Андрей Андреевич Вознесенский (13)

РУБЛЕВСКОЕ ШОССЕ

Мимо санатория
реют мотороллеры.

За рулем влюбленные —
как ангелы рублевские.

Фреской Благовещенья,
резкой белизной

за ними блещут женщины,
как крылья за спиной!

Их одежда плещет,
рвется от руля,

вонзайтесь в мои плечи,
белые крыла.

Улечу ли?
 Кану ль?
Соколом ли?
Камнем?

Осень. Небеса.
Красные леса.

Андрей Вознесенский. Стихи. 
Россия - Родина моя. Библиотечка русской 
советской поэзии в пятидесяти книжках. 
Москва: Художественная литература, 1967.


ДРЕВНИЕ СТРОКИ

В воротничке я — как рассольный
в кругу кривляк.
Но по ночам я — пес России
о двух крылах.

С обрывком галстука на вые
и дыбом шерсть.
И дыбом крылья огневые.
Врагов не счесть.

А ты меня шерстишь и любишь,
когда ж грустишь —
выплакиваешь мне, что людям
не сообщишь.

В мурло уткнешься меховое
в репьях, в шипах...
И слезы общею звездою
в шерсти шипят.

И неминуемо минуем
твою беду
в неименуемо немую
минуту ту.

А утром я свищу насильно,
но мой язык —
что слезы слизывал России,
чей светел лик.

Андрей Вознесенский. Стихи. 
Россия - Родина моя. Библиотечка русской 
советской поэзии в пятидесяти книжках. 
Москва: Художественная литература, 1967.


ПРОЛОГ

Пес твой, Эпоха, я вою у сонного ЦУМа —
чую Кучума!

Чую кольчугу
 сквозь чушь о «военных коммунах»,
чую Кучума,
чую мочу
 на жемчужинах луврских фаюмов —
чую Кучума,
пыль над ордою встает грибовидным самумом,
люди, очнитесь от ваших возлюбленных юных,
чую Кучума!

Чу, начинается... Повар скуластый
мозг вырезает из псины живой и скулящей...
Брат вислоухий, седой от безумья —
чую кучумье!

Неужели астронавты завтра улетят на Марс,
 а послезавтра
вернутся в эпоху скотоводческого феодализма?

Неужели Шекспира заставят каяться
 в незнании «измов»?

Неужели Стравинского поволокут
 с мусорным ведром на седой
 голове по воющим улицам!

Я думаю, право ли большинство?
Право ли наводненье во Флоренции,
круша палаццо, как орехи грецкие?
Но победит Чело, а не число.

Я думаю — толпа иль единица?
Что длительней — столетье или миг,
который Микеланджело постиг?
Столетье сдохло, а мгновенье длится.

Я думаю...

Хам эпохальный стандартно грядет
 по холмам, потрохам,
 хам,
хам примеряет подковки к новеньким сапогам,
 хам,
тень за конем волочится, как раб на аркане,
крови алкает ракета на телеэкране,
 хам.

В Маркса вгрызаются крысы амбарные,
рушат компартию, жаждут хампартию.
 Хм!

Прет чингисхамство, как тесто в квашне,
 хам,
сгинь, наважденье, иль все ото только во сне?
 Кань!
Суздальская богоматерь,
 сияющая на белой стоне,
как кинокассирша в полукруглом окошечке,
дай мне билет, куда не пускают после 16-ти.
Невмоготу понимать все...

Народ не бывает Кучумом. Кучумы — это
 божки
Кучумство — не нация Лу Синя и Ци Бай-ши.
При чем тут расцветка кожи?
 Мы знали их,
 белокурых.

Кучумство с подростков кожу
 сдирало на абажуры.
«СверхВостоку» «СверхЗапад» снится.
 Кучумство — это волна
совиного шовинизма.
 Кучумство — это война.
Неужто Париж над кострами вспыхнет,
 как мотылек?
(К чему же века истории, коль снова
 на четырех?)
При чем тут «ревизионизмы»
 и ханжеский балаган?
(Я слышу: «Икры зернистой!» Я слышу:
 «Отдай Байкал!»)

Неужто опять планету нам выносить на горбу?
Время!
Молись России
 за неслыханную ее судьбу!

За наше самозабвение, вечное, как небеса,
все пули за Рим, за Вены, вонзающее в себя!

Спасательная Россия! Какие бы ни Батый —
вечно Россия.
 Снова Россия.
 Вечно Россия.

Россия — ладонь распахнутая,
и Новгород — небесам
горит на равнине распаханной —
как сахар дают лошадям.

Дурные твои Батыи —
 Мамаями заскулят.
Мама моя, Россия,
не дай тебе
 сжаться в кулак.

Гляжу я, ночной прохожий,
на лунный и круглый стог.
Он сверху прикрыт рогожей —
чтоб дождичком не промок.

И так же сквозь дождик плещущий
космического сентября,
накинув
 Россию
 на плечи,
поеживается Земля.

Андрей Вознесенский. Стихи. 
Россия - Родина моя. Библиотечка русской 
советской поэзии в пятидесяти книжках. 
Москва: Художественная литература, 1967.


ОЗЕРО СВИТЯЗЬ

Опали берега осенние.
Не заплывайте. Это омут.
А летом озеро — спасение
тем, кто тоскуют или тонут.

А летом берега целебные,
как будто шина, надуваются
ольховым светом и серебряным
и тихо в берегах качаются.

Наверное, это микроклимат.
Услышишь, скрипнула калитка
или колодец журавлиный —
все ожидаешь, что окликнут.

Я здесь и сам живу для отзыва.
И снова сердце разрывается —
дубовый лист, прилипший к озеру,
напоминает Страдивариуса.

Мы, как сосуды,
 налиты синим,
 зеленым, карим,
друг в друга сутью,
 что в нас носили,
 перетекаем.
Ты станешь синей,
 я стану карим,
 а мы с тобою
непрерывно переливаемы
 из нас — в другое.
В какие ночи,
 какие виды,
 чьих астрономищ?
Не остановишь —
 остановите!—
 не остановишь.
Текут дороги,
 как тесто, город,
 дома текучи,
и чьи-то уши
 текут, как хобот.
 А дальше — хуже!
А дальше...
 Все течет. Все изменяется.
 Одно переходит в другое.
 Квадраты расползаются в эллипсы.
Никелированные спинки кроватей текут,
 как разварившиеся макароны.
 Решетки тюрем свисают,
 как кренделя или аксельбанты.
Генри Мур, краснощекий английский ваятель,
 носился по биллиардному сукну своих
 подстриженных газонов.
Как шары, блистали скульптуры, но они то
 расплывались, как флюс, то принимали изящные
 очертания тазобедренных суставов.
«Остановитесь!— вопил Мур. — Вы прекрасны!..» —
Не останавливались.

По улицам проплыла стайка улыбок.

На мировой арене, обнявшись, пыхтели два борца.
Черный и оранжевый. Их груди слиплись. Они
 стояли, походя сбоку на плоскогубцы,
 поставленные на попа.
Но-о ужас! На оранжевой спине угрожающе
 проступили черные пятна.
Просачивание началось. Изловчившись, оранжевый
 крутил ухо соперника и сам выл от боли — это
 было его собственное ухо.
Оно перетекло к противнику.
Букашкина выпустили.
Он вернулся было в бухгалтерию, но не смог ее
 обнаружить, она, реорганизуясь, принимала
 новые формы.
Дома он не нашел спичек. Спустился ниже этажом.
 Одолжить.
В чужой постели колыхалась мадам Букашкина. «Ты
 как здесь?» «Сама не знаю — наверно,
 протекла через потолок». Вероятно, это было
 правдой. Потому, что на ее разомлевшей коже,
 как на разогревшемся асфальте, отпечаталась
 чья-то пятерня с перстнем. И почему-то ступня.
Вождь племени Игого-жо искал новые формы
 перехода от феодализма к капитализму.
Все текло вниз, к одному уровню, уровню моря.
Обезумевший скульптор носился, лепил, придавая
 предметам одному ему понятные идеальные
 очертания, но едва вещи освобождались от его
 пальцев, как они возвращались к прежним
 формам, подобно тому, как расправляются
 грелки или резиновые шарики клизмы.

Лифт стоял вертикально над половодьем, как ферма
 по колено в воде.
 «Вверх — вниз!»
 Он вздымался, как помпа насоса.
 «Вверх — вниз».
 Он перекачивал кровь планеты.
 «Прячьте спички в местах, недоступных детям».
 Но места переместились и стали доступными.
 «Вверх — вниз».

 Фразы бессильны. Словаслиплисьводну фразу.
 Согласные растворились.
 Остались одни гласные.
 «Оаыу аоии оааоиаые!..»
 Это уже кричу я.
 Меня будят. Суют под мышку ледяной градусник.
 Я с ужасом гляжу на потолок.
 Он квадратный.

Я — памятник отцу, Андрею Николаевичу.
Юдоль его отмщу.
 Счета его оплачиваю.
Врагов его казню.
 Они с детьми своими
по тыще раз на дню
 его повторят имя.
От Волги по Юкон
 пусть будет знаменито,
как, цокнув языком,
 любил он землянику.
Он для меня как бог.
 По своему подобью
слепил меня, как мог,
 и дал свои надбровья.
Он жил мужским трудом,
 в свет превращая воду,
считая, что притом
 хлеб будет и свобода.
Я памятник отцу,
 Андрею Николаевичу,
сам в форме отточу,
 сам рядом врою лавочку.
Чтоб кто-то век спустя
 с сиренью индевеющей
нашел плиту «6 а»
 на старом Новодевичьем.
Согбенная юдоль.
 Угрюмое свечение.
Забвенною водой
 набух костюм вечерний.
В душе открылась течь. И утешаться нечем.
Прости меня, отец,
 что памятник не вечен.
Я — памятник отцу, Андрею Николаевичу.
Я лоб его ношу
 и жребием своим
вмещаю ипостась,
 что не досталась кладбищу, —
Отец — Дух — Сын.

Охрани, Провидение, своим махом шагреневым,
 пощади ее хижину —
мою мать — Вознесенскую Антонину Сергеевну,
 урожденную Пастушихину.

Воробьишко серебряно пусть в окно постучится:
«Добрый день, Антонина Сергеевна,
 урожденная Пастушихина!»

Дал отец ей фамилию, чтоб укутать от Времени.
Ее беды помиловали, да не все, к сожалению.

За житейские стыни, две войны и пустые деревни
родила она сына и дочку, Наталью Андреевну.

И, зайдя за калитку, в небесах над речушкою
подарила им нитку — уток нитку жемчужную.

Ее серые взоры, круглый лоб без морщинки,
коммунальные ссоры утешали своей
 беззащитностью.

Любит Блока1 и Сирина, режет рюмкой пельмени.
Есть другие россии. Но мне эта милее.

Что наивно просила, насмотревшись по телику:
«Чтоб тебя не убили, сын, не езди в Америку...»

Назовите по имени веру женскую,
 независимую пустынницу —
Антонину Сергеевну Вознесенскую,
 урожденную Пастушихину.

Андрей Вознесенский. Не отрекусь. 
Избранная лирика. 
Минск, "БелАДИ", 1996.