Борис Львович Брайнин (3)

При знакомстве с поэзией Вилли Брайнена читателя порадует ощущение сильного и смелого дарования ее автора. 

Быть может, читатель ощутит в этих стихах изживаемые влияния старших поэтов. Но несомненная способность 

В. Брайнена к синтезу впечатлений, которые ему дарит внешний мир, напряженного вдохновения молодой души художника 

и точности средств выражения — порука преодоления посторонних влияний. Преодоление это почти полностью завершено. 

Мне кажется, что будущее дарование поэта ярко и жизненно. Не сегодня, так завтра мы полностью уверимся в этом.

Этот отзыв Арсения Тарковского был написан в качестве врезки для публикации 

в «Литературной газете» в 1979 году. Публикация не состоялась.

Арсений Тарковский.

Ну хорошо, допустим, что опять придётся отступить на ту же пядь, которую когда-то уже из малодушья оголял — тогда по обмороженным полям скакали кирасиры, и в этой оглушительной мазне досталось по углу и Вам, и мне, а что до результата, то пусть о нём заботится не тот, кого чутьё блудливое ведёт на запах керосина. Мы это проходили и не раз — чесать затылок, морщить третий глаз, а то еще прилежней — мусолить антикварный карандаш и мучить исторический пейзаж свинцом сухим и кислым. В кампании минувшею зимой, мадам, оставим проигрыш за мной, а Вам оставим прежний свободы запах, трупное ура, чьё эхо докатилось до вчера с забытым напрочь смыслом. Однако полистаем наш альбом. Возможен вариант, когда вдвоём останемся и пылко любить друг друга будем: на дворе бренчит клавир, шампанское в ведре для кавалера Глюка. Он к этому привык — пытливый взор уставив на узорчатый забор, откупорить бутылку. Ла дойче вита, лучшая из вит, чью плесень сырной тенью изъязвит развесистая клюква. И я привык — войти себе в вагон, как джентльмен, когда восходит он на палубу фрегата, чтобы покинуть родину свою — и я в проходе жертвенно стою и молча в Вену дую. В моём купе просторно, там уют, там к ужину салфетку подают, а тут, стеклом измято, знакомое лицо в чужую роль вживается, превозмогая боль, уже почти вслепую. 1992 * * * Родная, старея, со страху начнёшь давать приятелям сына, теряя мужество перед невинной наглостью, падая на кровать в слезах, когда негодник тебя похерит. Ты будешь жалеть стремительную красоту, когда, привычно в зеркало глядя, вдруг там увидишь посуду мытую, пустоту и мужа, который объелся известным фруктом. О, если б я только мог, я бы возник в твоём зазеркалье дыханьем, клочком тумана — прищучить нахала и хоть на единый миг тебя утешить, сказать, что сдаваться рано. Я знаю, что я вернусь и докучных мух сгоню с лица равнодушной ночи, сяду к тебе на постель, скажу отчётливо, вслух: Родная, не плачь, отчаиваться не надо — мы скоро возьмёмся за руки, поплывём в последнем туннеле туда, к жемчужному свету, и снова молоды будем, и снова вдвоём, забыв навсегда тоску невозможную эту. И ты услышишь исчезнувшего меня и будешь искать в темноте напряжённым взглядом, и к стенке подвинешься, тёплой рукой храня пространство, почти живое, с тобою рядом. 1992 * * * Исчезнули при свете просвещенья Поэзии ребяческие сны... Баратынский К стене отвернувшись, последний поэт стене набормочет торжественный бред: мол, жил — да сражён наповал. И с этим отправится в горний приют из места, где походя рифмы куют, с кем попадя пьют, без разбора дают. И я там когда-то бывал — на кухнях сидел и гудел допоздна, в подъездах любил и гулял допьяна, на ста панихидах стоял. О, если последний гороховый шут избавит себя от назойливых пут чужих равнодушных забот и в тапочках белых на сцену влетит, где Божий прожектор его осветит, и руки расправит в алмазный зенит на вечный, на млечный полёт — кто вместо него для созвучья lyubov слизнёт окончанье со лбов и зубов, кровавую рифму найдёт? На диком, на варварском том языке последний придурок с душой налегке оставит охапку цитат. Придёт листопад — отвратительный тать, немытый, небритый, соседскую мать вотще поминающий. Время считать по осени голых цыплят. А в это мгновенье святой идиот назад к золотистому маю идёт — безгрешный — в черешневый сад. Мы что-то кропаем в своих мастерских, крысята, бесята в пелёнках сухих, с пустышками в юных зубах. Приставка и корень, значенье и знак, и красен, и чёрен, и эдак, и так, но пусто, а было почти что верняк, но швах — и опять на бобах. И больше никто, никогда и нигде не сможет гадать на хрустальной воде, на прелом листе, на падучей звезде, впотьмах, впопыхах, второпях. И звонким агу со слюной пополам толкаются в ребра и в бороды к нам младенцы в уютных гробах. 1993 Африканские строфы с двумя эпиграфами и шестью примечаниями Прощай, свободная стихия. Прощай, немытая Россия. I Зима. Июль. Лимоны на дворе уже созрели. Так же в январе лимоны созревали в Террачине. II У моря лучше постоять вдвоём. Занятно знать, что белый окоём не тот же для хорошенькой девицы и для вас, не отводящего от моря глаз, потомка незаможного хасида: ведь там, за горизонтом — Антарктида. III Мы к этому привыкнем. Но к чему привыкнуть невозможно, что уму хоть и доступно, но непостижимо для бедных чувств, что пролетает мимо, не задевая ничего внутри, как одухотворённо ни смотри, так это незаметная полоска от ног до горизонта. IV Не торопясь, итог подбить пора художествам, в которых со вчера мы преуспели: 1) местное винишко we used to study; 2) новая манишка с утра в помаде; 3) бабочке каюк; 4) хозяйкин муж — навеки лучший друг; 5) дочурка их — сих подвигов причина — за завтраком была вполне невинна. А впрочем, что сиять, как именинник, стыдились бы — ведь вам уже полтинник.

V Привет тебе, мой варварский язык. Как сладко рифмовать, когда привык, меняя страны, языки, обличье, общаться с населением по-птичьи. Признаться, не по нраву мне народ- языконосец. От его щедрот держась подальше, не ищу я пятен, но publicum мне всякий неприятен, что русский, что чужой. Вот немчура, казалось бы, ещё позавчера с решимостью в очах, насупив брови, пожгла, что удалось, хотя в основе своей посконной ясно, что они народ культурный. VI О родине приятней помолчать. Резиновая в паспорте печать. Какой-то консул со стеклянным взглядом. Дыханье пары патриотов рядом, из-за плеча, взволнованное. Флаг, свисающий с балкона просто так (не просто так — тоскливее трикраты). Ума палаты. Шкурные дебаты. — Не до любви, когда с утра мутит, и, если сохранился аппетит, то уж никак не к дроби барабанной, а разве к этой дали океанной. VII Положено торжественный финал здесь присобачить. VIII Прощай, прощай, могучий океан. Прощай, прощай, пингвин и павиан и барышни прелестные туда же. Отсюда, сверху на далёком пляже не видно ни души. Застыв, стоит, изображая волны, малахит, которого здесь столько, что неловко его дарить — получится дешёвка. 1998 * * * Город ночного кошмара, безлюдный, облупленный, от позвонков до ключиц и коленок облюбленный, сладкими песнями тисканный, мятый, излапанный — жутко очнуться внезапно в вечернем Неаполе, жутко увидеть, как млечные очи безумия смотрят на юг, где постылое чрево Везувия вечно готово в чудесное утро воскресное выплюнуть порцию дряни в пространство окрестное. Тут бы застрять да сдружиться с жульем, с журналистами, мидий вином запивать в ресторане на пристани, местных прелестниц в своё холостяцкое логово странным акцентом манить. Ожидая немногого, не огорчаться, прощаясь. По-русски почитывать, меланхоличную кошку по-русски воспитывать, чтобы однажды таким же томительным вечером вдруг в небесах раствориться, никем не замеченным. Это единство тревоги, неверного марева, робкого счастья — до времени город состарило, как и тебя, для которого клаустрофобия не от любого готова явиться подобия зданий, стоящих вплотную, терзающих гордую, ввысь уходящую улицу — с тесной аортою, с ношей межрёберной, где от былого беспамятства, как наказанье Господнее, тяжесть останется. 1991 Ганновер