Борис Львович Брайнин (2)

При знакомстве с поэзией Вилли Брайнена читателя порадует ощущение сильного и смелого дарования ее автора. 

Быть может, читатель ощутит в этих стихах изживаемые влияния старших поэтов. Но несомненная способность 

В. Брайнена к синтезу впечатлений, которые ему дарит внешний мир, напряженного вдохновения молодой души художника 

и точности средств выражения — порука преодоления посторонних влияний. Преодоление это почти полностью завершено. 

Мне кажется, что будущее дарование поэта ярко и жизненно. Не сегодня, так завтра мы полностью уверимся в этом.

Этот отзыв Арсения Тарковского был написан в качестве врезки для публикации 

в «Литературной газете» в 1979 году. Публикация не состоялась.

Арсений Тарковский.

* * * Слова, улетающие в пустоту, в разрежённый воздух зимнего дня, за протоптанную секундантом черту — возьмите с собой меня. Бесконечна дуэль с двойником моим — бильярд без шаров такая стрельба, из стволов безопасный тянется дым и подмигивает судьба. Юный автор роняет на снег лепаж, тихонько руку на грудь кладёт, и время, затеявшее ералаш, устремляется наоборот. Если выигрыш выпал — из молока возвращаются пули в горячий ствол, чтоб затем разлететься наверняка и веером лечь на стол. И приходит флеш, но делаешь вид, что по меньшей мере каре пришло, над трубою морозный дымок стоит, и уже почти рассвело. Юный автор дописывает листок и к мазурке спешит, и велит запрягать, время движется вспять, и его исток — время, идущее вспять. Не поставить точки, не вызвать врача, не ответить тому, кто плевал и пинал, многоточие — вот начало начал, кульминация и финал. 1992 * * * Особых иллюзий не было ни у кого, но верить хотелось так вопреки уму, что он сгалатеил собственное божество, своего истукана — и тупо кадил ему. Он взял эту прелесть с собой на остров Крит, где ночью в горах от фар сгущается мрак, где чудиком пришлым был лабиринт отрыт, где Бык обошёлся с Европой известно как. И, наверное, оттого что всё так сошлось в колыбели божков любвеобильных, с ней не сумел он представить себя назавтра врозь, но поверил ещё отчаянней и нежней. 2003 * * * — Прощай, прощай, и помни обо мне, — взывает привидение к галёрке. — Остынь, остынь, но помни об огне, не видь, но взгляд запомни дальнозоркий. Мужчина сгинул, женщина ушла, но почему-то выпукло и вещно в тот морок, где сплетаются тела, хотим, чтоб память возвращалась вечно. Продлить существование вперёд. — Ты не забудешь? Верно? Не забудешь? Ты разглядишь, когда не разберёт никто другой за темью и за бурей? Продлить существование назад. А там — пурга. Чужую дверь царапай и в прошлое гляди во все глаза, чтоб по спине — мороз шершавой лапой. 1986 * * * Мы в опере. Толпа героям платит. О страхе пораженья позабыли. Тоскует абиссинская рабыня тигрицей в полосатом жёлтом платье. Показывать подружке-фараонке нельзя ни унижение, ни ярость. Молчит оцепеневший первый ярус, где мы стоим, зажатые, в сторонке. Не надо, отпусти меня, Амнерис — там целый мир, что каждой почкой близок, там школьницы с глазами одалисок, там косяки, идущие на нерест. Не надо мне твоих хитросплетений, я — номер в окровавленном реестре... Уймите это дерево в оркестре! Заткните эту медь на авансцене! 1977 * * * Вчерашний день — гниющее зерно. В сырой суглинок брошено оно. Колосьев тени выйдут на свободу, когда потоп закончится на том, что горлица маслиновым листом нам возвестит приличную погоду. Мы, озираясь, выползем из дыр. Какой волнующий, безбрежный мир! Какое солнце после ночи гнева! Не тот хозяин, кто бросал зерно, а тот, кому впоследствии дано тень урожая запасать для сева. Немые отражения скользят, снуют до горизонта и назад, как будто конькобежцы на картинке. Вот мой товарищ, он остался жить, чтоб над зерном упрямо ворожить, как он умеет — значит, по старинке. Готова к жатве юная земля, бескрайни Елисейские поля, невпроворот — имеющему силы. С серпом в руке, с бессмысленным лицом крадётся Эвридика за певцом, и неспокойны отчие могилы. 1987 * * * О, для чего создал нас Господь, за руки взял и привёл сюда? — Любишь ли эту чужую плоть? Душу чужую? Отвечу: да. — Будь же готов заплатить сполна там, на Суде, и здесь, до Суда. Кары достойна ль твоя вина? Всё ль справедливо? Отвечу: да. — Я разуменьем тебя облёк, дал покаянье твоей душе. Есть милосердье, но краток срок. Будешь ли каяться? — Да, уже. — Кайся, и чудо я сотворю: хочешь, от прошлого излечу полную скверны память твою? — Нет, не прогневайся, не хочу. 1987 * * * Я в этом доме побывал, я на соломе ночевал, умыться выбегал из кузни, но сгинул тот далёкий год, и обо всём экскурсовод сумеет рассказать искусней. Давно потух весёлый горн, заглох, пожух лиловый тёрн, взамен — какие-то цветочки, и гости шумною толпой в подвал бегут на водопой, не смея пить поодиночке. Деревня в лютые лета давилась ради живота лузгой, мезгой, колючим хлебом, а нынче, балуясь игрой, торчит персоной восковой, музеем под открытым небом. Но умный человек глядит — не находя могильных плит, он беспокойно взглядом рыщет: «К чему пустая болтовня? — здесь есть жилище для меня, но нет для пращура жилища. Меня поставили в стакан, и я, обильем влаги пьян, спешу напиться и забыться. Я льну к пузырчатому дну и стеблем срезанным тяну водопроводную водицу». 1986 * * * если это не тот заповеданный сад... О. Седакова Если в замочную скважину сделаешь марш-бросок через морской бинокль или же микроскоп, не позабудь оглянуться на глиняный образок, каштановый огонёк, козлиный чумной галоп. Ты — за моей спиной, а я, представь, за твоей, ты — за моей женой, и я, представь, не дурак — там наедимся вдоволь жареных желудей, где нас обоих заманят в хлев, казарму, барак. Господи, что же Ты отвернулся от сирых нас? За голубой звездой — бесконечность дурная, и близится тот напророченный, тот ресторанный час, когда, пузырясь, отверзнется небо цвета Аи. В это же самое время патмосский лицедей около оперенья двухтысячелетней стрелы сомкнёт воспалённые очи, и жареных желудей достанется нам отведать, а также льда и смолы. Будет гореть архив тайной полиции. Там место в анналах найдётся жертве и стукачу: взять — и спасти для потомков этот занятный хлам, но и себя обнаружить — не каждому по плечу. Я бы пошёл в разведчики — пусть научат меня, я бы стучал отважно морзянкой в чужой эфир: — Артиллеристы, родные, не жалейте огня! Жену поцелуйте! И сына! Да здравствует! Миру — мир! В час между волком и псом взгляд устремлён туда, в обетованный сад, где над хлевом звезда, где ненадкушены яблоки, где отдыхают стада, в сад, куда нам дорога заказана навсегда. 1990 * * * По неметчине, взмыленным трактом ночных деревень озабоченно омнибус мелет свою дребедень, не спеша отплывают от борта тяжёлые двери — это некий безумец задумал уйти в никуда, где в ознобе трясётся над кирхой родная звезда, воздаётся по вере. Я-то верил как раз. Думал мало, а верил вполне, пребывая в уютной, слепой, голубой пелене, где любое движенье сюрпризы сулило дитяти, а теперь проношусь через Гарбсен и Майенфельд в ночь и уже не надеюсь солёный туман превозмочь, полоумный храбрец, поумневший некстати. Надрываясь до боли в гортани, кого-то зову. Мало толку орать в безмятежную пропасть: «Ау!» — даже глупое эхо оттуда и то не ответит, а которой дозваться хотел бы — той попросту нет: мирно с мужем живет, спит с любовником, варит обед. Это ветер весенний. Ты думал, что голос? Нет, ветер. Он потянет с востока, туман превратит в острова — так из белых стихов проступают цветные слова, обнажаются рифмы, ползут водянистые клочья. Продолжается гонка, когда невозможно домой, прочь от серого вечера, серое утро долой, за чужой, но спасительной ночью. 1991 * * * Ещё по сусекам пошаришь, ещё наскребёшь по углам золы от минувших пожарищ и тлена с трухой пополам. От ёлочных тех украшений — алмазная пыль на ногах, от мелочных тех сокрушений взамен покаяния — страх, что время пришло, и повис ты без верха и низа. Смотри, а вдруг объяснят атеисты — что там обмирает внутри? Где грело, горело, пылало, палило, целило, цвело, расплавом густым остывало и перетекало в стекло, в рождественское сверканье рождённых дыханьем шаров — там нынче не камня на камне, но так — небогатый улов: всё больше опилки, обмылки, и смотришь, нечаянно нищ, на прорезь брезгливой ухмылки, на мерзость родных пепелищ. 1989