- 965 Просмотров
- Обсудить
Я думала, что ты мой враг, что ты беда моя тяжелая, а вышло так: ты просто враль, и вся игра твоя - дешевая. На площади Манежная бросал монету в снег. Загадывал монетой, люблю я или нет. И шарфом ноги мне обматывал там, в Александровском саду, и руки грел, а все обманывал, всё думал, что и я солгу. Кружилось надо мной вранье, похожее на воронье. Но вот в последний раз прощаешься. В глазах ни сине, ни черно. О, проживешь, не опечалишься, а мне и вовсе ничего. Но как же всё напрасно, но как же всё нелепо! Тебе идти направо. Мне идти налево.
Белла Ахмадулина. Озноб.
Посев, 1968.
О, мой застенчивый герой, ты ловко избежал позора. Как долго я играла роль, не опираясь на партнера! К проклятой помощи твоей я не прибегнула ни разу. Среди кулис, среди теней ты спасся, незаметный глазу. Но в этом сраме и бреду я шла пред публикой жестокой - все на беду, все на виду, все в этой роли одинокой. О, как ты гоготал, партер! Ты не прощал мне очевидность бесстыжую моих потерь, моей улыбки безобидность. И жадно шли твои стада напиться из моей печали. Одна, одна - среди стыда стою с упавшими плечами. Но опрометчивой толпе герой действительный не виден. Герой, как боязно тебе! Не бойся, я тебя не выдам. Вся наша роль - моя лишь роль. Я проиграла в ней жестоко. Вся наша боль - моя лишь боль. Но сколько боли. Сколько. Сколько.
Белла Ахмадулина. Озноб.
Посев, 1968.
В. Высоцкому1 Эта смерть не моя есть ущерб и зачет жизни кровно-моей, лбом упершейся в стену. Но когда свои лампы Театр возожжет и погасит - Трагедия выйдет на сцену. Вдруг не поздно сокрыться в заочность кулис? Не пойду! Спрячу голову в бархатной щели. Обреченных капризников тщетный каприз - вжаться, вжиться в укромность - вина неужели? Дайте выжить. Чрезмерен сей скорбный сюжет. Я не помню из роли ни жеста, ни слова. Но смеется суфлер, вседержатель судеб: говори: все я помню, я здесь, я готова. Говорю: я готова. Я помню. Я здесь. Сущ и слышим тот голос, что мне подыграет. Средь безумья, нет, средь слабоумья злодейств здраво мыслит один: умирающий Гамлет. Донесется вослед: не с ума ли сошед Тот, кто жизнь возлюбил да забыл про живучесть. Дай, Театр, доиграть благородный сюжет, бледноликий партер повергающий в ужас.
Примечания
1. См. раздел В.Высоцкого на этом сайте. Обратно
Bella Akhmadulina. The Garden.
New and selected poetry and prose.
Ed.,transl. by F.D.Reeve.
New York, Henry Holt and Co., 1990.
Песнь Любви. Стихи. Лирика русских поэтов.За то, что девочка Настасья добро чужое стерегла, босая бегала в ненастье за водкою для старика,- ей полагался бог красивый в чертоге, солнцем залитом, щеголеватый, справедливый, в старинном платье золотом. Но посреди хмельной икоты, среди убожества всего две почерневшие иконы не походили на него. За это вдруг расцвел цикорий, порозовели жемчуга, и раздалось, как хор церковный, простое имя жениха. Он разом вырос у забора, поднес ей желтый медальон и так вполне сошел за бога в своем величье молодом. И в сердце было свято-свято от той гармошки гулевой, от вин, от сладкогласья свата и от рубашки голубой. А он уже глядел обманно, платочек газовый снимал и у соседнего амбара ей плечи слабые сминал... А Настя волос причесала, взяла платок за два конца, а Настя пела, причитала, держала руки у лица. "Ах, что со мной ты понаделал, какой беды понатворил! Зачем ты в прошлый понедельник мне белый розан подарил? Ах, верба, верба, моя верба, не вянь ты, верба, погоди! Куда девалась моя вера - остался крестик на груди". А дождик солнышком сменялся, и не случалось ничего, и бог над девочкой смеялся, и вовсе не было его.
Москва, Изд-во ЦК ВЛКСМ "Молодая Гвардия",
1967.
По улице моей который год звучат шаги - мои друзья уходят. Друзей моих медлительный уход той темноте за окнами угоден. Запущены моих друзей дела, нет в их домах ни музыки, ни пенья, и лишь, как прежде, девочки Дега голубенькие оправляют перья. Ну что ж, ну что ж, да не разбудит страх вас, беззащитных, среди этой ночи. К предательству таинственная страсть, друзья мои, туманит ваши очи. О одиночество, как твой характер крут! Посверкивая циркулем железным, как холодно ты замыкаешь круг, не внемля увереньям бесполезным. Так призови меня и награди! Твой баловень, обласканный тобою, утешусь, прислонясь к твоей груди, умоюсь твоей стужей голубою. Дай стать на цыпочки в твоем лесу, на том конце замедленного жеста найти листву, и поднести к лицу, и ощутить сиротство, как блаженство. Даруй мне тишь твоих библиотек, твоих концертов строгие мотивы, и - мудрая - я позабуду тех, кто умерли или доселе живы. И я познаю мудрость и печаль, свой тайный смысл доверят мне предметы. Природа, прислонясь к моим плечам, объявит свои детские секреты. И вот тогда - из слез, из темноты, из бедного невежества былого друзей моих прекрасные черты появятся и растворятся снова.
Белла Ахмадулина.
Всемирная библиотека поэзии.
Ростов-на-Дону, "Феникс", 1998.
Белла Ахмадулина.Зачем?- да так, как входят в глушь осин, для тишины и праздности гулянья,- не ведая корысти и желанья, вошла я в антикварный магазин. Недобро глянул старый антиквар. Когда б он не устал за два столетья лелеять нежной ветхости соцветья, он вовсе б мне дверей не открывал. Он опасался грубого вреда для слабых чаш и хрусталя больного. Живая подлость возраста иного была ему враждебна и чужда. Избрав меня меж прочими людьми, он кротко приготовился к подвоху, и ненависть, мешающая вздоху, возникла в нем с мгновенностью любви. Меж тем искала выгоды толпа, и чужеземец, мудростью холодной, вникал в значенье люстры старомодной и в руки брал бессвязный хор стекла. Недосчитавшись голоска одной, в былых балах утраченной подвески, на грех ее обидевшись по-детски, он заскучал и захотел домой. Печальную пылинку серебра влекла старуха из глубин юдоли, и тяжела была ее ладони вся невесомость быта и добра. Какая грусть - средь сумрачных теплиц разглядывать осеннее предсмертье чужих вещей, воспитанных при свете огней угасших и минувших лиц. И вот тогда, в открывшейся тиши, раздался оклик запаха иль цвета: ко мне взывал и ожидал ответа невнятный жест неведомой души. Знакомой боли маленький горнист трубил, словно в канун стихосложенья,- так требует предмет изображенья, и ты бежишь, как верный пес на свист. Я знаю эти голоса ничьи. О плач всего, что хочет быть воспето! Навзрыд звучит немая просьба эта, как крик:- Спасите?- грянувший в ночи. Отчаявшись, до крайности дойдя, немое горло просьбу излучало. Я ринулась на зов, и для начала сказала я:- Не плачь, мое дитя. - Что вам угодно?- молвил антиквар.- Здесь все мертво и не способно к плачу.- Он, все еще надеясь на удачу, плечом меня теснил и оттирал. Сведенные враждой, плечом к плечу стояли мы. Я отвечала сухо: - Мне, ставшею открытой раной слуха, угодно слышать все, что я хочу. - Ступайте прочь!- он гневно повторял. И вдруг, средь слабоумия сомнений, в уме моем сверкнул случайно гений и выпалил:- Подайте тот футляр! - Тот ларь?- Футляр.- Фонарь?- Футляр!- Фуляр? - Помилуйте, футляр из черной кожи.- Он бледен стал и закричал:- О боже? Все, что хотите, но не тот футляр. Я вас прошу, я заклинаю вас! Вы молоды, вы пахнете бензином! Ступайте к современным магазинам, где так велик ассортимент пластмасс. - Как это мило с вашей стороны,- сказала я,- я не люблю пластмассы.- Он мне польстил:- Вы правы и прекрасны. Вы любите непрочность старины. Я сам служу ее календарю. Вот медальон, и в нем портрет ребенка. Минувший век. Изящная работа. И все это я вам теперь дарю. ...Печальный ангел с личиком больным. Надземный взор. Прилежный лоб и локон. Гроза в июне. Воспаленье в легком. И тьма небес, закрывшихся за ним... - Мне горестей своих не занимать, а вы хотите мне вручить причину оплакивать всю жизнь его кончину и в горе обезумевшую мать? - Тогда сервиз на двадцать шесть персон!- воскликнул он, надеждой озаренный.- В нем сто предметов ценности огромной. Берите даром - и вопрос решен. - Какая щедрость и какой сюрприз! Но двадцать пять моих гостей возможных всегда в гостях, в бегах неосторожных. Со мной одной соскучится сервиз. Как сто предметов я могу развлечь? Помилуй бог, мне не по силам это. Нет, я ценю единственность предмета, вы знаете, о чем веду я речь. - Как я устал!- промолвил антиквар.- Мне двести лет. Моя душа истлела. Берите все! Мне все осточертело! Пусть все мое теперь уходит к вам. И он открыл футляр. И на крыльцо из мглы сеней, на волю из темницы явился свет и опалил ресницы, и это было женское лицо. Не по чертам его - по черноте, ожегшей ум, по духоте пространства я вычислила, сколь оно прекрасно, еще до зренья, в первой слепоте. Губ полусмехом, полумраком глаз лицо ее внушало мысль простую: утратить разум, кануть в тьму пустую, просить руки, проситься на Кавказ. Там - соблазнять ленивого стрелка сверкающей открытостью затылка, раз навсегда - и все. Стрельба затихла, и в небе то ли бог, то ль облака. - Я молод был сто тридцать лет назад,- проговорился антиквар печальный.- Сквозь зелень лип, по желтизне песчаной я каждый день ходил в тот дом и сад. О, я любил ее не первый год, целуя воздух и каменья сада, когда проездом - в ад или из ада - вдруг объявился тот незваный гость. Вы Ганнибала помните? Мастак он был в делах, достиг чинов немалых. Но я о том, что правнук Ганнибалов случайно оказался в тех местах. Туземным мраком горячо дыша, он прыгнул в дверь. Все вмиг переместилось. Прислуга, как в грозу, перекрестилась. И обмерла тогда моя душа. Чужой сквозняк ударил по стеклу. Шкаф отвечал разбитою посудой. Повеяло паленым и простудой. Свеча погасла. Гость присел к столу. Когда же вновь затеяли огонь, склонившись к ней, переменившись разом, он всем опасным африканским рабством потупился, как укрощенный конь. Я ей шепнул:- Позвольте, он урод. Хоть ростом скромен, и на том спасибо. - Вы думаете?- так она спросила.- Мне кажется, совсем наоборот. Три дня гостил,- весь кротость, доброта,- любой совет считал себе приказом. А уезжая, вольно пыхнул глазом и засмеялся красным пеклом рта. С тех пор явился горестный намек в лице ее, в его простом порядке. Над непосильным подвигом разгадки трудился лоб, а разгадать не мог. Когда из сна, из глубины тепла всплывала в ней незрячая улыбка, она пугалась, будто бы ошибка лицом ее допущена была. Но нет, я не уехал на Кавказ. Я сватался. Она мне отказала. Не изменив намерений нимало, я сватался второй и третий раз. В столетие том, в тридцать седьмом году, по-моему, зимою, да, зимою, она скончалась, не послав за мною, без видимой причины и в бреду. Бессмертным став от горя и любви, я ведаю этим ничтожным храмом, толкую с хамом и торгую хламом, затерянный меж богом и людьми. Но я утешен мнением молвы, что все-таки убит он на дуэли. - Он не убит, а вы мне надоели,- сказала я,- хоть не виновны вы. Простите мне желание руки владеть и взять. Поделим то и это. Мне - суть предмета, вам - краса портрета: в награду, в месть, в угоду, вопреки. Старик спросил:- Я вас не вверг в печаль признаньем в этих бедах небывалых? - Нет, вспомнился мне правнук Ганнибалов, сказала я,- мне лишь его и жаль. А если вдруг, вкусивший всех наук, читатель мой заметит справедливо: - Все это ложь, изложенная длинно,- Отвечу я: - Конечно, ложь, мой друг. Весьма бы усложнился трезвый быт, когда б так поступали антиквары и жили вещи, как живые твари, а тот, другой, был бы и впрямь убит. Но нет, портрет живет в моем дому! И звон стекла! И лепет туфель бальных! И мрак свечей! И правнук Ганнибалов к сему причастен - судя по всему.
Всемирная библиотека поэзии.
Ростов-на-Дону, "Феникс", 1998.
Никто не решился оставить свой комментарий.
Будь-те первым, поделитесь мнением с остальными.
Будь-те первым, поделитесь мнением с остальными.