 Чистил ей трико бензином.
 И смеялась Магдалина:
 "Ну какой же ты мужчина?
 Ты чудак, ты пахнешь псиной!"
 Бедный piccolo bambino...

 На кладбище снег был чище,
 Голубее городского.
 Вот зарыли Магдалину,
 Цирковую балерину,
 И ушли от смерти снова...

 Вечерело. Город ник.
 В темной сумеречной тени.
 Поднял клоун воротник
 И, упавши на колени,
 Вдруг завыл в тоске звериной.

 Он любил... Он был мужчиной,
 Он не знал, что даже розы
 От мороза пахнут псиной.
 Бедный piccolo bambino!
 1933, Париж

ТАНЦОВЩИЦА

 В бродячем цирке, где тоскует львица,
 Где людям весело, а зверям тяжело,
 Вы в танце огненном священной Белой Птицы
 Взвиваете свободное крыло.

 Гремит оркестр, и ярый звон струится,
 И где-то воют звери под замком.
 И каждый вечер тот же сон Вам снится -
 О чем-то давнишнем, небывшем и былом.

 Вас снится храм, и жертвенник, и пламя,
 И чей-то взгляд, застывший в высоте,
 И юный раб дрожащими руками
 Вас подает на бронзовом щите.

 И Вы танцуете, колдунья и царица.
 И вдруг в толпе, повергнутой в экстаз,
 Вы узнаете обезьяньи лица
 Вечерней публики, глазеющей на Вас.

 И, вздрогнув, как подстреленная птица,
 Вы падаете камнем в пустоту.
 Гремит оркестр, и ярый звон струится...
 А Вас уже уносят в темноту.

 Потом конец. И вот в другую смену
 Выводят клоуна с раскрашенным лицом.
 Еще момент... и желтую арену,
 Как мертвеца, затягивают холстом.

 Огни погасли. Спит больная львица,
 Дрожит в асфальте мокрое стекло,
 И Вы на улице - на пять минут царица -
 Волочите разбитое крыло.
 1933, Данциг

FEMME RAFFINEE
 ("Рафинированая" женщина)

 Разве можно от женщины требовать многого?
 Вы так мило танцуете, в Вас есть шик.
 А от Вас и не ждут поведения строгого,
 Никому не мешает Вас муж-старик.

 Только не надо играть в загадочность
 И делать из жизни "le vin triste".
 Это все чепуха, да и Ваша порядочность -
 Это тоже кокетливый фиговый лист.

 Вы, несомненно, с большими данными
 Три - четыре банкротства - приличный стаж.
 Вас воспитали чуть-чуть по-странному,
 Я б сказал, европейски - фокстрот и пляж!

 Я Вас так понимаю, я так Вам сочувствую,
 Я готов разорваться на сто частей.
 Восемнадцатый раз я спокойно присутствую
 При одной из обычных для Вас "смертей".

 Я давно уже выучил все завещание
 И могу повторить Вам в любой момент:
 Фокстерьера Люлю отослать в Испанию,
 Где живет Ваш любовник... один... студент.

 Ваши шляпки и платья раздать учащимся.
 А "dessous" сдать в музей прикладных искусств.
 А потом я и муж, мы вдвоем потащимся
 Покупать Вам на гроб сирени куст.

 Разве можно от женщины требовать многого?
 Там, где глупость божественна, ум - ничто!
 1933, Париж

О МОЕЙ СОБАКЕ

 Это неважно, что Вы - собака.
 Важно то, что Вы человек.
 Вы не любите сцены, не носите фрака,
 Мы как будто различны, а друзья навек.

 Вы женщин не любите - а я обожаю.
 Вы любите запахи - а я нет.
 Я ненужные песни упрямо слагаю,
 А Вы уверены, что я настоящий поэт.

 И когда я домой прихожу на рассвете,
 Иногда пьяный, или грустный, иль злой.
 Вы меня встречаете нежно-приветливо,
 А хвост Ваш как сердце - дает перебой.

 Улыбаетесь Вы - как сама Джиоконда,
 И если бы было собачье кино,
 Вы были б "ведеттой", "звездой синемонда"
 И Вы б Грету Гарбо забили давно.

 Только в эту мечту мы утратили веру,
 Нужны деньги и деньги, кроме побед,
 И я не могу Вам сделать карьеру.
 Не могу. Понимаете? Средств нет.

 Вот так и живем мы. Бедно, но гордо.
 А главное - держим высоко всегда
 Я свою голову, а Вы свою морду, -
 Вы, конено, безгрешны, ну а я без стыда.

 И хотя Вам порой приходилось кусаться,
 Побеждая врагов и "врагинь" гоня,
 Все же я, к сожалению, должен сознаться -
 Вы намного честней и благородней меня.

 И когда мы устанем бежать за веком
 И уйдем от жизни в другие края,
 Все поймут: это ты была человеком,
 А собакой был я.
 1934, Париж - Нью-Йорк

РОЖДЕСТВО

 Рождество в стране моей родной,
 Синий праздник с дальнею звездой,
 Где на паперти церквей в метели
 Вихри стелют ангелам постели.

 С белых клиросов взлетает волчий вой...
 Добрый праздник, старый и седой.
 Мертвый месяц щерит рот кривой,
 И в снегах глубоких стынут ели.

 Рождество в стране моей родной.
 Добрый дед с пушистой бородой,
 Пахнет мандаринами и елкой
 С пушками, хлопушками в кошелке.

 Детский праздник, а когда-то мой.
 Кто-то близкий, теплый и родной
 Тихо гладит ласковой рукой.
 ..... ..... .....
 Время унесло тебя с собой,
 Рождество страны моей родной.
 1934, Париж

ДЖИММИ

 Я зная, Джимми, Вы б хотели быть пиратом,
 Но в наше время это невозможно.
 Вам хочется командовать фрегатом,
 Носить ботфорты, плащ, кольцо с агатом,
 Вам жизни хочется отважной и тревожной.

 Вам хочется бродить по океанам
 И грабить шхуны, бриги и фелуки,
 Подставить грудь ветрам и ураганам,
 Стать знаменитым черным капитаном
 И на борту стоять, скрестивши гордо руки...

 Но, к сожалению... Вы мальчик при буфете
 На мирном пароходе "Гватемале".
 На триста лет мы с Вами опоздали,
 И сказок больше нет на этом скучном свете.

 Вас обижает мэтр за допитый коктейль,
 Бьет повар за пропавшие бисквиты.
 Что эти мелочи, когда мечты разбиты,
 Когда в двенадцать лет уже в глазах печаль!

 Я знаю, Джимми, если б были Вы пиратом,
 Вы б их повесили однажды на рассвете
 На первой мочте Вашего фрегата...
 Но вот звонок, и Вас зовут куда-то...
 Прощайте, Джимми, - сказок нет на свете!
 1934, Средиземное море,
 пароход "Теофиль Готье"

ПАЛЕСТИНСКОЕ ТАНГО

 Манит, звенит, зовет, поет дорога,
 Еще томит, еще пьянит весна,
 А жить уже осталось так немного,
 И на висках белеет седина.

 Идут, бегут, летят, спешат заботы,
 И в даль туманную текут года.
 И так настойчиво и нежно кто-то
 От жизни нас уводит навсегда.

 И только сердце знает, мечтает и ждет
 И вечно нас куда-то зовет,
 Туда, где улетает и тает печаль,
 Туда, где зацветает миндаль.

 И в том краю, где нет ни бурь, ни битвы,
 Где с неба льется золотая лень,
 Еще поют какие-то молитвы,
 Встречая ласковый и тихий божий день.

 И люди там застенчивы и мудры,
 И небо там как синее стекло.
 И мне, уставшему от лжи и пудры,
 Мне было с ними тихо и светло.

 Так пусть же сердце знает, мечтает и ждет
 А вечно нас куда-то зовет,
 Туда, где улетает и тает печать,
 Туда, где зацветает миндаль...
 Палестина

ИРИНЕ СТРОЦЦИ

 Насмешница моя, лукавый рыжий мальчик,
 Мой нежный враг, мой беспощадный друг,
 Я так влюблен в Ваш узкий длинный пальчик,
 И лунное кольцо, и кисти бледных рук,

 И глаз пленительных лукавые расстрелы,
 И рта порочного изысканный размер,
 И прямо в сердце мне направленные стрелы,
 Мой падший Ангел из "Фоли Бержер".

 А сколько хитрости, упрямства и искусства,
 Чтоб только как-нибудь подальше от меня
 Запрятать возникающее чувство,
 Которое идет, ликуя и звеня.

 Я верю в силу чувств. И не спешу с победой.
 Любовь - давление в сто тысяч атмосфер,
 Как там ни говори, что там не проповедуй,
 Мой падший Ангел из "Фоли Бержер".
 1934, Париж

ОЛОВЯННОЕ СЕРДЦЕ

 Я увидел Вас в летнем тире,
 Где звенит монтекрист, как шмель.
 В этом мертво кричащем мире
 Вы почти недоступная цель.

 О, как часто юнец жантильный,
 Энергично наметив Вас,
 Опускал монтекрист бессильно
 Под огнем Ваших странных глаз...

 Вот запела входная дверца...
 Он - в цилиндре, она - в манто.
 В оловянное Ваше сердце
 Еще не попал никто!

 Но однажды, когда на панели
 Танцевали лучи менуэт,
 В Вашем сонном картонном теле
 Пробудился весенний бред.

 И когда, всех милей и краше,
 Он прицелился, вскинув бровь,
 Оловянное сердце Ваше
 Пронзила его любовь!

 Огонек синевато-звонкий...
 И под музыку, крик и гам
 Ваше сердце на нитке тонкой
 Покатилось к его ногам.

ЛЮБОВЬ

 Ты проходишь дальними дорогами
 В стороне от моего жилья.
 За морями, за долами, за порогами
 Где-то бродишь ты, Любовь моя.

 И тебя, Невесту неневестную,
 Тщетно ждет усталая душа,
 То взлетая в высоту небесную,
 То влачась в пыли, едва дыша.

 Эту жизнь, с печалью и тревогами
 Наших будней нищего былья,
 Ты обходишь дальними дорогами
 В стороне от нашего жилья.
 1934, Париж

ЛЮБОВНИЦЕ

 Замолчи, замолчи, умоляю,
 Я от слов твоих горьких устал.
 Никакого я счастья не знаю,
 Никакой я любви не встречал.

 Не ломай свои тонкие руки.
 Надо жизнь до конца дотянуть.
 Я пою пои песни от скуки,
 Чтобы только совсем не заснуть.

 Поищи себе лучше другого,
 И умней и сильнее меня,
 Чтоб ловил твое каждое слово,
 Чтоб любил тебя "жарче огня".

 В этом странном, "веселом" Париже
 Невеселых гуляк и зевак
 Ты одна всех понятней и ближе,
 Мой любимый, единственный враг.

 Скоро, скоро с далеким поклоном,
 Мою "русскую" грусть затая,
 За бродячим цыганским вагоном
 Я уйду в голубые края.

 А потом как-нибудь за стеною
 Ты услышишь мой голос сквозь сон,
 И про нашу разлуку с тобою
 Равнодушно споет граммофон.
 1934, Париж

ЛИЧНАЯ ПЕСЕНКА

 Что же мы себя мучаем?
 Мы ведь жизнью научены...
 Разве мы расстаемся навек?

 А ведь были же сладости
 В каждом горе и радости,
 Что когда-то делили с тобой.
 Все, что сердце заполнило,
 Мне сегодня напомнила
 Эта песня, пропетая мной.

 Я всегда был с причудинкой,
 И тебе, моей худенькой,
 Я достаточно горя принес.
 Не одну сжег я ноченьку
 И тебя, мою доченьку,
 Доводил, обижая, до слез.

 И, звеня погремушкою,
 Был я только игрушкою
 У жестокой судьбы на пути.
 Расплатились наличными
 И остались приличными,
 А теперь, если можешь, прости.

 Все пройдет, все прокатиться.
 Вынь же новое платьице
 И надень к нему шапочку в тон.
 Мы возьмем нашу сучечку
 И друг друга под ручечку,
 И поедем в Буа де Булонь.

 Будем снова веселыми,
 А за днями тяжелыми
 Только песня помчится, звеня.
 Разве ты не любимая?
 Разве ты не единая?
 Разве ты не жена у меня?
 1934, Париж

ЖЕЛТЫЙ АНГЕЛ

 В вечерних ресторанах,
 В парижских балаганах,
 В дешевом электрическом раю,
 Всю ночь ломаю руки
 От ярости и муки
 И людям что-то жалобно пою.

 Звенят, гудят джаз-банды,
 И злые обезьяны
 Мне скалят искалеченные рты.
 А я, кривой и пьяный,
 Зову их в океаны
 И сыплю им в шампанское цветы.

 А когда наступит утро, я бреду бульваром сонным,
 Где в испуге даже дети убегают от меня.
 Я усталый, старый клоун, я машу мечом картонным,
 И лучах моей короны умирает светоч дня.

 Звенят, гудят джаз-банды,
 Танцуют обезьяны
 И бешено встречают Рождество.
 А я, кривой и пьяный,
 Заснул у фортепьяно
 Под этот дикий гул и торжество.

 На башне бьют куранты,
 Уходят музыканты,
 И елка догорела до конца.
 Лакеи тушат свечи,
 Давно замолкли речи,
 И я уж не могу поднять лица.

 И тогда с потухшей елки тихо спрыгнул желтый Ангел
 И сказал: "Маэстро бедный, Вы устали, Вы больны.
 Говорят, что Вы в притонах по ночам поете танго.
 Даже в нашем добром небе были все удивлены".

 И, закрыв лицо руками, я внимал жестокой речи,
 Утирая фраком слезы, слезы боли и стыда.
 А высоко в синем небе догорали божьи свечи
 И печальный желтый Ангел тихо таял без следа.
 1934, Париж