Чехов Антон Павлович (4)

АКТЕРСКАЯ ГИБЕЛЬ    Благородный отец и простак Щипцов, высокий, плотный старик, славившийся не столько сценическими дарованиями, сколько своей необычайной физической силой, "вдрызг" поругался во время спектакля с антрепренером и в самый разгар руготни вдруг почувствовал, что у него в груди что-то оборвалось. Антрепренер Жуков обыкновенно в конце каждого горячего объяснения начинал истерически хохотать и падал в обморок, но Щипцов на сей раз не стал дожидаться такого конца и поспешил восвояси. Брань и ощущение разрыва в груди так взволновали его, что, уходя из театра, он забыл смыть с лица грим и только сорвал бороду.    Придя к себе в номер, Щипцов долго шагал из угла в угол, потом сел на кровать, подпер голову кулаками и задумался. Не шевелясь и не издав ни одного звука, просидел он таким образом до двух часов другого дня, когда в его номер вошел комик Сигаев.    -- Ты что же это, Шут Иванович, на репетицию не приходил? -- набросился на него комик, пересиливая одышку и наполняя номер запахом винного перегара. -- Где ты был?    Щипцов ничего не ответил и только взглянул на комика мутными, подкрашенными глазами.    -- Хоть бы рожу-то вымыл! -- продолжал Сигаев. -- Стыдно глядеть! Ты натрескался или... болен, что ли? Да что ты молчишь? Я тебя спрашиваю: ты болен?    Щипцов молчал. Как ни была опачкана его физиономия, но комик, вглядевшись попристальнее, не мог не заметить поразительной бледности, пота и дрожания губ. Руки и ноги тоже дрожали, да и всё громадное тело верзилы-простака казалось помятым, приплюснутым. Комик быстро оглядел номер, но не увидел ни штофов, ни бутылок, ни другой какой-либо подозрительной посуды.    -- Знаешь, Мишутка, а ведь ты болен! -- встревожился он. -- Накажи меня бог, ты болен! На тебе лица нет!    Щипцов молчал и уныло глядел в пол.    -- Это ты простудился! -- продолжал Сигаев, беря его за руку. -- Ишь какие руки горячие! Что у тебя болит?    -- До... домой хочу, -- пробормотал Щипцов.    -- А ты нешто сейчас не дома?    -- Нет... в Вязьму...    -- Эва, куда захотел! До твоей Вязьмы и в три года не доскачешь... Что, к папашеньке и мамашеньке захотелось? Чай, давно уж они у тебя сгнили и могилок их не сыщешь...    -- У меня там ро... родина...    -- Ну, нечего, нечего мерлехлюндию распускать. Эта психопатия чувств, брат, последнее дело... Выздоравливай, да завтра тебе нужно в "Князе Серебряном" Митьку играть. Больше ведь некому. Выпей-ка чего-нибудь горячего да касторки прими. Есть у тебя деньги на касторку? Или постой, я сбегаю и куплю.    Комик пошарил у себя в карманах, нашел пятиалтынный и побежал в аптеку. Через четверть часа он вернулся.    -- На, пей! -- сказал он, поднося ко рту благородного отца склянку. -- Пей прямо из пузырька... Разом! Вот так... На, теперь гвоздичкой закуси, чтоб душа этой дрянью не провоняла.    Комик посидел еще немного у больного, потом нежно поцеловал его и ушел. К вечеру забегал к Щипцову jeune-premier {первый любовник (франц.)} Брама-Глинский. Даровитый артист был в прюнелевых полусапожках, имел на левой руке перчатку, курил сигару и даже издавал запах гелиотропа, но, тем не менее, все-таки сильно напоминал путешественника, заброшенного в страну, где нет ни бань, ни прачек, ни портных...    -- Ты, я слышал, заболел? -- обратился он к Щипцову, перевернувшись на каблуке. -- Что с тобой? Ей-богу, что с тобой?..    Щипцов молчал и не шевелился.    -- Что же ты молчишь? Дурнота в голове, что ли? Ну, молчи, не стану приставать... молчи...    Брама-Глинский (так он зовется по театру, в паспорте же он значится Гуськовым) отошел к окну, заложил руки в карманы и стал глядеть на улицу. Перед его глазами расстилалась громадная пустошь, огороженная серым забором, вдоль которого тянулся целый лес прошлогоднего репейника. За пустошью темнела чья-то заброшенная фабрика с наглухо забитыми окнами. Около трубы кружилась запоздавшая галка. Вся эта скучная, безжизненная картина начинала уже подергиваться вечерними сумерками.    -- Домой надо! -- услышал jeune-premier.    -- Куда это домой?    -- В Вязьму... на родину...    -- До Вязьмы, брат, тысяча пятьсот верст... -- вздохнул Брама-Глинский, барабаня по стеклу. -- А зачем тебе в Вязьму?    -- Там бы помереть...    -- Ну, вот еще, выдумал! Помереть... Заболел первый раз в жизни и уж воображает, что смерть пришла... Нет, брат, такого буйвола, как ты, никакая холера не проберет. До ста лет проживешь... Что у тебя болит?    -- Ничего не болит, но я... чувствую...    -- Ничего ты не чувствуешь, а всё это у тебя от лишнего здоровья. Силы в тебе бушуют. Тебе бы теперь дербалызнуть хорошенечко, выпить этак, знаешь, чтоб во всем теле пертурбация произошла. Пьянство отлично освежает... Помнишь, как ты в Ростове-на-Дону насвистался? Господи, даже вспомнить страшно! Бочонок с вином мы с Сашкой вдвоем еле-еле донесли, а ты его один выпил да потом еще за ромом послал... Допился до того, что чертей мешком ловил и газовый фонарь с корнем вырвал. Помнишь? Тогда еще ты ходил греков бить...    Под влиянием таких приятных воспоминаний лицо Щипцова несколько прояснилось и глаза заблестели.    -- А помнишь, как я антрепренера Савойкина бил? -- забормотал он, поднимая голову. -- Да что говорить! Бил я на своем веку тридцать трех антрепренеров, а что меньшей братии, то и не упомню. И каких антрепренеров-то бил! Таких, что и ветрам не позволяли до себя касаться! Двух знаменитых писателей бил, одного художника!    -- Что ж ты плачешь?    -- В Херсоне лошадь кулаком убил. А в Таганроге напали раз на меня ночью жулики, человек пятнадцать. Я поснимал с них шапки, а они идут за мной да просят: "Дяденька, отдай шапку!" Такие-то дела.    -- Что ж ты, дурило, плачешь?    -- А теперь шабаш... чувствую. В Вязьму бы ехать!    Наступила пауза. После молчания Щипцов вдруг вскочил и схватился за шапку. Вид у него был расстроенный.    -- Прощай! В Вязьму еду! -- проговорил он покачиваясь.    -- А деньги на дорогу?    -- Гм!.. Я пешком пойду!    -- Ты ошалел...    Оба взглянули друг на друга, вероятно, потому, что у обоих мелькнула в голове одна и та же мысль -- о необозримых полях, нескончаемых лесах, болотах.    -- Нет, ты, я вижу, спятил! -- решил jeune-premiег. -- Вот что, брат... Первым делом ложись, потом выпей коньяку с чаем, чтоб в пот ударило. Ну, и касторки, конечно. Постой, где бы коньяку взять?    Брама-Глинский подумал и решил сходить к купчихе Цитринниковой, попытать ее насчет кредита: авось, баба сжалится -- отпустит в долг! Jeune-premier отправился и через полчаса вернулся с бутылкой коньяку и с касторкой. Щипцов по-прежнему сидел неподвижно на кровати, молчал и глядел в пол. Предложенную товарищем касторку он выпил, как автомат, без участия сознания. Как автомат, сидел он потом за столом и пил чай с коньяком; машинально выпил всю бутылку и дал товарищу уложить себя в постель. Jeune-premier укрыл его одеялом и пальто, посоветовал пропотеть и ушел.    Наступила ночь. Коньяку было выпито много, но Щипцов не спал. Он лежал неподвижно под одеялом и глядел на темный потолок, потом, увидев луну, глядевшую в окно, он перевел глаза с потолка на спутника земли и так пролежал с открытыми глазами до самого утра. Утром, часов в девять, прибежал антрепренер Жуков.    -- Что это вы, ангел, хворать вздумали? -- закудахтал он, морща нос. -- Ай, ай! Нешто при вашей комплекции можно хворать? Стыдно, стыдно! А я, знаете, испугался! Ну, неужели, думаю, на него наш разговор подействовал? Душенька моя, надеюсь, что вы не от меня заболели! Ведь и вы меня, тово... И к тому же между товарищами не может быть без этого. Вы меня там и ругали и... с кулаками даже лезли, а я вас люблю! Ей-богу, люблю! Уважаю и люблю! Ну, вот объясните, ангел, за что я вас так люблю? Не родня вы мне, не сват, не жена, а как узнал, что вы прихворнули, -- словно кто ножом резанул.    Жуков долго объяснялся в любви, потом полез целоваться и в конце концов так расчувствовался, что начал истерически хохотать и хотел даже упасть в обморок, но, спохватившись, вероятно, что он не у себя дома и не в театре, отложил обморок до более удобного случая и уехал.    Вскоре после него явился трагик Адабашев, личность тусклая, подслеповатая и говорящая в нос... Он долго глядел на Щипцова, долго думал и вдруг сделал открытие:    -- Знаешь что, Мифа? -- спросил он, произнося в нос вместо ш -- ф и придавая своему лицу таинственное выражение. -- Знаешь что?! Тебе нужно выпить касторки!!    Щипцов молчал. Молчал он и немного погодя, когда трагик вливал ему в рот противное масло. Часа через два после Адабашева пришел в номер театральный парикмахер Евлампий, или, как называли его почему-то актеры, Риголетто. Он тоже, как и трагик, долго глядел на Щипцова, потом вздохнул, как паровоз, и медленно, с расстановкой начал развязывать принесенный им узел. В узле было десятка два банок и несколько пузырьков.    -- Послали б за мной, и я б вам давно банки поставил! -- сказал он нежно, обнажая грудь Щипцова. -- Запустить болезнь не трудно!    Засим Риголетто погладил ладонью широкую грудь благородного отца и покрыл ее всю кровососными банками.    -- Да-с... -- говорил он, увязывая после этой операции свои орудия, обагренные кровью Щипцова. -- Прислали бы за мной, я и пришел бы... Насчет денег беспокоиться нечего... Я из жалости... Где вам взять, ежели тот идол платить не хочет? Таперя вот извольте капель этих принять. Вкусные капли! А таперя извольте маслица выпить. Касторка самая настоящая. Вот так! На здоровье! Ну, а таперя прощайте-с...    Риголетто взял свой узел и, довольный, что помог ближнему, удалился.    Утром следующего дня комик Сигаев, зайдя к Щипцову, застал его в ужаснейшем состоянии. Он лежал под пальто, тяжело дышал и водил блуждающими глазами по потолку. В руках он судорожно мял скомканное одеяло.    -- В Вязьму! -- зашептал он, увидав комика. -- В Вязьму!    -- Вот это, брат, уж мне и не нравится! -- развел руками комик. -- Вот... вот... вот это, брат, и нехорошо! Извини, но... даже, брат, глупо...    -- В Вязьму надо! Ей-богу, в Вязьму!    -- Не... не ожидал от тебя!.. -- бормотал совсем растерявшийся комик. -- Чёрт знает! Чего ради расквасился! Э... э... э... и нехорошо! Верзила, с каланчу ростом, а плачешь. Нешто актеру можно плакать?    -- Ни жены, ни детей, -- бормотал Щипцов. -- Не идти бы в актеры, а в Вязьме жить! Пропала, Семен, жизнь! Ох, в Вязьму бы!    -- Э... э... э... и нехорошо! Вот и глупо... подло даже!    Успокоившись и приведя свои чувства в порядок, Сигаев стал утешать Щипцова, врать ему, что товарищи порешили его на общий счет в Крым отправить и проч., но тот не слушал и всё бормотал про Вязьму... Наконец, комик махнул рукой и, чтобы утешить больного, сам стал говорить про Вязьму.    -- Хороший город! -- утешал он. -- Отличный, брат, город! Пряниками прославился. Пряники классические, но -- между нами говоря -- того... подгуляли. После них у меня целую неделю потом был того... Но что там хорошо, так это купец! Всем купцам купец. Уж коли угостит тебя, так угостит!    Комик говорил, а Щипцов молчал, слушал и одобрительно кивал головой.    К вечеру он умер.