Чехов Антон Павлович (169)

XX Немного погодя фон Корен и дьякон сошлись около мостика. Дьякон был взволнован, тяжело дышал и избегал смотреть в глаза. Ему было стыдно и за свой страх, и за свою грязную, мокрую одёжу. - Мне показалось, что вы хотели его убить... - бормотал он. - Как это противно природе человеческой! До какой степени это противоестественно! - Как вы сюда попали, однако? - спросил зоолог. - Не спрашивайте! - махнул рукой дьякон. - Нечистый попутал: иди да иди... Вот и пошел, и чуть в кукурузе не помер от страха. Но теперь, слава богу, слава богу... Я весьма вами доволен, - бормотал дьякон. - И наш дедка-тарантул будет доволен... Смеху-то, смеху! А только я прошу вас убедительно, никому не говорите, что я был тут, а то мне, пожалуй, влетит в загривок от начальства. Скажут: дьякон секундантом был. - Господа! - сказал фон Корен. - Дьякон просит вас никому не говорить, что вы видели его здесь. Могут выйти неприятности. - Как это противно природе человеческой! - вздохнул дьякон. - Извините меня великодушно, но у вас такое было лицо, что я думал, что вы непременно его убьете. - У меня было сильное искушение прикончить этого мерзавца, - сказал фон Корен, - но вы крикнули мне под руку, и я промахнулся. Вся эта процедура, однако, противна с непривычки и утомила меня, дьякон. Я ужасно ослабел. Поедемте... - Нет, уж дозвольте мне пешком идти. Мне просохнуть надо, а то я измок и прозяб. - Ну, как знаете, - сказал томным голосом ослабевший зоолог, садясь в коляску и закрывая глаза. - Как знаете... Пока ходили около экипажей и усаживались, Кербалай стоял у дороги и, взявшись обеими руками за живот, низко кланялся и показывал зубы; он думал, что господа приехали наслаждаться природой и пить чай, и не понимал, почему это они садятся в экипажи. При общем безмолвии поезд тронулся, и около духана остался один только дьякон. - Ходил духан, пил чай, - сказал он Кербалаю. - Мой хочет кушать. Кербалай хорошо говорил по-русски, но дьякон думал, что татарин скорее поймет его, если он будет говорить с ним на ломаном русском языке. - Яичницу жарил, сыр давал... - Иди, иди, поп, - сказал Кербалай, кланяясь. - Всё дам... И сыр есть, и вино есть... Кушай, чего хочешь. - Как по-татарски - бог? - спрашивал дьякон, входя в духан. - Твой бог и мой бог всё равно, - сказал Кербалай, не поняв его. - Бог у всех один, а только люди разные. Которые русские, которые турки или которые английски - всяких людей много, а бог один. - Хорошо-с. Если все народы поклоняются единому богу, то почему же вы, мусульмане, смотрите на христиан как на вековечных врагов своих? - Зачем сердишься? - сказал Кербалай, хватаясь обеими руками за живот. - Ты поп, я мусульман, ты говоришь - кушать хочу, я даю... Только богатый разбирает, какой бог твой, какой мой, а для бедного всё равно. Кушай, пожалуйста. Пока в духане происходил богословский разговор, Лаевский ехал домой и вспоминал, как жутко ему было ехать на рассвете, когда дорога, скалы и горы были мокры и темны и неизвестное будущее представлялось страшным, как пропасть, у которой не видно дна, а теперь дождевые капли, висевшие на траве и на камнях, сверкали от солнца, как алмазы, природа радостно улыбалась, и страшное будущее оставалось позади. Он посматривал на угрюмое, заплаканное лицо Шешковского и вперед на две коляски, в которых сидели фон Корен, его секунданты и доктор, и ему казалось, как будто они все возвращались из кладбища, где только что похоронили тяжелого, невыносимого человека, который мешал всем жить. "Всё кончено", - думал он о своем прошлом, осторожно поглаживая пальцами шею. У него в правой стороне шеи, около воротничка, вздулась небольшая опухоль, длиною и толщиною с мизинец, и чувствовалась боль, как будто кто провел по шее утюгом. Это контузила пуля. Затем, когда он приехал домой, для него потянулся длинный, странный, сладкий и туманный, как забытье, день. Он, как выпущенный из тюрьмы или больницы, всматривался в давно знакомые предметы и удивлялся, что столы, окна, стулья, свет и море возбуждают в нем живую, детскую радость, какой он давно-давно уже не испытывал. Бледная и сильно похудевшая Надежда Федоровна не понимала его кроткого голоса и странной походки; она торопилась рассказать ему всё, что с нею было... Ей казалось, что он, вероятно, плохо слышит и не понимает ее и что если он всё узнает, то проклянет ее и убьет, а он слушал ее, гладил ей лицо и волоса, смотрел ей в глаза и говорил: - У меня нет никого, кроме тебя... Потом они долго сидели в палисаднике, прижавшись друг к другу, и молчали, или же, мечтая вслух о своей будущей счастливой жизни, говорили короткие, отрывистые фразы, и ему казалось, что он никогда раньше не говорил так длинно и красиво. XXI Прошло три месяца с лишним. Наступил день, назначенный фон Кореном для отъезда. С раннего утра шел крупный, холодный дождь, дул норд-остовый ветер и на море развело сильную волну. Говорили, что в такую погоду пароход едва ли зайдет на рейд. По расписанию он должен был прийти в десятом часу утра, но фон Корен, выходивший на набережную в полдень и после обеда, не увидел в бинокль ничего, кроме серых волн и дождя, застилавшего горизонт. К концу дня дождь перестал и ветер начал заметно стихать. Фон Корен уже помирился с мыслью, что ему сегодня не уехать, и сел играть с Самойленком в шахматы; но когда стемнело, денщик доложил, что на море показались огни и что видели ракету. Фон Корен заторопился. Он надел сумочку через плечо, поцеловался с Самойленком и с дьяконом, без всякой надобности обошел все комнаты, простился с денщиком и с кухаркой и вышел на улицу с таким чувством, как будто забыл что-то у доктора или у себя на квартире. На улице шел он рядом с Самойленком, за ними дьякон с ящиком, а позади всех денщик с двумя чемоданами. Только Самойленко и денщик различали тусклые огоньки на море, остальные же смотрели в потемки и ничего не видели. Пароход остановился далеко от берега. - Скорее, скорее, - торопился фон Корен. - Я боюсь, что он уйдет! Проходя мимо трехоконного домика, в который перебрался Лаевский вскоре после дуэли, фон Корен не удержался и заглянул в окно. Лаевский, согнувшись, сидел за столом, спиною к окну и писал. - Я удивляюсь, - тихо сказал зоолог. - Как он скрутил себя! - Да, удивления достойно, - вздохнул Самойленко. - Так с утра до вечера сидит, всё сидит и работает. Долги хочет выплатить. А живет, брат, хуже нищего! Прошло полминуты в молчании. Зоолог, доктор и дьякон стояли у окна и всё смотрели на Лаевского. - Так и не уехал отсюда, бедняга, - сказал Самойленко. - А помнишь, как он хлопотал? - Да, сильно он скрутил себя, - повторил фон Корен. - Его свадьба, эта целодневная работа из-за куска хлеба, какое-то новое выражение на его лице и даже его походка - всё это до такой степени необыкновенно, что я и не знаю, как назвать это, - зоолог взял Самойленко за рукав и продолжал с волнением в голосе: - Ты передай ему и его жене, что когда я уезжал, я удивлялся им, желал всего хорошего... и попроси его, чтобы он, если это можно, не поминал меня лихом. Он меня знает. Он знает, что если бы я мог тогда предвидеть эту перемену, то я мог бы стать его лучшим другом. - Ты зайди к нему, простись. - Нет. Это неудобно. - Отчего? Бог знает, может, больше уж никогда не увидишься с ним. Зоолог подумал и сказал: - Это правда. Самойленко тихо постучал пальцем в окно. Лаевский вздрогнул и оглянулся. - Ваня, Николай Васильич желает с тобой проститься, - сказал Самойленко. - Он сейчас уезжает. Лаевский встал из-за стола и пошел в сени, чтобы отворить дверь. Самойленко, фон Корен и дьякон вошли в дом. - Я на одну минутку, - начал зоолог, снимая в сенях калоши и уже жалея, что он уступил чувству и вошел сюда без приглашения. "Я как будто навязываюсь, - подумал он, - а это глупо". - Простите, что я беспокою вас, - сказал он, входя за Лаевским в его комнату, - но я сейчас уезжаю, и меня потянуло к вам. Бог знает, увидимся ли когда еще. - Очень рад... Покорнейше прошу, - сказал Лаевский и неловко подставил гостям стулья, точно желая загородить им дорогу, и остановился посреди комнаты, потирая руки. "Напрасно я не оставил свидетелей на улице", - подумал фон Корен и сказал твердо: - Не поминайте меня лихом, Иван Андреич. Забыть прошлого, конечно, нельзя, оно слишком грустно, и я не затем пришел сюда, чтобы извиняться или уверять, что я не виноват. Я действовал искренно и не изменил своих убеждений с тех пор... Правда, как вижу теперь к великой моей радости, я ошибся относительно вас, но ведь спотыкаются и на ровной дороге, и такова уж человеческая судьба: если не ошибаешься в главном, то будешь ошибаться в частностях. Никто не знает настоящей правды. - Да, никто не знает правды... - сказал Лаевский. - Ну, прощайте... Дай бог вам всего хорошего. Фон Корен подал Лаевскому руку; тот пожал ее и поклонился. - Не поминайте же лихом, - сказал фон Корен. - Поклонитесь вашей жене и скажите ей, что я очень жалел, что не мог проститься с ней. - Она дома. Лаевский подошел к двери и сказал в другую комнату: - Надя, Николай Васильевич желает с тобой проститься. Вошла Надежда Федоровна; она остановилась около двери и робко взглянула на гостей. Лицо у нее было виноватое и испуганное, и руки она держала, как гимназистка, которой делают выговор. - Я сейчас уезжаю, Надежда Федоровна, - сказал фон Корен, - и пришел проститься. Она нерешительно протянула ему руку, а Лаевский поклонился. "Как они, однако, оба жалки! - подумал фон Корен. - Не дешево достается им эта жизнь". - Я буду в Москве и в Петербурге, - спросил он, - не нужно ли вам что-нибудь прислать оттуда? - Что же? - сказала Надежда Федоровна и встревоженно переглянулась с мужем. - Кажется, ничего... - Да, ничего... - сказал Лаевский, потирая руки. - Кланяйтесь. Фон Корен не знал, что еще можно и нужно сказать, а раньше, когда входил, то думал, что скажет очень много хорошего, теплого и значительного. Он молча пожал руки Лаевскому и его жене и вышел от них с тяжелым чувством. - Какие люди! - говорил дьякон вполголоса, идя сзади. - Боже мой, какие люди! Воистину десница божия насадила виноград сей! Господи, господи! Один победил тысячи, а другой тьмы. Николай Васильич, - сказал он восторженно, - знайте, что сегодня вы победили величайшего из врагов человеческих - гордость! - Полно, дьякон! Какие мы с ним победители? Победители орлами смотрят, а он жалок, робок, забит, кланяется, как китайский болванчик, а мне... мне грустно. Сзади послышались шаги. Это догонял Лаевский, чтобы проводить. На пристани стоял денщик с двумя чемоданами, а несколько поодаль - четыре гребца. - Однако, подувает... брр! - сказал Самойленко. - В море, должно быть, теперь штормяга - ой, ой! Не в пору ты едешь, Коля. - Я не боюсь морской болезни. - Не в том... Не опрокинули бы тебя эти дураки. Следовало бы на агентской шлюпке доехать. Где агентская шлюпка? - крикнул он гребцам. - Ушла, ваше превосходительство. - А таможенная? - Тоже ушла. - Отчего же не доложили? - рассердился Самойленко. - Остолопы! - Всё равно, не волнуйся... - сказал фон Корен. - Ну, прощай. Храни вас бог. Самойленко обнял фон Корена и перекрестил его три раза. - Не забывай же, Коля... Пиши... Будущей весной ждать будем. - Прощайте, дьякон, - сказал фон Корен, пожимая дьякону руку. - Спасибо вам за компанию и за хорошие разговоры. Насчет экспедиции подумайте. - Да, господи, хоть на край света! - засмеялся дьякон. - Разве я против? Фон Корен узнал в потемках Лаевского и молча протянул ему руку. Гребцы уже стояли внизу и придерживали лодку, которая билась о сваи, хотя мол загораживал ее от большой зыби. Фон Корен спустился по трапу, прыгнул в лодку и сел у руля. - Пиши! - крикнул ему Самойленко. - Здоровье береги! "Никто не знает настоящей правды", - думал Лаевский, поднимая воротник своего пальто и засовывая руки в рукава. Лодка бойко обогнула пристань и вышла на простор. Она исчезла в волнах, но тотчас же из глубокой ямы скользнула на высокий холм, так что можно было различить и людей, и даже весла. Лодка прошла сажени три, и ее отбросило назад сажени на две. - Пиши! - крикнул Самойленко. - Понесла тебя нелегкая в такую погоду! "Да, никто не знает настоящей правды..." - думал Лаевский, с тоскою глядя на беспокойное темное море. "Лодку бросает назад, - думал он, - делает она два шага вперед и шаг назад, но гребцы упрямы, машут неутомимо веслами и не боятся высоких волн. Лодка идет всё вперед и вперед, вот уж ее и не видно, а пройдет с полчаса, и гребцы ясно увидят пароходные огни, а через час будут уже у пароходного трапа. Так и в жизни... В поисках за правдой люди делают два шага вперед, шаг назад. Страдания, ошибки и скука жизни бросают их назад, но жажда правды и упрямая воля гонят вперед и вперед. И кто знает? Быть может, доплывут до настоящей правды..." - Проща-а-ай! - крикнул Самойленко. - Не видать и не слыхать, - сказал дьякон. - Счастливой дороги! Стал накрапывать дождь.