Брейтен Брейтенбах (8)

НА ЗАКАТЕ 12-ГО АПРЕЛЯ

прощанье:

в прежние времена

мы прощались бы по другому

вечер перед твоим отъездом

мы провели бы

в кабачке у реки

в компании музыкантов

и юных красавиц

солнце клонилось бы долу за ветвями деревьев

окровавленным лебедем

прилетевшим из дальних земель

и умирающим здесь у воды

ибо некуда дальше лететь

там в журчанье речных речей

всплывает двойная глубокая нота

словно дрозд рассмеялся над этим вечером

ускользающим и невозвратным

сердце осени в теле весны

и мы поднимаем все выше стаканы

чтобы кровь лебединая в них напоследок искрилась

рукавом промокая последние капли

обметая последние крошки с усов

второпях обсуждаем последние вести

подбиваем последние бабки

и снимаем последние мысли

друг у друга с кончика языка

"Не забудь, всем и каждому куча приветов,

друзьям и домашним,

еще поцелуй за меня стариков,

и, пожалуйста, пройдись за меня

мимо старых тяжелых гуав

в неподвижных одеждах,

мимо гардений, благоухающих перед верандой,

до восхода луны

пройдись - словно я и не выгнан оттуда..."

"Власть имущим не следует знать

что за боль пожирает меня изнутри

как я врос и живу несмотря ни на что

только там,

и пойми, разве нет унижения в том,

что на севере ищешь спасения

от крокодилов?"

"Друг, надейся, - унынье - советчик плохой;

завтра ты уезжаешь,

я уверен,

свобода придет,

как приходят к земле плодоносные соки

от могил лебединых..."

окружат и закружат нас шелесты звезд

мы услышим

пред ночью склоняются купы дерев как под ветром

и собака соседская лает

незримо полощутся влажные флаги в гортани

ночь бесконечная тишь бесконечная речь

о вине философии замыслах женщинах книгах

и спозаранок в холодном

зале как бы устеленном серым пеплом

содрогнусь очнусь

в одиночестве

и побегу

к тростникам по колено ступившим в тину

гладь беспечная слезы в глазах отразит

твой корабль исчезает качаясь в лазури

и смахнув рукавом исступленные слезы с ресниц

небо облако дерево в воду роняю

их волною уносит все дальше и дальше...

но такого давно уже быть не может:

мы теперь не поэты

висит многослойная пыль

в зале над серебристым потоком струящейся к трапам толпы

а в небесах

дымные вымпелы и несмолкающий рев

пламени заключенного в реактивных моторах

мы ничто

нам не о чем говорить

ты хмуришься в предвкушении

утомительно долгого рейса

я подавлен

неизбежностью возвращения

в убеленный сединами город

сердце сединами убеленное

я довольствуюсь пивом, ты лимонадом:

"не забудь, передай приветы всем тем

впрочем, ты знаешь, кому..."

"скоро ли свидимся снова

поди угадай..."

слова глотаются

и переваренные навек выпадают из памяти

объявляют посадку

словно ветра порыв ниоткуда и мимо

ты возвращаешься на родину

она не моя

ты возвращаешься на родину

она больше не моя

* Стихотворение примыкает к книге "Одно лето в раю", где

все главы озаглавлены датами, последняя - 30 марта 1973 г.,

т.е. 12 апреля Брейтенбах уже был в Париже.

КАЗНЬ ГАРРОТОЙ

Сальвадору Пуйгу Античу

Там, в камере, ждут накрахмаленные господа,

черные костюмы, сигаретки на нижних губах,

и у каждого муха на лбу;

в тихой тюрьме в умирании ночи

шаги прозвучат, словно выстрелы в упор.

Выстрелы в ночь, туда, где ни врага, никого;

он будет плотно пристегнут к деревянному стулу,

и воротник замкнется у него под затылком

(он не должен захрипеть - это некрасиво);

палач за его спиной, за его головой, за его душой

начинает вращенье стального винта

рукою, что проклята до скончанья веков,

пока не сломаются шейные позвонки.

Слишком для многих день никогда не настанет.

Во дворце под надежной охраной, как муха в утробе гнилой,

сидит палач-старикашка, заплывший жиром,

он проводит концом языка по вставным зубам;

шаги звучат, возбуждая его ослабевшее сердце.

* Борец каталонского Сопротивления, казненный гарротой

(удушением) в феврале 1974 года.

КНИГИ, ОНИ ЖЕ БОМБЫ

Моему мертвому брату, Тиро

Был живым чернокожий человек по имени Тиро, Абрахам

(и Тиро лежит в луже крови),

он хотел в университете научиться наукам

(и Тиро лежит в луже крови),

стал преподавателем, воспитывать, учить

(и Тиро лежит в луже крови),

но еще задолго до отправки в Живомертвию

ему пришлось покинуть родную страну,

поселиться в деревушке под названьем Габороне,

в стране под названьем Ботсвана, в пустыне,

где его слова зажигали между тем повсюду

огоньки борьбы за свободу...

Но белый господин решил, что каждый черный

должен помнить свое место, а не то...

и белый господин прислал по почте книгу для Тиро,

и Тиро лежит в луже крови,

и Тиро лежит в луже крови,

и Тиро сердцевина пламени в алом пламени.

* Тиро, Абрахам - южноафриканский политический деятель,

скрывавшийся в Ботсване; агентами претории ему была прислана

из Европы посылка с книгой, содержавшая пластиковую бомбу.

"ПРИДИ ВЗГЛЯНУТЬ НА КРОВЬ НА УЛИЦАХ"

незрячие видят: начало ночи в самой себе

когда кровь еще безобидно чеканит шаг в ритме сердца

как часовой на верхней площадке башни

на гребне горы

когда птицы еще в плотно натянутых

жилетках с оранжевыми разводами

рвущимися от песен, еще тишина звенит напряженно

как новенький гвоздь загоняемый в живое дерево

когда город еще прикрывает окна гардинами

когда двери еще поскрипывают на каждой улице

но смерть налицо: ликвидация всего

существовавшего вокруг тебя - благодаря чему существовал ты;

сердце вырванное из дома как одинокий гвоздь

смерть в том, что тебя нет; смерть глуха, слепа, бессловесна

смерть в том что ты никогда не существовал

ты даже не отсутствуешь потому что не присутствовал

и ты мертв:

но приди взглянуть на скользкие мостовые

на мертвых

в зеркале кровавых лужиц

на лица прикрытые несвежими газетами

со старыми новостями

которых уже не прочесть остекленевшим глазам

на бродячих собак робких и наглых - от голодухи

выходящих из серости утра дрожа и храбрясь - только от голодухи

чтобы облаять остаток мечты о социализме

приди взглянуть на солдат и на янки,

ныне святых заступников Сант-Яго

приди взглянуть на мух и на пыль и на сталь,

открой глаза, Неруда,

и приди плакать о твоем народе.

(СТИХИ С ПОЧТОВЫМ ГОЛУБЕМ)

Моя любовь,

здесь я мертв,

глаза и рот от навозных мух окружила зелень,

но из этого страшного места,

тихого благодаря закрытым воротам и зарешеченным окнам,

я вижу тебя по ту сторону

крепких стен форта, заграждений,

баррикад и рвов, окруживших колонию,

по ту сторону лениво ползущей пустыни,

по ту сторону шорохов дождевого леса,

за далеким мерцанием моря.

Я говорю с тобою,

моя любовь,

в золотом городе Риме,

в этом полном золота кладбище я жаждал видеть тебя.

В моих глазах - уста твои полны жемчуга

и волосы черны как вороново крыло;

ты стоишь как кипарис;

кожа твоя играет солнечными зайчиками,

словно доспехи храброго солдатика

или панцирь смелой маленькой черепахи.

Я увидел тебя, и мой ужас воскрес,

волнение другого материка.

Я боюсь твоих закрытых глаз,

это гложет меня как червь.

Чтобы увидеть тебя, я лечу

вдоль Чивиттавекья и дальше, держась берега

с красными домиками, вокруг которых

сушится белье на веревках и шепчут сосновые рощи,

а дальше в туннелях гулко свистят поезда,

к морю сбегают виноградники и финиковые пальмы.

Генуя, вот и граница...

Любовь, любовь моя!

По ночам твой страх бьется в окно, как слепой мотылек.

В Ницце из толпы отдыхающих призраков

к тебе не приходит уроженка Прованса,

женщина с твоими глазами, обращенными к югу,

откуда нет новостей.

Я чувствую, как ты сжалась,

сколько силы в тебе, сколько слабости!..

Я знаю, тот, кого ты ждешь,

это совсем не я.

Он будет стар, как снег, пролежавший всю зиму в яме,

или как ветер, пролетевший все наши земли,

но он приведет вместе с собой и меня.

Будешь ли ты ждать нас?

Пожалуйста, не тоскуй,

будь такой, как я тебя вижу, - радостной.

Помни, что наше время в твоих руках и губах,

сберегай нашу радость и убивай нашу боль,

радуйся, как радуются праздничной стране моей мечты,

потому что ты - зной моих пальм,

ты - зерно моих фиников, ты - скрытый огонь моих дел,

ты - дыхание моих уст.

О моя любовь!

Взгляни, я возвращаюсь

на невидимой этой бумаге,

слепоглухонемой,

я пишу тебе без конца.

(СТИХИ НА ТУАЛЕТНОЙ БУМАГЕ)

Все бывает - быть может, еще через пару дней

это большое кирпичное здание, в котором я нахожусь,

его цементные коридоры и стальные переборки

все грани сотрутся, останется только свет,

одинокий старик, поддерживающий огонь в высокой башне:

тюрьма станет для меня монастырем,

затерянным в горах.

Плотно скатав подушку,

сооружаю подставку для коленей,

пытаюсь сосредоточиться, глядя в стену прямо перед собой,

внутри священного пространства,

но в ушах навяз ненужный шум

сухо звучащего деревянного гонга.

Я скрещиваю ноги и делаю глубокий вдох.

Может быть, я сумею вдохнуть небытие, так

что уже не вернусь к действительности?

Но: сквозь стены ломится вся моя суета,

обострившиеся желания, яркие

образы моего распятого мира

как долго будет эта страна жить у меня в памяти?

Это сердце не сможет отупеть в бездействии!

Я буду оплакивать великую жизнь,

до тех пор, пока мой труп не выбросят на деревенскую площадь,

где его сожрут собаки

и потом удобрят им поля:

НЕБЫТИЕ И СМЕРТЬ - ОДНО И ТО ЖЕ!

Но и это сотрется

священное внутреннее пространство

станет садом радости для ночных птиц

и луна обрастет перьями!

Но и это сотрется:

плотно сходятся трещины, срастаются осколки,

в бесконечном пространстве я буду слышать

только собственное дыхание,

вдохи и выдохи,

до тех пор, пока они переливаются один в другой,

до тех пор пока я дышу.

Когда свет из башни

сольется с белой стеной,

я буду сидеть в сугробе солнца,

а моя отрубленная рука будет лежать

снизу на записной книжке

цветок для тишины.

Тюрьма - вокруг,

путь бесконечен,

но какое мне дело до всего этого?

ГОСПОДИ, УСЛЫШЬ

Господи, услышь песню приговоренных,

удавленных пуповиной виселичной петли:

услышь вой тюремных вагонов,

сухие щелчки выстрелов,

словно треск хрупких маленьких косточек

сброшенного с небоскреба зайца;

услышь, как взрываются звезды,

ибо ночь - капкан, и день - засада;

услышь тех, кто рыдает белозубыми ранами ртов,

обесчещенных падших нищих,

мужчин, потерявших мужество,

женщин с черными животами,

полными черной боли и черных звезд

потому что хватит, хватит, о Господи!

Ты говорил нам, но теперь спроси нас, Господи,

потому что здесь в наших глазах

майский день,

майский день нашего сердца

Господи, склони ухо к земле и услышь

и плюнь потом на твое зеркало.

И узри в воздухе дыру, которая велика

и с каждым мгновением ширится от безмолвия.

ТОЧКА ЗАМЕРЗАНИЯ

Солнце стоит высоко, оседлав небосвод,

роняет холодные капли - мерцающий льдистый конус,

шерсть пламени холода. Дребезжание,

ставшее камнем. Оседлав небосвод, солнце горбится

в лиловатом окрестном небе, образуя

зеркало: в нем ни единого отражения,

только бледноватый сгусток.

Напротив стена купальни, стальной лист,

в котором плавают зыбкие силуэты долгосрочников: бриться

предписано, но глотку перерезать непросто,

шейная артерия глубоко. Яблоко сердца гниет в груди,

в запястьях пульс - толчками поезда.

Сейчас - отсидев в одиночке уже не знаю сколько

странным образом обнаруживаю в камере зеркало: зрачок

застывшей воды; но под холодной пленкой

подсадная птица: бледная морщинистая обезьяна,

может быть, китайская, дикие ужимки, жесты,

едва встречаемся глазами. Слой на слой, гримаса на ухмылку,

серый пепел. Рот ее - кровавый мрак

сердцевины яблока. В глазницах - лиловатая грибница.

Образ обретает яркость: я отныне не один.

Нужно учитывать свои слова.

О, как же это случилось? Зима, будто яблоки,

в серой и рыхлой земле. И ветер,

взметающий золу, ветошь, газетные слова, дохлых псов,

гильзы, вскрытые шейные артерии улиц

трупы, покрытые слепнями, влипшими в ладони.

Стальные глаза вертолетов кружат над графикой дыма.

Перископ, ледяной осколок, встающий из синевы.

* одно из стихотворений, написанных в одиночном заключении и

нелегально переданных на волю. Впервые опубликовано в голландском

журнале "Де Гидс", 1977, N 8 (стр.548).