Чехов Антон Павлович (184)

ЖЕНЫ АРТИСТОВ (ПЕРЕВОД... С ПОРТУГАЛЬСКОГО) Свободнейший гражданин столичного города Лиссабона, Альфонсо Зинзага, молодой романист, столь известный... только самому себе и подающий великие надежды... тоже самому себе, утомленный целодневным хождением по бульварам и редакциям и голодный, как самая голодная собака, пришел к себе домой. Обитал он в 147 номере гостиницы, известной в одном из его романов под именем гостиницы "Ядовитого лебедя". Вошедши в 147 номер, он окинул взглядом свое коротенькое, узенькое и невысокое жилище, покрутил носом и зажег свечу, после чего взорам его представилась умилительная картина. Среди массы бумаг, книг, прошлогодних газет, ветхих стульев, сапог, халатов, кинжалов и колпаков, на маленькой, обитой сизым коленкором кушетке спала его хорошенькая жена, Амаранта. Умиленный Зинзага подошел к ней и, после некоторого размышления, дернул ее за руку. Она не просыпалась. Он дернул ее за другую руку. Она глубоко вздохнула, но не проснулась. Он похлопал ее по плечу, постукал пальцем по ее мраморному лбу, потрогал за башмак, рванул за платье, чхнул на всю гостиницу, а она... даже и не пошевельнулась. "Вот спит-то! - подумал Зинзага. - Что за чёрт? Не приняла ли она яду? Моя неудача с последним романом могла сильно повлиять на нее..." И Зинзага, сделав большие глаза, потряс кушетку. С Амаранты медленно сползла какая-то книга и, шелестя, шлепнулась об пол. Романист поднял книгу, раскрыл ее, взглянул и побледнел. Это была не какая-то и отнюдь не какая-нибудь книга, а его последний роман, напечатанный на средства графа дон Барабанта-Алимонда, - роман "Колесование в Санкт-Московске сорока четырех двадцатиженцев", роман, как видите, из русской, значит самой интересной жизни - и вдруг... - Она уснула, читая мой роман!?! - прошептал Зинзага. - Какое неуважение к изданию графа Барабанта-Алимонда и к трудам Альфонсо Зинзаги, давшего ей славное имя Зинзаги! - Женщина! - гаркнул Зинзага во всё свое португальское горло и стукнул кулаком о край кушетки. Амаранта глубоко вздохнула, открыла свои черные глаза и улыбнулась. - Это ты, Альфонсо? - сказала она, протягивая руки. - Да, это я!.. Ты спишь? Ты... спишь?.. - забормотал Альфонсо, садясь на дрябло-хилый стул. - Что ты делала перед тем, как уснула? - Ходила к матери просить денег. - А потом? - Читала твой роман. - И уснула? Говори! И уснула? - И уснула... Ну, чего сердишься, Альфонсо? - Я не сержусь, но мне кажется оскорбительным, что ты так легкомысленно относишься к тому, что если еще и не дало, то даст мне славу! Ты уснула, потому что читала мой роман! Я так понимаю этот сон! - Полно, Альфонсо! Твой роман я читала с большим наслаждением... Я приковалась к твоему роману. Я... я... Меня особенно поразила сцена, где молодой писатель, Альфонсо Зензега, застреливается из пистолета... - Эта сцена не из этого романа, а из "Тысячи огней"! - Да? Так какая же сцена поразила меня в этом романе? Ах, да... Я плакала на том месте, где русский маркиз Иван Ивановитш бросается из ее окна в реку... реку... Волгу. - Ааааа... Гм! - И утопает, благословляя виконтессу Ксению Петровну... Я была поражена... - Почему же ты уснула, если была поражена? - Мне так хотелось спать! Я ведь всю ночь прошлую не спала. Всю ночь напролет ты был так мил, что читал мне свой, новый, хороший роман, а удовольствие слушать тебя я не могла променять на сон... - Аааа... Гм... Понимаю! Дай мне есть! - А разве ты еще не обедал? - Нет. - Ты же, уходя утром, сказал мне, что будешь сегодня обедать у редактора "Лиссабонских губернских ведомостей"? - Да, я полагал, что мое стихотворение будет помещено в этих "Ведомостях", чтобы чёрт их взял! - Неужели же не помещено? - Нет... - Это несчастие! С тех пор, как я стала твоей, я всей душой ненавижу редакторов! И ты голоден? - Голоден. - Бедняжка Альфонсо! И денег у тебя нет? - Гм... Что за вопрос?! Ничего нет поесть? - Нет, мой друг! Мать меня только покормила, а денег мне не дала. - Гм... Стул затрещал. Зинзага поднялся и зашагал... Пошагав немного и подумав, он почувствовал сильнейшее желание во что бы то ни стало убедить себя в том, что голод есть малодушие, что человек создан для борьбы с природой, что не единым хлебом сыт будет человек, что тот не артист, кто не голоден, и т. д., и, наверное, убедил бы себя, если бы, размышляя, не вспомнил, что рядом с ним, в 148 номере "Ядовитого лебедя", обитает художник-жанрист, итальянец, Франческо Бутронца, человек талантливый, кое-кому известный и, что так немаловажно под луной, обладающий уменьем, которого никогда не знал за собой Зинзага, - ежедневно обедать. - Пойду к нему! - решил Зинзага и отправился к соседу. Вошедши в 148 номер, Зинзага увидел сцену, которая привела его в восторг, как романиста, и ущемила за сердце, как голодного. Надежда пообедать в обществе Франческо Бутронца канула в воду, когда романист среди рамок, подрамников, безруких манекенов, мольбертов и стульев, увешанных полинялыми костюмами всех родов и веков, усмотрел своего друга, Франческо Бутронца... Франческо Бутронца, в шляпе a la Vandic и в костюме Петра Амьенского, стоял на табурете, неистово махал муштабелем и гремел. Он был более чем ужасен. Одна нога его стояла на табурете, другая на столе. Лицо его горело, глаза блестели, эспаньолка дрожала, волосы его стояли дыбом и каждую минуту, казалось, готовы были поднять его шляпу на воздух. В углу, прижавшись к статуе, изображающей безрукого, безносого, с большим угловатым отверстием на груди Аполлона, стояла жена горячего Франческо Бутронца, немочка Каролина, и с ужасом смотрела на лампу. Она была бледна и дрожала всем телом. - Варвары! - гремел Бутронца. - Вы не любите, а душите искусство, чтобы чёрт вас взял! И я мог жениться на тебе, немецкая холодная кровь?! И я мог, глупец, свободного, как ветер, человека, орла, серну, одним словом, артиста, привязать к этому куску льда, сотканному из предрассудков и мелочей... Diablo!!!* Ты - лед! Ты - деревянная, каменная говядина! Ты... ты дура! Плачь, несчастная, переваренная немецкая колбаса! Муж твой - артист, а не торгаш! Плачь, пивная бутылка! Это вы, Зинзага? Не уходите! Подождите! Я рад, что вы пришли... Посмотрите на эту женщину! _______________ * Дьявол! (исп.). И Бутронца левой ногой указал на Каролину. Каролина заплакала. - Полноте! - начал Зинзага. - Что вы ссоритесь, дон Бутронца? Что сделала вам донна Бутронца? Зачем вы доводите ее до слез? Вспомните вашу великую родину, дон Бутронца, вашу родину, страну, в которой поклонение красоте тесно связано с поклонением женщине! Вспомните! - Я возмущен! - закричал Бутронца. - Вы войдите в мое положение! Я, как вам известно, принялся по предложению графа Барабанта-Алимонда за грандиозную картину... Граф просил меня изобразить ветхозаветную Сусанну... Я прошу ее, вот эту толстую немку, раздеться и стать мне на натуру, прошу с самого утра, ползаю на коленях, выхожу из себя, а она не хочет! Вы войдите в мое положение! Могу ли я писать без натуры? - Я не могу! - зарыдала Каролина. - Ведь это неприлично! - Видите? Видите? Это - оправдание, чёрт возьми? - Я не могу! Честное слово, не могу! Велит мне раздеться да еще стать у окошка... - Мне так нужно! Я хочу изобразить Сусанну при лунном свете! Лунный свет падает ей на грудь... Свет от факелов сбежавшихся фарисеев бьет ей в спину... Игра цветов! Я не могу иначе! - Ради искусства, донна, - сказал Зинзага, - вы должны забыть не только стыдливость, но и все... чувства!.. - Не могу же я пересилить себя, дон Зинзага! Не могу же я стать у окна напоказ! - Напоказ... Право, можно подумать, донна Бутронца, что вы боитесь глаз толпы, которая, так сказать, если смотреть на нее... Точка зрения искусства и разума, донна... такова, что... И Зинзага сказал что-то такое, чего умному человеку нельзя ни в сказке сказать, ни пером написать, - что-то весьма приличное, но крайне непонятное. Каролина замахала руками и забегала по комнате, как бы боясь, чтобы ее насильно не раздели. - Я мою его кисти, палитры и тряпки, я пачкаю свои платья о его картины, я хожу на уроки, чтобы прокормить его, я шью для него костюмы, я выношу запах конопляного масла, стою по целым дням на натуре, всё делаю, но... голой? голой? - не могу!!! - Я разведусь с тобой, рыжеволосая гарпигия! - крикнул Бутронца. - Куда же мне деваться? - ахнула Каролина. - Дай мне денег, чтобы я могла доехать до Берлина, откуда ты увез меня, тогда и разводись! - Хорошо! Кончу Сусанну и отправлю тебя в твою Пруссию, страну тараканов, испорченных колбас и трихины! - крикнул Бутронца, незаметно для самого себя толкая локтем в грудь Зинзагу. - Ты не можешь быть моей женой, если не можешь жертвовать собою для искусства! Ввввв... Ррр... Диабло! Каролина зарыдала, ухватилась за голову и опустилась на стул. - Что ты делаешь? - заорал Бутронца. - Ты села на мою палитру!! Каролина поднялась. Под ней действительно была палитра со свежеразведенными красками... О, боги! Зачем я не художник? Будь я художником, я дал бы Португалии великую картину! Зинзага махнул рукой и выскочил из 148 номера, радуясь, что он не художник, и скорбя всем сердцем, что он романист, которому не удалось пообедать у художника. У дверей 147 номера его встретила бледная, встревоженная, дрожащая жилица 113 номера, жена будущего артиста королевских театров, Петра Петрученца-Петрурио. - Что с вами? - спросил ее Зинзага. - Ах, дон Зинзага! У нас несчастье! Что мне делать? Мой Петр ушибся! - Как ушибся? - Учился падать и ударился виском о сундук. - Несчастный! - Он умирает! Что мне делать? - К доктору, донна! - Но он не хочет доктора! Он не верит в медицину и к тому же... он всем докторам должен. - В таком случае сходите в аптеку и купите свинцовой примочки. Эта примочка очень помогает при ушибах. - А сколько стоит эта примочка? - Дешево, очень дешево, донна. - Благодарю вас. Вы всегда были хорошим другом моего Петра! У нас осталось еще немного денег, которые выручил он на любительском спектакле у графа Барабанта-Алимонда... Не знаю, хватит ли?.. Вы... вы не можете дать немного взаймы на эту оловянную примочку? - Свинцовую, донна. - Мы вам скоро отдадим. - Не могу, донна. Я истратил свои последние деньги на покупку трех стоп бумаги. - Прощайте! - Будьте здоровы! - сказал Зинзага и поклонился. Не успела отойти от него жена будущего артиста королевских театров, как он увидел пред собою жилицу 101 номера, супругу опереточного певца, будущего португальского Оффенбаха, виолончелиста и флейтиста Фердинанда Лай. - Что вам угодно? - спросил он ее. - Дон Зинзага, - сказала супруга певца и музыканта, ломая руки, - будьте так любезны, уймите моего буяна! Вы друг его... Может быть, вам удастся остановить его. С самого утра бессовестный человек дерет горло и своим пением жить мне не дает! Ребенку спать нельзя, а меня он просто на клочки рвет своим баритоном! Ради бога, дон Зинзага! Мне соседей даже стыдно за него... Верите ли? И соседские дети не спят по его милости. Пойдемте, пожалуйста! Может быть, вам удастся унять его как-нибудь. - К вашим услугам, донна! Зинзага подал жене певца и музыканта руку и отправился в 101 номер. В 101 номере между кроватью, занимающею половину, и колыбелью, занимающею четверть номера, стоял пюпитр. На пюпитре лежали пожелтевшие ноты, а в ноты глядел будущий португальский Оффенбах и пел. Трудно было сразу понять, что и как он пел. Только по вспотевшему, красному лицу его и по впечатлению, которое производил он на свои и чужие уши, можно было догадаться, что он пел и ужасно, и мучительно, и с остервенением. Видно было, что он пел и в то же время страдал. Он отбивал правой ногой и кулаком такт, причем поднимал высоко руку и ногу, постоянно сбивал с пюпитра ноты, вытягивал шею, щурил глаза, кривил рот, бил кулаком себя по животу... В колыбели лежал маленький человечек, который криком, визгом и писком аккомпанировал своему расходившемуся папаше. - Дон Лай, не пора ли вам отдохнуть? - спросил Лая вошедший Зинзага. Лай не слышал. - Дон Лай, не пора ли вам отдохнуть? - повторил Зинзага. - Уберите его отсюда! - пропел Лай и указал подбородком на колыбель. - Что это вы разучиваете? - спросил Зинзага, стараясь перекричать Лая. - Что вы разу-чи-ва-ете? Лай поперхнулся, замолк и уставил глаза на Зинзагу. - Вам что угодно? - спросил он. - Мне? Гм... Я... то есть... не пора ли вам отдохнуть? - А вам какое дело? - Но вы утомились, дон Лай! Что это вы разучиваете? - Кантату, посвященную ее сиятельству графине Барабанта-Алимонда. Впрочем, вам какое дело? - Но уже ночь... Пора, некоторым образом, спать... - Я должен петь до десяти часов завтрашнего утра. Сон нам ничего не даст. Пусть спят те, кому угодно, а я для блага Португалии, а может быть и всего света, не должен спать. - Но, мой друг, - вмешалась жена, - мне и ребенку нашему хочется спать! Ты так громко кричишь, что нет возможности не только спать, но даже сидеть в комнате! - Коли захочешь, так заснешь! Сказавши это, Лай ударил ногой такт и запел. Зинзага заткнул уши и как сумасшедший выскочил из 101 номера. Пришедши в свой номер, он увидел умилительную картину. Его Амаранта сидела за столом и переписывала начисто одну из его повестей. Из ее больших глаз капали на черновую тетрадку крупные слезы. - Амаранта! - крикнул он, хватая жену за руку. - Неужели жалкий герой моей жалкой повести мог тронуть тебя до слез? Неужели, Амаранта? - Нет, я плачу не над твоим героем... - Чего же? - спросил разочарованный Зинзага. - Моя подруга, жена твоего друга-скульптора, Софья Фердрабантеро-Неракруц-Розга, разбила статую, которую готовил ее муж для поднесения графу Барабанта-Алимонда, и... не перенесла горя мужа... Отравилась спичками! - Несчастная... статуя! О, жены, чтобы чёрт вас взял, вместе с вашими всезацепляющими шлейфами! Она отравилась? Чёрт возьми, тема для романа!!! Впрочем, мелка!.. Всё смертно на этом свете, мой друг... Не сегодня, так завтра, не завтра, так послезавтра, твоя подруга, всё одно, должна была умереть... Утри свои слезы и лучше, чем плакать, выслушай меня... - Тема для нового романа? - спросила тихо Амаранта. - Да... - Не лучше ли будет, мой друг, если я выслушаю тебя завтра утром? Утром мозги свежей как-то... - Нет, сегодня выслушай. Завтра мне будет некогда. Приехал в Лиссабон русский писатель Державин, и мне нужно будет завтра утром сделать ему визит. Он приехал вместе с твоим любимым... к сожалению, любимым, Виктором Гюго. - Да? - Да... Выслушай же меня! Зинзага сел против Амаранты, откинул назад голову и начал: - Место действия весь свет... Португалия, Испания, Франция, Россия, Бразилия и т. д. Герой в Лиссабоне узнаёт из газет о несчастии с героиней в Нью-Йорке. Едет. Его хватают пираты, подкупленные агентами Бисмарка. Героиня - агент Франции. В газетах намеки... Англичане. Секта поляков в Австрии и цыган в Индии. Интриги. Герой в тюрьме. Его хотят подкупить. Понимаешь? Далее... Зинзага говорил увлекательно, горячо, махая руками, сверкая глазами... говорил долго, долго... ужасно долго! Амаранта два раза засыпала и два раза просыпалась, на улицах потушили фонари и взошло солнце, а он всё говорил. Пробило шесть часов, желудок Амаранты ущемила тоска по утреннем чае, а он всё говорил. - Бисмарк подает в отставку, и герой, не желая долее скрывать своего имени, называет себя Альфонсо Зунзуга и умирает в страшных муках. Тихий ангел уносит в голубое небо его тихую душу... Так кончил Зинзага, когда пробило семь часов. - Ну? - спросил он Амаранту. - Что скажешь? Не находишь ли ты, что сцену между Альфонсо и Марией не пропустит цензура? А? - Нет, сценка мила! - Вообще хорошо? Ты говори откровенно. Ты женщина, а большинство моих читателей - женщины, потому мне необходимо знать твое мнение. - Как тебе сказать? Мне кажется, что я твоего героя где-то уже встречала, не помню только, где именно... - Не может быть! - Право. С твоим героем я встречалась в одном романе, и, надо тебе сказать, в глупейшем романе! Когда читала этот роман, я удивлялась, как это могут печатать подобную чушь, а когда прочла его, то решила, что автор должен быть, по меньшей мере, глуп как пробка... Чушь печатают, а тебя мало печатают. Удивительно! - Не припомнишь ли хотя название этого романа? - Названия не помню, но имя героя помню. Это имя врезалось мне в память, потому что имеет в себе четыре "р" подряд... Глупое имя... Карррро! - Не в романе ли "Сомнамбула среди океана"? - Да, да, да, в этом самом. Как хорошо ты помнишь нашу литературу! В этом самом... Твой герой очень похож на Карррро, но твой, разумеется, умней. Что с тобой, Альфонсо? Альфонсо вскочил. - "Сомнамбула среди океана" - мой роман!!! - крикнул он. Амаранта покраснела. - Значит, это мой роман глупейший, мой? - крикнул он так громко, что даже у Амаранты заболело горло. - Ах, ты, безмозглая утка! Так-то вы, сударыня, смотрите на мои произведения? Так-то, ослица? Проговорились? Больше меня уж вы не увидите! Прощайте! Гм... бррр... идиотка! Мой роман глупейший?! Граф Барабанта-Алимонда знал, что издавал! Бросив презрительный взгляд на жену, Зинзага нахлобучил на глаза шляпу, хлопнул дверью и вышел из 147 номера. Амаранта вздохнула, но не заплакала и в обморок не упала. Она знала, что Альфонсо Зинзага воротится в 147 номер, как бы сильно ни был сердит. Оставить навсегда 147 номер для романиста значит то же самое, что начать жить, а следовательно, и писать и иметь даровую переписчицу на лиссабонских бульварах, под голубым португальским небом. Это знала Амаранта и не сильно волновалась по уходе супруга. Она только вздохнула и принялась утешать себя. Обыкновенно после частых ссор с мужем она утешала себя чтением старого газетного листка, который хранился у нее в жестяной коробочке из-под монпансье, рядом с крошечной бутылочкой из-под духов. Старый газетный листок между объявлениями, телеграммами, политикой, хроникой и другими рук человеческих делами заключал в себе перл, известный в газетах под именем смеси. В этой смеси, под рассказом о том, как американец перехитрил американца и как известная певица мисс Дубадолла Свист съела бочку устриц и прошла, не замочив ботинок, Анды, помещался рассказец, весьма годный для утешения Амаранты и других жен артистов. Привожу дословно этот рассказ: "Вниманию португальцев и их дочерей. В одном из городов Америки, открытой Христофором Колумбом, человеком крайне энергичным и отважным, жил-был себе доктор Таннер. Этот Таннер был более артистом в своем роде, чем ученым, а потому известен земному шару и Португалии не как ученый, а как артист в своем роде. Будучи американцем, он в то же самое время был и человеком, а если он был человеком, то рано или поздно он должен был влюбиться, что и сделал он однажды. Влюбился он в одну прекрасную американку, влюбился до безумия, как артист, влюбился до того, что однажды вместо aquae distillatae* прописал argentum nitricum*, - влюбился, предложил руку и женился. Жил он с прекрасной американкой на первых порах весьма счастливо, так счастливо, что медовый месяц* тянулся, вопреки естеству этого месяца, не месяц, а шесть месяцев*. Нет сомнения, что Таннер, будучи человеком ученым, а следовательно, и самым уживчивым, прожил бы с женой счастливо до самой могилы, если бы не усмотрел за нею одного страшного порока. Порок madame Таннер заключался в том, что она ела по-человечески. Этот порок жены кольнул Таннера в самое сердце. "Я перевоспитаю ее!" - задал он себе задачу и начал развивать m-me Таннер. Сперва отучил он ее завтракать и ужинать, потом чай пить. Через год после свадьбы m-me Таннер приготовляла к обеду уже не четыре, а только одно блюдо, через два же года после подписания свадебного контракта она умела уже довольствоваться баснословным количеством пищи. А именно, в одни сутки поедала и выпивала она следующее количество питательных веществ: _______________ * дистиллированной воды. (лат.). * ляпис (лат.). * Медовый месяц меньше лунного. Содержит он в себе 20 дней, 5 часов, 15 минут, 16 секунд. - Примеч. переводчика. ** Невероятно! - Примеч. переводчика. 1 gr. солей 5 gr. белковых веществ 2 gr. жира 7 gr. воды (дистиллированной) 1/23 gr. венгерского вина -------------------------------- Итого 15 1/23 гран. Газов мы не считаем, потому что наука еще не в состоянии точно определять количеств потребляемых нами газов. Таннер торжествовал, но недолго. На четвертый год его брачной жизни его начала терзать мысль, что m-me Таннер поедает много белковых веществ. Он еще с большей энергией принялся за дрессировку и, пожалуй, достиг бы сокращения 5 гран до одного или нуля, если бы не почувствовал, что он разлюбил свою жену. Будучи эстетиком, он не мог не разлюбить своей жены. M-me Таннер, вместо того, чтобы до глубокой старости быть американской красавицей, вздумала ни с того ни с сего обратиться в подобие американской щепки, лишиться своих прекрасных форм и умственных способностей, чем и показала, что она хотя и годится еще для дальнейших дрессировок, но стала уже совершенно негодной для супружеской жизни. D-r Таннер потребовал развода. Явились в его дом ученые эксперты, осмотрели со всех сторон m-me Таннер, посоветовали ей ехать на воды, делать гимнастику, прописали ей диету и нашли требование своего уважаемого коллеги вполне законным. D-r Таннер дал своим коллегам-экспертам по доллару, угостил их хорошим завтраком и... с этих пор Таннер живет в одном месте, а жена его в другом. Печальная история! Женщины, как часто вы бываете причиною несчастий великих людей! Женщины, не вы ли виновницы того, что великие люди очень часто не оставляют после себя потомства? Португальцы, на вашей совести лежит воспитание ваших дочерей! Не делайте из ваших дочерей разорительниц домашних очагов и гнезд!! Мы кончили. Завтрашний номер, по случаю дня рождения редактора, не выйдет. Португальцы! Кто из вас не взнес подписных денег сполна, тот пусть поспешит доплатить!" - Бедная m-me Таннер! - прошептала Амаранта, пробежав этот рассказец. - Бедная! Как она несчастлива! О, как я счастлива сравнительно с нею! Как я счастлива! Амаранта, обрадованная тем, что есть на этом свете люди несчастнее ее, старательно сложила газетный лист, положила его в коробочку и, радуясь, что она не m-me Таннер, разделась и легла спать. Спала она до тех пор, пока не разбудил ее ужаснейший голод в лице Альфонсо Зинзаги. - Я хочу есть! - сказал Зинзага. - Оденься, моя дорогая, и ступай к своей madre за деньгами. А propos*: я извиняюсь перед тобой. Я был неправ. Я сейчас только узнал от русского писателя Державина, который приехал вместе с Лермантофф, другим русским писателем, что есть два романа, совершенно не похожие друг на друга и носящие одно и то же имя: "Сомнамбула среди океана". Иди, мой друг! _______________ * Кстати (франц.). И Зинзага рассказал Амаранте, пока она одевалась, один случай, который он намерен описать, сказав между прочим, мимоходом, что описание этого, трогающего за душу и тело, случая потребует у нее некоторой жертвы. - Жертва, мой друг, будет невелика! - сказал он. - Ты должна будешь писать это описание под мою диктовку, что отнимет у тебя не более семи-восьми часов, и переписать его начисто и между прочим, этак мимоходом, изложить на бумаге и свое мнение относительно всех моих произведений... Ты женщина, а большинство моих читателей составляют женщины... Зинзага немножко солгал. Не большинство, а всех его читателей составляла одна только женщина, потому что Амаранта была не "женщины", а только всего "женщина". - Согласна? - Да, - сказала тихо Амаранта, побледнела и упала без чувств на растрепанный, вечно валяющийся, пыльный энциклопедический словарь... - Удивительный народ эти женщины! - воскликнул Зинзага. - Прав был я, когда назвал женщину в "Тысяче огней" существом, которое вечно будет загадкой и удивлением для рода человеческого! Малейшая радость способна повалить ее на пол! О, женские нервы! И счастливый Зинзага опустился на колено перед несчастной Амарантой и поцеловал ее в лоб... Такие-то дела, читательницы! Знаете что, девицы и вдовы? Не выходите вы замуж за этих артистов! "Цур им и пек, этим артистам!", как говорят хохлы. Лучше, девицы и вдовы, жить где-нибудь в табачной лавочке или продавать гусей на базаре, чем жить в самом лучшем номере "Ядовитого лебедя", с самым лучшим протеже графа Барабанта-Алимонда. Право, лучше!