Андрей Андреевич Вознесенский (12)

ЛОНЖЮМО

 (Поэма)

 Авиавступление

 Посвящается слушателям
 школы Ленина в Лонжюмо

Вступаю в поэму, как в новую пору вступают.
Работают поршни,
 соседи в ремнях засыпают.
Ночной папироской
 летят телецентры за Муром.
Есть много вопросов.
 Давай с тобой, Время, покурим.
Прикинем итоги.
 Светло и прощально
горящие годы, как крылья, летят за плечами.

И мы понимаем, что канули наши кануны,
что мы, да и спутницы наши,—
 не юны,
что нас провожают
 и машут лукаво
кто маминым шарфом, а кто —
 кулаками...

Земля,
 ты нас взглядом апрельским проводишь,
лежишь на спине, по-ночному безмолвная.
По гаснущим рельсам
 бежит паровозик,
как будто
 сдвигают
 застежку
 на «молнии».

Россия любимая,
 с этим не шутят.
Все боли твои — меня болью пронзили.
Россия,
 я — твой капиллярный сосудик,
мне больно когда —
 тебе больно, Россия.

Как мелки отсюда успехи мои,
 неуспехи,
друзей и врагов кулуарных ватаги.
Прости меня, Время,
 что много сказать
 не успею.
Ты, Время, не деньги,
 но тоже тебя не хватает.

Но люди уходят, врезая в ночные отроги
дорог своих
 огненные автографы!
Векам остаются — кому как удастся —
штаны — от одних,
 от других — государства.

Его различаю.
 Пытаюсь постигнуть,
чем был этот голос с картавой пластинки.
Дай, Время, схватить этот профиль,
 паривший
в записках о школе его под Парижем.

Прости мне, Париж, невоспетых красавиц.
Россия, прости незамятые тропки.
Простите за дерзость,
 что я этой темы
 касаюсь,
простите за трусость,
 что я ее раньше
 не трогал.

Вступаю в поэму. А если сплошаю,
прости меня, Время, как я тебя часто
 прощаю.
 _____

Струится блокнот под карманным фонариком.
Звенит самолет не крупнее комарика.
А рядом лежит
 в облаках алебастровых
планета —
 как Ленин,
 мудра и лобаста.

 1

В Лонжюмо сейчас лесопильня.
В школе Ленина? В Лонжюмо?
Нас распилами ослепили
бревна, бурые как эскимо.

Пилы кружатся. Пышут пильщики.
Под береткой, как вспышки,— пыжики.
Через джемперы, как смола,
чуть просвечивают тела.

Здравствуй, утро в морозных дозах!
Словно соты, прозрачны доски.
Может, солнце и сосны — тезки?!
Пахнет музыкой. Пахнет тесом.

А еще почему-то — верфью,
а еще почему-то — ветром,
а еще — почему не знаю —
диалектикою познанья!

Обнаруживайте древесину
под покровом багровой мглы,
Как лучи из-под тучи синей,
бьют
 опилки
 из-под пилы!

Добирайтесь в вещах до сути.
Пусть ворочается сосна,
словно глиняные сосуды,
солнцем полные дополна.

Пусть корою сосна дремуча,
сердцевина ее светла —
вы терзайте ее и мучайте,
чтобы музыкою была!

Чтобы стала поющей силищей
корабельщиков,
 скрипачей...

Ленин был
 из породы
 распиливающих,
 обнажающих суть
 вещей.

 2

Врут, что Ленин был в эмиграции
(Кто вне родины — эмигрант.)
Всю Россию,
 речную, горячую,
он носил в себе, как талант!

Настоящие эмигранты
 пили в Питере под охраной,
 воровали казну галантно,
 жрали устрицы и гранаты —
эмигранты!

Эмигрировали в клозеты
 с инкрустированными розетками,
 отгораживались газетами
 от осенней страны раздетой,
 в куртизанок с цветными гривами
эмигрировали!

В драндулете, как чертик в колбе,
 изолированный, недобрый,
 средь великодержавных харь,
 среди ряс и охотнорядцев,
 под разученные овации
 проезжал глава эмиграции —
царь!

Эмигранты селились в Зимнем.
А России
 сердце само —
билось в городе с дальним именем
Лонжюмо.

 3

Этот — в гольф. Тот повержен бриджем.
Царь просаживал в «дурачки»...
...Под распарившимся Парижем
Ленин
 режется
 в городки!

Раз!— распахнута рубашка,
 раз!— прищуривался глаз,
 раз!— и чурки вверх тормашками
 (жалко, что не видит Саша!) —
рраз!

Рас-печатывались «письма»,
раз-летясь до облаков,—
только вздрагивали бисмарки
от подобных городков!

Раз!— по тюрьмам, по двуглавым —
ого-го!—
Революция играла
озорно и широко!

Раз!— врезалась бита белая,
 как авроровский фугас —
 так что вдребезги империи,
 церкви, будущие берии —
раз!
Ну играл! Таких оттягивал
«паровозов!» Так играл,
что шарахались рейхстаги
в 45-м наповал!
Раз!..

...А где-то в начале века
человек,
 сощуривши веки,
«Не играл давно»,— говорит.
И лицо у него горит.

 4

В этой кухоньке скромны тумбочки
и, как крылышки у стрекоз,
брезжит воздух над узкой улочкой
Мари-Роз,

было утро, теперь смеркается,
и совсем из других миров
слышен колокол доминиканский
Мари-Роз,

прислоняюсь к прохладной раме,
будто голову мне нажгло,
жизнь вечернюю озираю
через ленинское стекло,

и мне мнится — он где-то спереди,
меж торговок, машин, корзин,
на прозрачном велосипедике
проскользил,

или в том кабачке хохочет,
аплодируя шансонье?
или вспомнил в метро грохочущем
ослепительный свист саней?

или, может, жару и жаворонка?
или в лифте сквозном парит,
и под башней ажурно-ржавой
запрокидывается Париж —

крыши сизые галькой брезжат,
точно в воду погружены,
как у крабов на побережье,
у соборов горят клешни,

над серебряной панорамою
он склонялся, как часовщик,
над закатами, над рекламами,
он читал превращенья их,

он любил вас, фасады стылые,
точно ракушки в грустном стиле,
а еще он любил Бастилию —
за то, что ее срыли!

и сквозь биржи пожар валютный,
баррикадами взвив кольцо,
проступало ему Революции
окровавленное
 лицо,

и глаза почему-то режа,
сквозь сиреневую майолику
проступало Замоскворечье,
все в скворечниках и маевках,

а за ними — фронты, Юденичи,
Русь ревет со звездой на лбу,
и чиркнет фуражкой студенческой
мой отец на кронштадтском льду,

вот зачем, мой Париж прощальный,
не пожар твоих маляров —
славлю стартовую площадку
узкой улочки Мари-Роз!

Он отсюда
 мыслил
 ракетно.
Мысль его, описав дугу,
разворачивала
 парапеты
возле Зимнего на снегу!

(Но об этом шла речь в строках
главки 3-й, о городках.)

 5

В доме позднего рококо
спит, уткнувшись щекой в конспекты,
спит, живой еще, невоспетый
Серго,

спи, Серго, еще раным-рано,
зайчик солнечный через раму
шевелится в усах легко,
спи, Серго,

спи, Серго в васильковой рубашечке,
ты чему во сне улыбаешься?
Где-то Куйбышев и Менжинский
так же детски глаза смежили.

Что вам снится? Плотины Чирчика?
Первый трактор и кран с серьгой?
Почему вы во сне кричите,
Серго?!

Жизнь хитра. Не учесть всего.
Спит Серго, коммунист кремневый.
Под широкой стеной кремлевской
спит Серго.

 6

Ленин прост — как материя,
как материя — сложен.
Наш народ — не тетеря,
чтоб кормить его с ложечки!

Не какие-то «винтики»,
а мыслители,
он любил ваши митинги,
Глебы, Вани и Митьки.

Заряжая ораторски
философией вас,
сам,
 как аккумулятор,
заряжался от масс.

Вызревавшие мысли
превращались потом
в «Философские письма»,
в 18-й том.
 _________

Его скульптор лепил. Вернее,
умолял попозировать он,
перед этим, сваяв Верлена,
их похожестью потрясен,
бормотал он оцепенело:
«Символическая черта!
У поэтов и революционеров
одинаковые черепа!»
Поэтично кроить вселенную!
И за то, что он был поэт,
как когда-то в Пушкина1 — в Ленина
бил отравленный пистолет!

 7

Однажды, став зрелей, из спешной
 повседневности
мы входим в Мавзолей, как в кабинет
 рентгеновский,
вне сплетен и легенд, без шапок, без прикрас,
и Ленин, как рентген, просвечивает нас.

Мы движемся из тьмы, как шорох кинолентин:
«Скажите, Ленин, мы — каких Вы ждали, Ленин?!

Скажите, Ленин, где победы и пробелы?
Скажите — в суете мы суть не проглядели?..»

Нам часто тяжело. Но солнечно и страстно
прозрачное чело горит лампообразно.

«Скажите, Ленин, в нас идея не ветшает?»
И Ленин отвечает.

На все вопросы отвечает
 Ленин.