Юность - это возмездие.
Ибсен
Не чувствуя ни нужды, ни охоты заканчивать поэму, полную революционных
предчувствий, в года, когда революция уже произошла, я хочу предпослать
наброску последней главы рассказ о том, как поэма родилась, каковы были
причины ее возникновения, откуда произошли ее ритмы.
Интересно и небесполезно и для себя, и для других припомнить историю
собственного произведения. К тому же нам, счастливейшим или несчастливейшим
детям своего века, приходится помнить всю свою жизнь; все годы наши резко
окрашены для нас, и - увы! - забыть их нельзя, - они окрашены слишком
неизгладимо, так что каждая цифра кажется написанной кровью; мы и не можем
забыть этих цифр; они написаны на наших собственных лицах.
Поэма "Возмездие" была задумана в 1910 году и в главных чертах была
набросана в 1911 году. Что это были за годы?
1910 год - это смерть Коммиссаржевской, смерть Врубеля и смерть
Толстого. С Коммиссаржевской умерла лирическая нота на сцене; с Врубелем -
громадный личный мир художника, безумное упорство, ненасытность исканий -
вплоть до помешательства. С Толстым умерла человеческая нежность - мудрая
человечность.
Далее, 1910 год - это кризис символизма, о котором тогда очень много
писали и говорили, как в лагере символистов, так и в противоположном. В
этом году явственно дали о себе знать направления, которые встали во
враждебную позицию и к символизму, и друг к другу: акмеизм, эгофутуризм и
первые начатки футуризма. Лозунгом первого из этих направлений был человек
- но какой-то уже другой человек, вовсе без человечности, какой-то
"первозданный" Адам.
Зима 1911 года была исполнена глубокого внутреннего мужественного
напряжения и трепета. Я помню ночные разговоры, из которых впервые
вырастало сознание нераздельности и неслиянности искусства, жизни и
политики. Мысль, которую, по-видимому, будили сильные толчки извне,
одновременно стучалась во все эти двери, не удовлетворяясь более слиянием
всего воедино, что было легко и возможно в истинном мистическом сумраке
годов, предшествовавших первой революции, а также - в неистинном
мистическом похмелье, которое наступило вслед за нею.
Именно мужественное веянье преобладало: трагическое сознание
неслиянности и нераздельности всего - противоречий непримиримых и
требовавших примирения. Ясно стал слышен северный жесткий голос
Стриндберга, которому остался всего год жизни. Уже был ощутим запах гари,
железа и крови. Весной 1911 года П. Н. Милюков прочел интереснейшую лекцию
под заглавием "Вооруженный мир и сокращение вооружений". В одной из
московских газет появилась пророческая статья: "Близость большой войны". В
Киеве произошло убийство Андрея Ющинского, и возник вопрос об употреблении
евреями христианской крови. Летом этого года, исключительно жарким, так что
трава горела на корню, в Лондоне происходили грандиозные забастовки
железнодорожных рабочих, в Средиземном море - разыгрался знаменательный
эпизод "Пантера-Агадир" *1.
Неразрывно со всем этим для меня связан расцвет французской борьбы в
петербургских цирках; тысячная толпа проявляла исключительный интерес к
ней; среди борцов были истинные художники; я никогда не забуду борьбы
безобразного русского тяжеловеса с голландцем, мускульная система которого
представляла из себя совершеннейший музыкальный инструмент редкой красоты.
В этом именно году, наконец, была в особенной моде у нас авиация; все
мы помним ряд красивых воздушных петель, полетов вниз головой, - падений и
смертей талантливых и бездарных авиаторов.
Наконец, осенью в Киеве был убит Столыпин, что знаменовало
окончательный переход управления страной из рук полудворянских,
получиновничьих в руки департамента полиции.
Все эти факты, казалось бы столь различные, для меня имею один
музыкальный смысл. Я привык сопоставлять факты из всех областей жизни,
доступных моему зрению в данное время, и уверен, что все они вместе всегда
создают единый музыкальный напор.
Я думаю, что простейшим выражением ритма того времени, когда мир,
готовившийся к неслыханным событиям, так усиленно и планомерно развивал
свои физические, политически и военные мускулы, был ямб. Вероятно, поэтому
повлекло и меня, издавна гонимого по миру бичами этого ямба, отдаться его
упругой воле на более продолжительное время.
Тогда мне пришлось начать постройку большой поэмы под названием
"Возмездие". Ее план представлялся мне в виде концентрических кругов,
которые становились всё у'же и у'же, и самый маленький круг, съежившись до
предела, начинал опять жить своею самостоятельной жизнью, распирать и
раздвигать окружающую среду и, в свою очередь, действовать на периферию.
Такова была жизнь чертежа, который мне рисовался, - в сознание и на слова я
это стараюсь перевести лишь сейчас; тогда это присутствовало
преимущественно в понятии музыкальном и мускульном; о мускульном сознании я
говорю недаром, потому что в то время всё движение и развитие поэмы для
меня тесно соединилось с развитием мускульной системы. При систематическом
ручном труде развиваются сначала мускулы на руках, так называемые -
бицепсы, а потом уже - постепенно - более тонкая, более изысканная и более
редкая сеть мускулов на груди и на спине под лопатками. Вот такое
ритмическое и постепенное нарастание мускулов должно было составлять ритм
всей поэмы. С этим связана и ее основная идея, и тема.
Тема заключается в том, как развиваются звенья единой цепи рода.
Отдельные отпрыски всякого рода развиваются до положенного им предела и
затем вновь поглощаются окружающей мировой средой; но в каждом отпрыске
зреет и отлагается нечто новое и нечто более острое, ценою бесконечных
потерь, личных трагедий, жизненных неудач, падений и т.д.; ценою, наконец,
потери тех бесконечно высоких свойств, которые в свое время сияли, как
лучшие алмазы в человеческой короне (как, например, свойства гуманные,
добродетели, безупречная честность, высокая нравственность и проч.)
Словом, мировой водоворот засасывает в свою воронку почти всего
человека; от личности почти вовсе не остается следа, сама она, если
остается еще существовать, становится неузнаваемой, обезображенной,
искалеченной. Был человек - и не стало человека, осталась дрянная вялая
плоть и тлеющая душонка. Но семя брошено, и в следующем первенце растет
новое, более упорное; и в последнем первенце это новое и упорное начинает,
наконец, ощутительно действовать на окружающую среду; таким образом, род,
испытавший на себе возмездие истории, начинает, в свою очередь, творить
возмездие; последний первенец уже способен огрызаться и издавать львиное
рычание; он готов ухватиться своей человеческой ручонкой за колесо, которым
движется история человечества. И, может быть, ухватится-таки за него...
Что же дальше? Не знаю, и никогда не знал; могу сказать только, что
вся эта концепция возникла под давлением всё растущей во мне ненависти к
различным теориям прогресса.
Такую идею я хотел воплотить в моих "Rougon-Macquar'ах" *2 в малом
масштабе, в коротком обрывке рода русского, живущего в условиях русской
жизни: "Два-три звена, и уже видны заветы темной старины"... Путем
катастроф и падений мои "Rougon-Macquar'ы" постепенно освобождаются от
русско-дворянского education sentimentale *3, "уголь превращается в алмаз",
Россия - в новую Америку; в новую, а не в старую Америку.
Поэма должна была состоять из пролога, трех больших глав и эпилога.
Каждая глава обрамлена описанием событий мирового значения; они составляют
ее фон.
Первая глава развивается в 70-х годах прошлого века, на фоне
русско-турецкой войны и народовольческого движения, в просвещенной
либеральной семье; в эту семью является некий "демон", первая ласточка
"индивидуализма", человек, похожий на Байрона, с какими-то нездешними
порываниями и стремлениями, притупленными, однако, болезнью века,
начинающимся fin de siecle *4.
Вторая глава, действие которой развивается в конце XIX века и начале
XX века, так и не написанная, за исключением вступления, должна была быть
посвящена сыну этого "демона", наследнику его мятежных порывов и
болезненных падений, - бесчувственному сыну нашего века. Это - тоже лишь
одно из звеньев длинного рода; от него тоже не останется, по-видимому,
ничего, кроме искры огня, заброшенной в мир, кроме семени, кинутого им в
страстную и грешную ночь в лоно какой-то тихой и женственной дочери чужого
народа.
В третьей главе описано, как кончил жизнь отец, что сталось с бывшим
блестящим "демоном", в какую бездну упал этот яркий когда-то человек.
Действие поэмы переносится из русской столицы, где оно до сих пор
развивалось, в Варшаву - кажущуюся сначала "задворками России", а потом
призванную, по-видимому, играть некую мессианическую роль, связанную с
судьбами забытой богом и истерзанной Польши. Тут, над свежей могилой отца,
заканчивается развитие и жизненный путь сына, который уступает место
собственному отпрыску, третьему звену всё того же высоко взлетающего и
низко падающего рода.
В эпилоге должен быть изображен младенец, которого держит и баюкает на
коленях простая мать, затерянная где-то в широких польских клеверных полях.
Но она баюкает и кормит грудью сына, и сын растет; он начинает уже играть,
он повторяет по складам вслед за матерью: "И я пойду навстречу солдатам...
И я брошусь на их штыки... И за тебя, моя свобода, взойду на черный
эшафот".
Вот, по-видимому, круг человеческой жизни, съежившийся до предела,
последнее звено длинной цепи; тот круг, который сам, наконец, начинает
топорщиться, давить на окружающую среду, на периферию; вот отпрыск рода,
который, может быть, наконец, ухватится ручонкой за колесо, движущее
человеческую историю.
Вся поэма должна сопровождаться определенным лейтмотивом "возмездия";
этот лейтмотив есть "мазурка", танец, который носил на своих крыльях
Марину, мечтавшую о русском престоле, и Костюшку с протянутой к небесам
десницей, и Мицкевича на русских и парижских балах. В первой главе этот
танец легко доносится из окна какой-то петербургской квартиры - глухие 70-е
годы; во второй главе танец гремит на балу, смешиваясь со звоном офицерских
шпор, подобный пене шампанского fin de siecle, знаменитой veuve Cliquot *5;
еще более глухие - цыганские, апухтинские годы; наконец, в третьей главе
мазурка разгулялась: она звенит в снежной вьюге, проносящейся над ночной
Варшавой, над занесенными снегом польскими клеверными полями. В ней
явственно слышится уже голос Возмездия.
12 июля 1919
------------
Предисловие было написано для публичного чтения третьей главы поэмы в
петроградском Доме искусств 12 июля 1919 года. Эпиграфом взяты слова
Сольнеса - героя драмы Ибсена "Строитель Сольнес ".
*1 Пантера-Агадир - появление германского военного корабля "Пантера" в
марокканской гавани Агадир, вызвавшее большое волнение в предвоенной
Европе.
*2 - моих "Rougon-Macquar'ах" - "Ругон-Маккары" - цикл романов
(семейная хроника) Эмиля Золя.
*3 - Education sentimentale (франц.) - обыгрывается название романа
Гюстава Флобера "Воспитание чувств".
*4 - fin de siecle - концом века (франц.).
*5 veuve Cliquot - "Вдова Клико" - марка шампанского.
Жизнь - без начала и конца.
Нас всех подстерегает случай.
Над нами - сумрак неминучий,
Иль ясность божьего лица.
Но ты, художник, твердо веруй
В начала и концы. Ты знай,
Где стерегут нас ад и рай.
Тебе дано бесстрастной мерой
Измерить всё, что видишь ты.
Твой взгляд - да будет тверд и ясен.
Сотри случайные черты -
И ты увидишь: мир прекрасен.
Познай, где свет, - поймешь, где тьма.
Пускай же всё пройдет неспешно,
Что в мире свято, что в нем грешно,
Сквозь жар души, сквозь хлад ума.
Так Зигфрид правит меч над горном:
То в красный уголь обратит,
То быстро в воду погрузит -
И зашипит, и станет черным
Любимцу вверенный клинок...
Удар - он блещет, Нотунг верный,
И Миме, карлик лицемерный,
В смятеньи падает у ног!
Кто меч скует? - Не знавший страха.
А я беспомощен и слаб,
Как все, как вы, - лишь умный раб,
Из глины созданный и праха, -
И мир - он страшен для меня.
Герой уж не разит свободно, -
Его рука - в руке народной,
Стоит над миром столб огня,
И в каждом сердце, в мысли каждой -
Свой произвол и свой закон...
Над всей Европою дракон,
Разинув пасть, томится жаждой...
Кто нанесет ему удар?..
Не ведаем: над нашим станом,
Как встарь, повита даль туманом,
И пахнет гарью. Там - пожар.
Но песня - песнью всё пребудет,
В толпе всё кто-нибудь поет.
Вот - голову его на блюде
Царю плясунья подает;
Там - он на эшафоте черном
Слагает голову свою;
Здесь - именем клеймят позорным
Его стихи... И я пою, -
Но не за вами суд последний,
Не вам замкнуть мои уста!..
Пусть церковь темная пуста,
Пусть пастырь спит; я до обедни
Пройду росистую межу,
Ключ ржавый поверну в затворе
И в алом от зари притворе
Свою обедню отслужу.
Ты, поразившая Денницу,
Благослови на здешний путь!
Позволь хоть малую страницу
Из книги жизни повернуть.
Дай мне неспешно и нелживо
Поведать пред Лицом Твоим
О том, что мы в себе таим,
О том, что в здешнем мире живо,
О том, как зреет гнев в сердцах,
И с гневом - юность и свобода,
Как в каждом дышит дух народа.
Сыны отражены в отцах:
Коротенький обрывок рода -
Два-три звена, - и уж ясны
Заветы темной старины:
Созрела новая порода, -
Угль превращается в алмаз.
Он, под киркой трудолюбивой,
Восстав из недр неторопливо,
Предстанет - миру напоказ!
Так бей, не знай отдохновенья,
Пусть жила жизни глубока:
Алмаз горит издалека -
Дроби, мой гневный ямб, каменья!