- 998 Просмотров
- Обсудить
Этот ад, этот сад, этот зоо — там, где лебеди и зоосад, на прицеле всеобщего взора два гепарда, обнявшись, лежат. Шерстью в шерсть, плотью в плоть проникая, сердцем втиснувшись в сердце — века два гепарда лежат. О, какая, два гепарда, какая тоска! Смотрит глаз в золотой, безвоздушный, равный глаз безысходной любви. На потеху толпе простодушной обнялись и лежат, как легли. Прихожу ли я к ним, ухожу ли не слабее с той давней поры их объятье густое, как джунгли, и сплошное, как камень горы. Обнялись — остальное неправда, ни утрат, ни оград, ни преград. Только так, только так, два гепарда, я-то знаю, гепард и гепард.
Белла Ахмадулина.
Всемирная библиотека поэзии.
Ростов-на-Дону, "Феникс", 1998.
Хочу я быть невестой, красивой, завитой, под белою навесной застенчивой фатой. Чтоб вздрагивали руки в колечках ледяных, чтобы сходились рюмки во здравье молодых. Чтоб каждый мне поддакивал, пророчил сыновей, чтобы друзья с подарками стеснялись у дверей. Сорочки в целлофане, тарелки, кружева... Чтоб в щёку целовали, пока я не жена. Платье мое белое заплакано вином, счастливая и бедная сижу я за столом. Страшно и заманчиво то, что впереди. Плачет моя мамочка,- мама, погоди. ... Наряд мой боярский скинут на кровать. Мне хорошо бояться тебя поцеловать. Громко стулья ставятся рядом, за стеной... Что-то дальше станется с тобою и со мной?..
Белла Ахмадулина.
Всемирная библиотека поэзии.
Ростов-на-Дону, "Феникс", 1998.
Цветы росли в оранжерее. Их охраняли потолки. Их корни сытые жирели и были лепестки тонки. Им подсыпали горький калий и множество других солей, чтоб глаз анютин желто-карий смотрел круглей и веселей. Цветы росли в оранжерее. Им дали света и земли не потому, что их жалели или надолго берегли. Их дарят празднично на память, но мне - мне страшно их судьбы, ведь никогда им так не пахнуть, как это делают сады. Им на губах не оставаться, им не раскачивать шмеля, им никогда не догадаться, что значит мокрая земля.
Белла Ахмадулина.
Всемирная библиотека поэзии.
Ростов-на-Дону, "Феникс", 1998.
О, еще с тобой случится всё - и молодость твоя. Когда спросишь: "Кто стучится?" Я отвечу: "Это я!" Это я! Ах, поскорее выслушай и отвори. Стихнули и постарели плечи бедные твои. Я нашла тебе собрата - листик с веточки одной. Как же ты стареть собрался, не советуясь со мной! Ах, да вовсе не за этим я пришла сюда одна. Это я - ты не заметил. Это я, а не она. Над примятою постелью, в сумраке и тишине, я оранжевой пастелью рисовала на стене. Рисовала сад с травою, человечка с головой, чтобы ты спросил с тревогой: "Это кто еще такой?" Я отвечу тебе строго: "Это я, не спорь со мной. Это я - смешной и стройный человечек с головой". Поиграем в эту шалость и расплачемся над ней. Позабудем мою жалость, жалость к старости твоей. Чтоб ты слушал и смирялся, становился молодой, чтобы плакал и смеялся человечек с головой.
Белла Ахмадулина.
Всемирная библиотека поэзии.
Ростов-на-Дону, "Феникс", 1998.
Что так Снегурочку тянуло к тому высокому огню? Уж лучше б в речке утонула, попала под ноги коню. Но голубым своим подолом вспорхнула - ноженьки видны - и нет ее. Она подобна глотку оттаявшей воды. Как чисто с воздухом смешалась, и кончилась ее пора. Играть с огнем - вот наша шалость вот наша древняя игра. Нас цвет оранжевый так тянет, так нам проходу не дает. Ему поддавшись, тело тает и телом быть перестает. Но пуще мы огонь раскурим и вовлечем его в игру, и снова мы собой рискуем и доверяемся костру. Вот наш удел еще невидим, в дыму еще неразличим. То ль из него живыми выйдем, то ль навсегда сольемся с ним.
Белла Ахмадулина.
Всемирная библиотека поэзии.
Ростов-на-Дону, "Феникс", 1998.
Живут на улице Песчаной два человека дорогих. Я не о них. Я о печальной неведомой собаке их. Эта японская порода ей так расставила зрачки, что даже страшно у порога - как их раздумья глубоки. То добрый пес. Но, замирая и победительно сопя, надменным взглядом самурая он сможет защитить себя. Однажды просто так, без дела одна пришла я в этот дом, и на диване я сидела, и говорила я с трудом. Уставив глаз свой самоцветный, всё различавший в тишине, пёс умудренный семилетний сидел и думал обо мне. И голова его мигала. Он горестный был и седой, как бы поверженный микадо, усталый и немолодой. Зовется Тошкой пёс. Ах, Тошка, ты понимаешь всё. Ответь, что так мне совестно и тошно сидеть и на тебя глядеть? Всё тонкий нюх твой различает, угадывает наперед. Скажи мне, что нас разлучает и всё ж расстаться не дает?
Белла Ахмадулина.
Всемирная библиотека поэзии.
Ростов-на-Дону, "Феникс", 1998.
Опять в природе перемена, окраска зелени груба, и высится высокомерно фигура белого гриба. И этот сад собой являет все небеса и все леса, и выбор мой благословляет лишь три любимые лица. При свете лампы умирает слепое тело мотылька и пальцы золотом марает, и этим брезгает рука. Ах, Господи, как в это лето покой в душе моей велик. Так радуге избыток цвета желать иного не велит. Так завершенная окружность сама в себе заключена и лишнего штриха ненужность ей незавидна и смешна.
Белла Ахмадулина.
Всемирная библиотека поэзии.
Ростов-на-Дону, "Феникс", 1998.
Случилось так, что двадцати семи лет от роду мне выпала отрада жить в замкнутости дома и семьи, расширенной прекрасным кругом сада. Себя я предоставила добру, с которым справедливая природа следит за увяданием в бору или решает участь огорода. Мне нравилось забыть печаль и гнев, не ведать мысли, не промолвить слова и в детском неразумии дерев терпеть заботу гения чужого. Я стала вдруг здорова, как трава, чиста душой, как прочие растенья, не более умна, чем дерева, не более жива, чем до рожденья. Я улыбалась ночью в потолок, в пустой пробел, где близко и приметно белел во мраке очевидный бог, имевший цель улыбки и привета. Была так неизбежна благодать и так близка большая ласка бога, что прядь со лба - чтоб легче целовать - я убирала и спала глубоко. Как будто бы надолго, на века, я углублялась в землю и деревья. Никто не знал, как мука велика за дверью моего уединенья.
Белла Ахмадулина.
Всемирная библиотека поэзии.
Ростов-на-Дону, "Феникс", 1998.
Как долго я не высыпалась, писала медленно, да зря. Прощай, моя высокопарность! Привет, любезные друзья! Да здравствует любовь и легкость! А то всю ночь в дыму сижу, и тяжко тащится мой локоть, строку влача, словно баржу. А утром, свет опережая, всплывает в глубине окна лицо мое, словно чужая предсмертно белая луна. Не мил мне чистый снег на крышах, мне тяжело мое чело, и всё за тем, чтоб вещий критик не понял в этом ничего. Ну нет, теперь беру тетрадку и, выбравши любой предлог, описываю по порядку всё, что мне в голову придет. Я пред бумагой не робею и опишу одну из сред, когда меня позвал к обеду сосед-литературовед. Он обещал мне, что наука, известная его уму, откроет мне, какая мука угодна сердцу моему. С улыбкой грусти и привета открыла дверь в тепло и свет жена литературоведа, сама литературовед. Пока с меня пальто снимала их просвещенная семья, ждала я знака и сигнала, чтобы понять, при чем здесь я. Но, размышляя мимолетно, я поняла мою вину: что ж за обед без рифмоплёта и мебели под старину? Всё так и было: стол накрытый дышал свечами, цвел паркет, и чужеземец именитый молчал, покуривая "кент". Литературой мы дышали, когда хозяин вёл нас в зал и говорил о Мандельштаме. Цветаеву он также знал. Он оценил их одаренность, и, некрасива, но умна, познаний тяжкую огромность делила с ним его жена. Я думала: Господь вседобрый! Прости мне разум, полный тьмы, вели, чтобы соблазн съедобный отвлек от мыслей их умы. Скажи им, что пора обедать, вели им хоть на час забыть о том, чем им так сладко ведать, о том, чем мне так страшно быть. В прощенье мне теплом собрата повеяло, и со двора вошла прекрасная собака с душой, исполненной добра. Затем мы занялись обедом. Я и хозяин пили ром,- нет, я пила, он этим ведал,- и всё же разразился гром. Он знал: коль ложь не бестолкова, она не осквернит уста, я знала: за лукавство слова наказывает немота. Он, сокрушаясь бесполезно, стал разум мой учить уму, и я ответила любезно: - Потом, мой друг, когда умру... Мы помирились в воскресенье. - У нас обед. А что у вас? - А у меня стихотворенье. Оно написано как раз. * См. Цветаева, Мандельштам.
Белла Ахмадулина.
Всемирная библиотека поэзии.
Ростов-на-Дону, "Феникс", 1998.
Никто не решился оставить свой комментарий.
Будь-те первым, поделитесь мнением с остальными.
Будь-те первым, поделитесь мнением с остальными.