Меню
Назад » »

Александр Вертинский (5)

    PICCOLO BAMBINO

(Маленький мальчик) Вечерело. Пели вьюги. Хоронили Магдалину, Цирковую балерину. Провожали две подруги, Две подруги - акробатки. Шел и клоун. Плакал клоун, Закрывал лицо перчаткой. Он был другом Магдалины, Только другом, не мужчиной, Чистил ей трико бензином. И смеялась Магдалина: "Ну какой же ты мужчина? Ты чудак, ты пахнешь псиной!" Бедный piccolo bambino... На кладбище снег был чище, Голубее городского. Вот зарыли Магдалину, Цирковую балерину, И ушли от смерти снова... Вечерело. Город ник. В темной сумеречной тени. Поднял клоун воротник И, упавши на колени, Вдруг завыл в тоске звериной. Он любил... Он был мужчиной, Он не знал, что даже розы От мороза пахнут псиной. Бедный piccolo bambino! 1933, Париж

    ТАНЦОВЩИЦА

В бродячем цирке, где тоскует львица, Где людям весело, а зверям тяжело, Вы в танце огненном священной Белой Птицы Взвиваете свободное крыло. Гремит оркестр, и ярый звон струится, И где-то воют звери под замком. И каждый вечер тот же сон Вам снится - О чем-то давнишнем, небывшем и былом. Вас снится храм, и жертвенник, и пламя, И чей-то взгляд, застывший в высоте, И юный раб дрожащими руками Вас подает на бронзовом щите. И Вы танцуете, колдунья и царица. И вдруг в толпе, повергнутой в экстаз, Вы узнаете обезьяньи лица Вечерней публики, глазеющей на Вас. И, вздрогнув, как подстреленная птица, Вы падаете камнем в пустоту. Гремит оркестр, и ярый звон струится... А Вас уже уносят в темноту. Потом конец. И вот в другую смену Выводят клоуна с раскрашенным лицом. Еще момент... и желтую арену, Как мертвеца, затягивают холстом. Огни погасли. Спит больная львица, Дрожит в асфальте мокрое стекло, И Вы на улице - на пять минут царица - Волочите разбитое крыло. 1933, Данциг

    FEMME RAFFINEE

("Рафинированая" женщина) Разве можно от женщины требовать многого? Вы так мило танцуете, в Вас есть шик. А от Вас и не ждут поведения строгого, Никому не мешает Вас муж-старик. Только не надо играть в загадочность И делать из жизни "le vin triste". Это все чепуха, да и Ваша порядочность - Это тоже кокетливый фиговый лист. Вы, несомненно, с большими данными Три - четыре банкротства - приличный стаж. Вас воспитали чуть-чуть по-странному, Я б сказал, европейски - фокстрот и пляж! Я Вас так понимаю, я так Вам сочувствую, Я готов разорваться на сто частей. Восемнадцатый раз я спокойно присутствую При одной из обычных для Вас "смертей". Я давно уже выучил все завещание И могу повторить Вам в любой момент: Фокстерьера Люлю отослать в Испанию, Где живет Ваш любовник... один... студент. Ваши шляпки и платья раздать учащимся. А "dessous" сдать в музей прикладных искусств. А потом я и муж, мы вдвоем потащимся Покупать Вам на гроб сирени куст. Разве можно от женщины требовать многого? Там, где глупость божественна, ум - ничто! 1933, Париж

    О МОЕЙ СОБАКЕ

Это неважно, что Вы - собака. Важно то, что Вы человек. Вы не любите сцены, не носите фрака, Мы как будто различны, а друзья навек. Вы женщин не любите - а я обожаю. Вы любите запахи - а я нет. Я ненужные песни упрямо слагаю, А Вы уверены, что я настоящий поэт. И когда я домой прихожу на рассвете, Иногда пьяный, или грустный, иль злой. Вы меня встречаете нежно-приветливо, А хвост Ваш как сердце - дает перебой. Улыбаетесь Вы - как сама Джиоконда, И если бы было собачье кино, Вы были б "ведеттой", "звездой синемонда" И Вы б Грету Гарбо забили давно. Только в эту мечту мы утратили веру, Нужны деньги и деньги, кроме побед, И я не могу Вам сделать карьеру. Не могу. Понимаете? Средств нет. Вот так и живем мы. Бедно, но гордо. А главное - держим высоко всегда Я свою голову, а Вы свою морду, - Вы, конено, безгрешны, ну а я без стыда. И хотя Вам порой приходилось кусаться, Побеждая врагов и "врагинь" гоня, Все же я, к сожалению, должен сознаться - Вы намного честней и благородней меня. И когда мы устанем бежать за веком И уйдем от жизни в другие края, Все поймут: это ты была человеком, А собакой был я. 1934, Париж - Нью-Йорк

    РОЖДЕСТВО

Рождество в стране моей родной, Синий праздник с дальнею звездой, Где на паперти церквей в метели Вихри стелют ангелам постели. С белых клиросов взлетает волчий вой... Добрый праздник, старый и седой. Мертвый месяц щерит рот кривой, И в снегах глубоких стынут ели. Рождество в стране моей родной. Добрый дед с пушистой бородой, Пахнет мандаринами и елкой С пушками, хлопушками в кошелке. Детский праздник, а когда-то мой. Кто-то близкий, теплый и родной Тихо гладит ласковой рукой. ..... ..... ..... Время унесло тебя с собой, Рождество страны моей родной. 1934, Париж

    ДЖИММИ

Я зная, Джимми, Вы б хотели быть пиратом, Но в наше время это невозможно. Вам хочется командовать фрегатом, Носить ботфорты, плащ, кольцо с агатом, Вам жизни хочется отважной и тревожной. Вам хочется бродить по океанам И грабить шхуны, бриги и фелуки, Подставить грудь ветрам и ураганам, Стать знаменитым черным капитаном И на борту стоять, скрестивши гордо руки... Но, к сожалению... Вы мальчик при буфете На мирном пароходе "Гватемале". На триста лет мы с Вами опоздали, И сказок больше нет на этом скучном свете. Вас обижает мэтр за допитый коктейль, Бьет повар за пропавшие бисквиты. Что эти мелочи, когда мечты разбиты, Когда в двенадцать лет уже в глазах печаль! Я знаю, Джимми, если б были Вы пиратом, Вы б их повесили однажды на рассвете На первой мочте Вашего фрегата... Но вот звонок, и Вас зовут куда-то... Прощайте, Джимми, - сказок нет на свете! 1934, Средиземное море, пароход "Теофиль Готье"

    ПАЛЕСТИНСКОЕ ТАНГО

Манит, звенит, зовет, поет дорога, Еще томит, еще пьянит весна, А жить уже осталось так немного, И на висках белеет седина. Идут, бегут, летят, спешат заботы, И в даль туманную текут года. И так настойчиво и нежно кто-то От жизни нас уводит навсегда. И только сердце знает, мечтает и ждет И вечно нас куда-то зовет, Туда, где улетает и тает печаль, Туда, где зацветает миндаль. И в том краю, где нет ни бурь, ни битвы, Где с неба льется золотая лень, Еще поют какие-то молитвы, Встречая ласковый и тихий божий день. И люди там застенчивы и мудры, И небо там как синее стекло. И мне, уставшему от лжи и пудры, Мне было с ними тихо и светло. Так пусть же сердце знает, мечтает и ждет А вечно нас куда-то зовет, Туда, где улетает и тает печать, Туда, где зацветает миндаль... Палестина

    ИРИНЕ СТРОЦЦИ

Насмешница моя, лукавый рыжий мальчик, Мой нежный враг, мой беспощадный друг, Я так влюблен в Ваш узкий длинный пальчик, И лунное кольцо, и кисти бледных рук, И глаз пленительных лукавые расстрелы, И рта порочного изысканный размер, И прямо в сердце мне направленные стрелы, Мой падший Ангел из "Фоли Бержер". А сколько хитрости, упрямства и искусства, Чтоб только как-нибудь подальше от меня Запрятать возникающее чувство, Которое идет, ликуя и звеня. Я верю в силу чувств. И не спешу с победой. Любовь - давление в сто тысяч атмосфер, Как там ни говори, что там не проповедуй, Мой падший Ангел из "Фоли Бержер". 1934, Париж

    ОЛОВЯННОЕ СЕРДЦЕ

Я увидел Вас в летнем тире, Где звенит монтекрист, как шмель. В этом мертво кричащем мире Вы почти недоступная цель. О, как часто юнец жантильный, Энергично наметив Вас, Опускал монтекрист бессильно Под огнем Ваших странных глаз... Вот запела входная дверца... Он - в цилиндре, она - в манто. В оловянное Ваше сердце Еще не попал никто! Но однажды, когда на панели Танцевали лучи менуэт, В Вашем сонном картонном теле Пробудился весенний бред. И когда, всех милей и краше, Он прицелился, вскинув бровь, Оловянное сердце Ваше Пронзила его любовь! Огонек синевато-звонкий... И под музыку, крик и гам Ваше сердце на нитке тонкой Покатилось к его ногам.

    ЛЮБОВЬ

Ты проходишь дальними дорогами В стороне от моего жилья. За морями, за долами, за порогами Где-то бродишь ты, Любовь моя. И тебя, Невесту неневестную, Тщетно ждет усталая душа, То взлетая в высоту небесную, То влачась в пыли, едва дыша. Эту жизнь, с печалью и тревогами Наших будней нищего былья, Ты обходишь дальними дорогами В стороне от нашего жилья. 1934, Париж

    ЛЮБОВНИЦЕ

Замолчи, замолчи, умоляю, Я от слов твоих горьких устал. Никакого я счастья не знаю, Никакой я любви не встречал. Не ломай свои тонкие руки. Надо жизнь до конца дотянуть. Я пою пои песни от скуки, Чтобы только совсем не заснуть. Поищи себе лучше другого, И умней и сильнее меня, Чтоб ловил твое каждое слово, Чтоб любил тебя "жарче огня". В этом странном, "веселом" Париже Невеселых гуляк и зевак Ты одна всех понятней и ближе, Мой любимый, единственный враг. Скоро, скоро с далеким поклоном, Мою "русскую" грусть затая, За бродячим цыганским вагоном Я уйду в голубые края. А потом как-нибудь за стеною Ты услышишь мой голос сквозь сон, И про нашу разлуку с тобою Равнодушно споет граммофон. 1934, Париж

    ЛИЧНАЯ ПЕСЕНКА

Что же мы себя мучаем? Мы ведь жизнью научены... Разве мы расстаемся навек? А ведь были же сладости В каждом горе и радости, Что когда-то делили с тобой. Все, что сердце заполнило, Мне сегодня напомнила Эта песня, пропетая мной. Я всегда был с причудинкой, И тебе, моей худенькой, Я достаточно горя принес. Не одну сжег я ноченьку И тебя, мою доченьку, Доводил, обижая, до слез. И, звеня погремушкою, Был я только игрушкою У жестокой судьбы на пути. Расплатились наличными И остались приличными, А теперь, если можешь, прости. Все пройдет, все прокатиться. Вынь же новое платьице И надень к нему шапочку в тон. Мы возьмем нашу сучечку И друг друга под ручечку, И поедем в Буа де Булонь. Будем снова веселыми, А за днями тяжелыми Только песня помчится, звеня. Разве ты не любимая? Разве ты не единая? Разве ты не жена у меня? 1934, Париж

    ЖЕЛТЫЙ АНГЕЛ

В вечерних ресторанах, В парижских балаганах, В дешевом электрическом раю, Всю ночь ломаю руки От ярости и муки И людям что-то жалобно пою. Звенят, гудят джаз-банды, И злые обезьяны Мне скалят искалеченные рты. А я, кривой и пьяный, Зову их в океаны И сыплю им в шампанское цветы. А когда наступит утро, я бреду бульваром сонным, Где в испуге даже дети убегают от меня. Я усталый, старый клоун, я машу мечом картонным, И лучах моей короны умирает светоч дня. Звенят, гудят джаз-банды, Танцуют обезьяны И бешено встречают Рождество. А я, кривой и пьяный, Заснул у фортепьяно Под этот дикий гул и торжество. На башне бьют куранты, Уходят музыканты, И елка догорела до конца. Лакеи тушат свечи, Давно замолкли речи, И я уж не могу поднять лица. И тогда с потухшей елки тихо спрыгнул желтый Ангел И сказал: "Маэстро бедный, Вы устали, Вы больны. Говорят, что Вы в притонах по ночам поете танго. Даже в нашем добром небе были все удивлены". И, закрыв лицо руками, я внимал жестокой речи, Утирая фраком слезы, слезы боли и стыда. А высоко в синем небе догорали божьи свечи И печальный желтый Ангел тихо таял без следа. 1934, Париж
Никто не решился оставить свой комментарий.
Будь-те первым, поделитесь мнением с остальными.
avatar