Чехов Антон Павлович (66)

В ЦИРУЛЬНЕ Утро. Еще нет и семи часов, а цирульня Макара Кузьмича Блесткина уже отперта. Хозяин, малый лет двадцати трех, неумытый, засаленный, но франтовато одетый, занят уборкой. Убирать, в сущности, нечего, но он вспотел, работая. Там тряпочкой вытрет, там пальцем сколупнет, там клопа найдет и смахнет его со стены. Цирульня маленькая, узенькая, поганенькая. Бревенчатые стены оклеены обоями, напоминающими полинялую ямщицкую рубаху. Между двумя тусклыми, слезоточивыми окнами - тонкая, скрипучая, тщедушная дверца, над нею позеленевший от сырости колокольчик, который вздрагивает и болезненно звенит сам, без всякой причины. А поглядите вы в зеркало, которое висит на одной из стен, и вашу физиономию перекосит во все стороны самым безжалостным образом! Перед этим зеркалом стригут и бреют. На столике, таком же неумытом и засаленном, как сам Макар Кузьмич, всё есть: гребенки, ножницы, бритвы, фиксатуара на копейку, пудры на копейку, сильно разведенного одеколону на копейку. Да и вся цирульня не стоит больше пятиалтынного. Над дверью раздается взвизгиванье больного колокольчика, и в цирульню входит пожилой мужчина в дубленом полушубке и валенках. Его голова и шея окутаны женской шалью. Это Эраст Иваныч Ягодов, крестный отец Макара Кузьмича. Когда-то он служил в консистории в сторожах, теперь же живет около Красного пруда и занимается слесарством. - Макарушка, здравствуй, свет! - говорит он Макару Кузьмичу, увлекшемуся уборкой. Целуются. Ягодов стаскивает с головы шаль, крестится и садится. - Даль-то какая! - говорит он, кряхтя. - Шутка ли? От Красного пруда до Калужских ворот. - Как поживаете-с? - Плохо, брат. Горячка была. - Что вы? Горячка! - Горячка. Месяц лежал, думал, что помру. Соборовался. Теперь волос лезет. Доктор постричься приказал. Волос, говорит, новый пойдет, крепкий. Вот я и думаю в уме: пойду-ка к Макару. Чем к кому другому, так лучше уж к родному. И сделает лучше, и денег не возьмет. Далеконько немножко, оно правда, да ведь это что ж? Та же прогулка. - Я с удовольствием. Пожалуйте-с! Макар Кузьмич, шаркнув ногой, указывает на стул. Ягодов садится и глядит на себя в зеркало, и видимо доволен зрелищем: в зеркале получается кривая рожа с калмыцкими губами, тупым, широким носом и с глазами на лбу. Макар Кузьмич покрывает плечи своего клиента белой простыней с желтыми пятнами и начинает визжать ножницами. - Я вас начисто, догола! - говорит он. - Натурально. На татарина чтоб похож был, на бомбу. Волос гуще пойдет. - Тетенька как поживают-с? - Ничего, живет себе. Намедни к майорше принимать ходила. Рубль дали. - Так-с. Рубль. Придержите ухо-с! - Держу... Не обрежь, смотри. Ой, больно! Ты меня за волосья дергаешь. - Это ничего-с. Без этого в нашем деле невозможно. А как поживают Анна Эрастовна? - Дочка? Ничего, прыгает. На прошлой неделе, в среду, за Шейкина просватали. Отчего не приходил? Ножницы перестают визжать. Макар Кузьмич опускает руки и спрашивает испуганно: - Кого просватали? - Анну. - Это как же-с? За кого? - За Шейкина, Прокофия Петрова. В Златоустенском переулке его тетка в экономках. Хорошая женщина. Натурально, все мы рады, слава богу. Через неделю свадьба. Приходи, погуляем. - Да как же это так, Эраст Иваныч? - говорит Макар Кузьмич, бледный, удивленный, и пожимает плечами. - Как же это возможно? Это... это никак невозможно! Ведь Анна Эрастовна... ведь я... ведь я чувства к ней питал, я намерение имел. Как же так? - Да так. Взяли и просватали. Человек хороший. На лице у Макара Кузьмича выступает холодный пот. Он кладет на стол ножницы и начинает тереть себе кулаком нос. - Я намерение имел... - говорит он. - Это невозможно, Эраст Иваныч! Я... я влюблен и предложение сердца делал... И тетенька обещали. Я всегда уважал вас, всё равно как родителя... стригу вас всегда задаром... Всегда вы от меня одолжение имели и, когда мой папаша скончался, вы взяли диван и десять рублей денег и назад мне не вернули. Помните? - Как не помнить! Помню. Только какой же ты жених, Макар? Нешто ты жених? Ни денег, ни звания, ремесло пустяшное... - А Шейкин богатый? - Шейкин в артельщиках. У него в залоге лежит полторы тысячи. Так-то, брат... Толкуй не толкуй, а дело уж сделано. Назад не воротишь, Макарушка. Другую себе ищи невесту... Свет не клином сошелся. Ну, стриги! Что же стоишь? Макар Кузьмич молчит и стоит недвижим, потом достает из кармана платочек и начинает плакать. - Ну, чего! - утешает его Эраст Иваныч. - Брось! Эка, ревет, словно баба! Ты оканчивай мою голову, да тогда и плачь. Бери ножницы! Макар Кузьмич берет ножницы, минуту глядит на них бессмысленно и роняет на стол. Руки у него трясутся. - Не могу! - говорит он. - Не могу сейчас, силы моей нет! Несчастный я человек! И она несчастная! Любили мы друг друга, обещались, и разлучили нас люди недобрые без всякой жалости. Уходите, Эраст Иваныч! Не могу я вас видеть. - Так я завтра приду, Макарушка. Завтра дострижешь. - Ладно. - Поуспокойся, а я к тебе завтра, пораньше утром. У Эраста Иваныча половина головы выстрижена догола, и он похож на каторжника. Неловко оставаться с такой головой, но делать нечего. Он окутывает голову и шею шалью и выходит из цирульни. Оставшись один, Макар Кузьмич садится и продолжает плакать потихоньку. На другой день рано утром опять приходит Эраст Иваныч. - Вам что угодно-с? - спрашивает его холодно Макар Кузьмич. - Достриги, Макарушка. Полголовы еще осталось. - Пожалуйте деньги вперед. Задаром не стригу-с. Эраст Иваныч, не говоря ни слова, уходит, и до сих пор еще у него на одной половине головы волосы длинные, а на другой - короткие. Стрижку за деньги он считает роскошью и ждет, когда на остриженной половине волосы сами вырастут. Так и на свадьбе гулял.