Чехов Антон Павлович (70)

ВЕДЬМА    Время шло к ночи. Дьячок Савелий Гыкин лежал у себя в церковной сторожке на громадной постели и не спал, хотя всегда имел обыкновение засыпать в одно время с курами. Из одного края засаленного, сшитого из разноцветных ситцевых лоскутьев одеяла глядели его рыжие, жесткие волосы, из-под другого торчали большие, давно не мытые ноги. Он слушал... Его сторожка врезывалась в ограду, и единственное окно ее выходило в поле. А в поле была сущая война. Трудно было понять, кто кого сживал со света и ради чьей погибели заварилась в природе каша, по, судя по неумолкаемому, зловещему гулу, кому-то приходилось очень круто. Какая-то победительная сила гонялась за кем-то по полю, бушевала в лесу и на церковной крыше, злобно стучала кулаками по окну, метала и рвала, а что-то побежденное выло и плакало... Жалобный плач слышался то за окном, то над крышей, то в печке. В нем звучал не призыв на помощь, а тоска, сознание, что уже поздно, нет спасения. Снежные сугробы подернулись тонкой льдяной корой; на них и на деревьях дрожали слезы, по дорогам и тропинкам разливалась темная жижица из грязи и таявшего снега. Одним словом, на земле была оттепель, но небо, сквозь темную ночь, не видело этого и что есть силы сыпало на таявшую землю хлопья нового снега. А ветер гулял, как пьяный... Он не давал этому снегу ложиться на землю и кружил его в потемках как хотел.    Гыкин прислушивался к этой музыке и хмурился. Дело в том, что он знал, или, по крайней мере, догадывался, к чему клонилась вся эта возня за окном и чьих рук было это дело.    -- Я зна-аю! -- бормотал он, грозя кому-то под одеялом пальцем. -- Я всё знаю!    У окна, на табурете сидела дьячиха Раиса Ниловна. Жестяная лампочка, стоявшая на другом табурете, словно робея и не веря в свои силы, лила жиденький, мелькающий свет на ее широкие плечи, красивые, аппетитные рельефы тела, на толстую косу, которая касалась земли. Дьячиха шила из грубого рядна мешки. Руки ее быстро двигались, всё же тело, выражение глаз, брови, жирные губы, белая шея замерли, погруженные в однообразную, механическую работу и, казалось, спали. Изредка только она поднимала голову, чтобы дать отдохнуть своей утомившейся шее, взглядывала мельком на окно, за которым бушевала метель, и опять сгибалась над рядном. Ни желаний, ни грусти, ни радости -- ничего не выражало ее красивое лицо с вздернутым носом и ямками на щеках. Так ничего не выражает красивый фонтан, когда он не бьет.    Но вот она кончила один мешок, бросила его в сторону и, сладко потянувшись, остановила свой тусклый, неподвижный взгляд на окне... На стеклах плавали слезы и белели недолговечные снежинки. Снежинка упадет на стекло, взглянет на дьячиху и растает...    -- Поди ложись! -- проворчал дьячок.    Дьячиха молчала. Но вдруг ресницы ее шевельнулись и в глазах блеснуло внимание. Савелий, всё время наблюдавший из-под одеяла выражение ее лица, высунул голову и спросил:    -- Что?    -- Ничего... Кажись, кто-то едет... -- тихо ответила дьячиха.    Дьячок сбросил с себя руками и ногами одеяло, стал в постели на колени и тупо поглядел на жену. Робкий свет лампочки осветил его волосатое, рябое лицо и скользнул по всклоченной, жесткой голове.    -- Слышишь? -- спросила жена.    Сквозь однообразный вой метели расслышал он едва уловимый слухом, тонкий, звенящий стон, похожий на зуденье комара, когда он хочет сесть на щеку и сердится, что ему мешают.    -- Это почта... -- проворчал Савелий, садясь на пятки.    В трех верстах от церкви лежал почтовый тракт. Во время ветра, когда дуло с большой дороги на церковь, обитателям сторожки слышались звонки.    -- Господи, приходит же охота ездить в такую погоду! -- вздохнула дьячиха.    -- Дело казенное. Хочешь -- не хочешь, поезжай...    Стон подержался в воздухе и замер.    -- Проехала! -- сказал Савелий, ложась.    Но не успел он укрыться одеялом, как до его слуха донесся явственный звук колокольчика. Дьячок тревожно взглянул на жену, спрыгнул с постели и, переваливаясь с боку на бок, заходил вдоль печки. Колокольчик прозвучал немного и опять замер, словно оборвался.    -- Не слыхать... -- пробормотал дьячок, останавливаясь и щуря на жену глаза.    Но в это самое время ветер стукнул по окну и донес тонкий, звенящий стон... Савелий побледнел, крякнул и опять зашлепал по полу босыми ногами.    -- Почту кружит! -- прохрипел он, злобно косясь на жену. -- Слышишь ты? Почту кружит!.. Я... я знаю! Нешто я не... не понимаю! -- забормотал он. -- Я всё знаю, чтоб ты пропала!    -- Что ты знаешь? -- тихо спросила дьячиха, не отрывая глаз от окна.    -- А то знаю, что всё это твои дела, чертиха! Твои дела, чтоб ты пропала! И метель эта, и почту кружит... всё это ты наделала! Ты!    -- Бесишься, глупый... -- покойно заметила дьячиха.    -- Я за тобой давно уж это замечаю! Как поженился, в первый же день приметил, что в тебе сучья кровь!    -- Тьфу! -- удивилась Раиса, пожимая плечами и крестясь. -- Да ты перекрестись, дурень!    -- Ведьма и есть ведьма, -- продолжал Савелий глухим, плачущим голосом, торопливо сморкаясь в подол рубахи. -- Хоть ты и жена мне, хоть и духовного звания, но я о тебе и на духу так скажу, какая ты есть... Да как же? Заступи, господи, и помилуй! В прошлом годе под пророка Даниила и трех отроков была метель и -- что же? мастер греться заехал. Потом на Алексея, божьего человека, реку взломало, и урядника принесло... Всю ночь тут с тобой, проклятый, калякал, а как наутро вышел, да как взглянул я на него, так у него под глазами круги и все щеки втянуло! А? В Спасовку два раза гроза была, и в оба разы охотник ночевать приходил. Я всё видел, чтоб ему пропасть! Всё! О, красней рака стала! Ага!    -- Ничего ты не видел...    -- Ну да! А этой зимой перед Рождеством на десять мучеников в Крите, когда метель день и ночь стояла... помнишь? -- писарь предводителя сбился с дороги и сюда, собака, попал... И на что польстилась! Тьфу, на писаря! Стоило из-за него божью погоду мутить! Чертяка, сморкун, из земли не видно, вся морда в угрях и шея кривая... Добро бы, красивый был, а то -- тьфу! -- сатана!    Дьячок перевел дух, утер губы и прислушался. Колокольчика не было слышно, но рванул над крышей ветер и в потемках за окном опять зазвякало.    -- И теперь тоже! -- продолжал Савелий. -- Недаром это почту кружит! Наплюй мне в глаза, ежели почта не тебя ищет! О, бес знает свое дело, хороший помощник! Покружит, покружит и сюда доведет. Зна-аю! Ви-ижу! Не скроешь, бесова балаболка, похоть идольская! Как метель началась, я сразу понял твои мысли.    -- Вот дурень! -- усмехнулась дьячиха. -- Что ж, по твоему, по дурацкому уму, я ненастье делаю?    -- Гм... Усмехайся! Ты или не ты, а только я замечаю: как в тебе кровь начинает играть, так и непогода, а как только непогода, так и несет сюда какого ни на есть безумца. Каждый раз так приходится! Стало быть, ты!    Дьячок для большей убедительности приложил палец ко лбу, закрыл левый глаз и проговорил певучим голосом:    -- О, безумие! О, иудино окаянство! Коли ты в самом деле человек есть, а не ведьма, то подумала бы в голове своей: а что, если то были не мастер, не охотник, не писарь, а бес в их образе! А? Ты бы подумала!    -- Да и глупый же ты, Савелий! -- вздохнула дьячиха, с жалостью глядя на мужа. -- Когда папенька живы были и тут жили, то много разного народа ходило к ним от трясучки лечиться: и из деревни, и из выселков, и из армянских хуторов. Почитай, каждый день ходили, и никто их бесами не обзывал. А к нам ежели кто раз в год в ненастье заедет погреться, так уж тебе, глупому, и диво, сейчас у тебя и мысли разные.    Логика жены тронула Савелия. Он расставил босые ноги, нагнул голову и задумался. Он не был зще крепко убежден в своих догадках, а искренний, равнодушный тон дьячихи совсем сбил его с толку, но, тем не менее, подумав немного, он мотнул головой и сказал:    -- Не то чтобы старики или косолапые какие, а всё молодые ночевать просятся... Почему такое? И пущай бы только грелись, а то ведь чёрта тешат. Нет, баба, хитрей вашего бабьего, рода на этом свете и твари нет! Настоящего ума в вас -- ни боже мой, меньше, чем у скворца, зато хитрости бесовской -- у-у-у! -- спаси, царица небесная! Вон, звонит почта! Метель еще только начиналась, а уж я все твои мысли знал! Наведьмачила, паучиха!    -- Да что ты пристал ко мне, окаянный? -- вышла из терпения дьячиха. -- Что ты пристал ко мне, смола?    -- А то пристал, что ежели нынче ночью, не дай бог, случится что... ты слушай!., ежели случится что, то завтра же чуть свет пойду в Дядьково к отцу Никодиму и всё объясню. Так и так, скажу, отец Никодим, извините великодушно, но она ведьма. Почему? Гм... желаете знать почему? Извольте... Так и так. И горе тебе, баба! Не токмо на страшном судилище, но и в земной жизни наказана будешь! Недаром насчет вашего брата в требнике молитвы написаны!    Вдруг в окне раздался стук, такой громкий и необычайный, что Савелий побледнел и присел от испуга. Дьячиха вскочила и тоже побледнела.    -- Ради бога, пустите погреться! -- послышался дрожащий густой бас. -- Кто тут есть? Сделайте милость! С дороги сбились!    -- А кто вы? -- спросила дьячиха, боясь взглянуть на окно.    -- Почта! -- ответил другой голос.    -- Недаром дьяволила! -- махнул рукой Савелий. -- Так и есть! Моя правда... Ну, гляди же ты мне!    Дьячок подпрыгнул два раза перед постелью, повалился на перину и, сердито сопя, повернулся лицом к стене. Скоро в его спину пахнуло холодом. Дверь скрипнула, и на пороге показалась высокая человеческая фигура, с головы до ног облепленная снегом. За нею мелькнула другая, такая же белая...    -- И тюки вносить? -- спросила вторая хриплым басом.    -- Не там же их оставлять!    Сказавши это, первый начал развязывать себе башлык и, не дожидаясь, когда он развяжется, сорвал его с головы вместе с фуражкой и со злобой швырнул к печке. Затем, стащив с себя пальто, он бросил его туда же и, не здороваясь, зашагал по сторожке.    Это был молодой белокурый почтальон в истасканном форменном сюртучишке и в рыжих грязных сапогах. Согревши себя ходьбой, он сел за стол, протянул грязные ноги к мешкам и подпер кулаком голову. Его бледное, с красными пятнами лицо носило еще следы только что пережитых боли и страха. Искривленное злобой, со свежими следами недавних физических и нравственных страданий, с тающим снегом на бровях, усах и круглой бородке, оно было красиво.    -- Собачья жизнь! -- проворчал почтальон, водя глазами по стенам и словно не веря, что он в тепле. -- Чуть не пропали! Коли б не ваш огонь, так не знаю, что бы и было... И чума его знает, когда всё это кончится! Конца краю нет этой собачьей жизни! Куда мы заехали? -- спросил он, понизив голос и вскидывая глазами на дьячиху.    -- На Гуляевский бугор, в имение генерала Калиновского, -- ответила дьячиха, встрепенувшись и краснея.    -- Слышь, Степан? -- повернулся почтальон к ямщику, застрявшему в дверях с большим кожаным тюком на спине. -- Мы на Гуляевский бугор попали!    -- Да... далече!    Произнеся это слово в форме хриплого, прерывистого вздоха, ямщик вышел и, немного погодя, внес другой тюк, поменьше, затем еще раз вышел и на этот раз внес почтальонную саблю на широком ремне, похожую фасоном на тот длинный плоский меч, с каким рисуется на лубочных картинках Юдифь у ложа Олоферна. Сложив тюки вдоль стены, он вышел в сени, сел там и закурил трубку.    -- Может, с дороги чаю покушаете? -- спросила дьячиха.    -- Куда тут чаи распивать! -- нахмурился почтальон. -- Надо вот скорее греться да ехать, а то к почтовому поезду опоздаем. Минут десять посидим и поедем. Только вы, сделайте милость, дорогу нам покажите...    -- Наказал бог погодой! -- вздохнула дьячиха.    -- М-да... Вы же сами кто тут будете?    -- Мы? Тутошние, при церкви... Мы из духовного звания... Вон мой муж лежит! Савелий, встань же, иди поздоровайся! Тут прежде приход был, а года полтора назад его упразднили. Оно, конечно, когда господа тут жили, то и люди были, стоило приход держать, а теперь без господ, сами судите, чем духовенству жить, ежели самая близкая деревня здесь Марковка, да и та за пять верст! Теперь Савелий заштатный и... заместо сторожа. Ему споручено за церквой глядеть...    И почтальон тут же узнал, что если бы Савелий поехал к генеральше и выпросил у нее записку к преосвященному, то ему дали бы хорошее место; не идет же он к генеральше потому, что ленив и боится людей.    -- Все-таки мы духовного звания... -- добавила дьячиха.    -- Чем же вы живете? -- спросил почтальон.    -- При церкви есть сенокос и огороды. Только нам от этого мало приходится... -- вздохнула дьячиха. -- Дядькинский отец Никодим, завидущие глаза, служит тут на Николу летнего да на Николу зимнего и за это почти всё себе берет. Заступиться некому!    -- Врешь! -- прохрипел Савелий. -- Отец Никодим святая душа, светильник церкви, а ежели берет, то по уставу!    -- Какой он у тебя сердитый! -- усмехнулся почтальон. -- А давно ты замужем?    -- С прощеного воскресенья четвертый год пошел. Тут прежде в дьячках мой папенька были, а потом, как пришло им время помирать, они, чтоб место за мной осталось, поехали в консисторию и попросили, чтоб мне какого-нибудь неженатого дьячка в женихи прислали. Я и вышла.    -- Ага, стало быть, ты одной хлопушкой двух мух убил! -- сказал почтальон, глядя на спину Савелия. -- И место получил, и жену взял.    Савелий нетерпеливо дрыгнул ногой и ближе придвинулся к стенке. Почтальон вышел из-за стола, потянулся и сел на почтовый тюк. Немного подумав, он помял руками тюки, переложил саблю на другое место и растянулся, свесив на пол одну ногу.    -- Собачья жизнь... -- пробормотал он, кладя руки под голову и закрывая глаза. -- И лихому татарину такой жизни не пожелаю.    Скоро наступила тишина. Слышно было только, как сопел Савелий да как уснувший почтальон, мерно и медленно дыша, при всяком выдыхании испускал густое, протяжное "к-х-х-х...". Изредка в его горле поскрипывало какое-то колесико да шуршала по тюку вздрагивавшая нога.    Савелий заворочался под одеялом и медленно оглянулся. Дьячиха сидела на табурете и, сдавив щеки ладонями, глядела в лицо почтальона. Взгляд ее был неподвижный, как у удивленного, испуганного человека.    -- Ну, чего воззрилась? -- сердито прошептал Савелий.    -- А тебе что? Лежи! -- ответила дьячиха, не отрывая глаз от белокурой головы.    Савелий сердито выдохнул из груди весь воздух и резко повернулся к стене. Минуты через три он опять беспокойно заворочался, стал в постели на колени и, упершись руками о подушку, покосился на жену. Та всё еще не двигалась и глядела на гостя. Щеки ее побледнели и взгляд загорелся каким-то странным огнем. Дьячок крякнул, сполз на животе с постели и, подойдя к почтальону, прикрыл его лицо платком.    -- Зачем ты это? -- спросила дьячиха.    -- Чтоб огонь ему в глаза не бил.    -- А ты огонь совсем потуши!    Савелий недоверчиво поглядел на жену, потянулся губами к лампочке, но тотчас же спохватился и всплеснул руками.    -- Ну, не хитрость ли бесовская? -- воскликнул он. -- А? Ну, есть ли какая тварь хитрее бабьего роду?    -- А, сатана длиннополая! -- прошипела дьячиха, поморщившись от досады. -- Погоди же!    И, поудобнее усевшись, она опять уставилась на почтальона.    Ничего, что лицо было закрыто. Ее не столько занимало лицо, как общий вид, новизна этого человека. Грудь у него была широкая, могучая, руки красивые, тонкие, а мускулистые, стройные ноги были гораздо красивее и мужественнее, чем две "кулдышки" Савелия. Даже сравнивать было невозможно.    -- Хоть я и длиннополый нечистый дух, -- проговорил, немного постояв, Савелий, -- а тут им нечего спать... Да... Дело у них казенное, мы же отвечать будем, зачем их тут держали. Коли везешь почту, так вези, а спать нечего... Эй, ты! -- крикнул Савелий в сени. -- Ты, ямщик... как тебя? Проводить вас, что ли? Вставай, нечего с почтой спать!    И расходившийся Савелий подскочил к почтальону и дернул его за рукав.    -- Эй, ваше благородие! Ехать, так ехать, а коли не ехать, так и не тово... Спать не годится.    Почтальон вскочил, сел, обвел мутным взглядом сторожку и опять лег.    -- А ехать же когда? -- забарабанил языком Савелий, дергая его за рукав. -- На то ведь она и почта, чтоб во благовремении поспевать, слышишь? Я провожу.    Почтальон открыл глаза. Согретый и изнеможенный сладким первым сном, еще не совсем проснувшийся, он увидел, как в тумане, белую шею и неподвижный, масленый взгляд дьячихи, закрыл глаза и улыбнулся, точно ему всё это снилось.    -- Ну, куда в такую погоду ехать! -- услышал он мягкий женский голос. -- Спали бы себе да спали на доброе здоровье!    -- А почта? -- встревожился Савелий. -- Кто же почту-то повезет? Нешто ты повезешь? Ты?    Почтальон снова открыл глаза, взглянул на двигающиеся ямки на лице дьячихи, вспомнил, где он, понял Савелия. Мысль, что ему предстоит ехать в холодных потемках, побежала из головы по всему телу холодными мурашками, и он поежился.    -- Пять минуток еще бы можно поспать... -- зевнул он. -- Всё равно опоздали...    -- А может, как раз вовремя приедем! -- послышался голос из сеней. -- Гляди, неровен час и сам поезд на наше счастье опоздает.    Почтальон поднялся и, сладко потягиваясь, стал надевать пальто.    Савелий, видя, что гости собираются уезжать, даже заржал от удовольствия.    -- Помоги, что ль! -- крикнул ему ямщик, поднимая с пола тюк.    Дьячок подскочил к нему и вместе с ним потащил на двор почтовую клажу. Почтальон стал распутывать узел на башлыке. А дьячиха заглядывала ему в глаза и словно собиралась залезть ему в душу    -- Чаю бы попили... -- сказала она.    -- Я бы ничего... да вот они собрались! -- соглашался он. -- Всё равно опоздали.    -- А вы останьтесь! -- шепнула она, опустив глаза и трогая его за рукав.    Почтальон развязал, наконец, узел и в нерешимости перекинул башлык через локоть. Ему было тепло стоять около дьячихи.    -- Какая у тебя... шея...    И он коснулся двумя пальцами ее шеи. Видя, что ему не сопротивляются, он погладил рукой шею, плечо...    -- Фу, какая...    -- Остались бы... чаю попили бы.    -- Куда кладешь? Ты, кутья с патокой! -- послышался со двора голос ямщика. -- Поперек клади.    -- Остались бы... Ишь как воет погода!    И не совсем еще проснувшимся, не успевшим стряхнуть с себя обаяние молодого томительного сна, почтальоном вдруг овладело желание, ради которого запиваются тюки, почтовые поезда... всё на свете. Испуганно, словно желая бежать или спрятаться, он взглянул на дверь, схватил за талию дьячиху и уж нагнулся над лампочкой, чтобы потушить огонь, как в сенях застучали сапоги и на пороге показался ямщик... Из-за его плеча выглядывал Савелий. Почтальон быстро опустил руки и остановился словно в раздумье.    -- Всё готово! -- сказал ямщик.    Почтальон постоял немного, резко мотнул головой, как окончательно проснувшийся, и пошел за ямщиком. Дьячиха осталась одна.    -- Что же, садись, показывай дорогу! -- услышало она.    Лениво зазвучал один колокольчик, затем другой, и звенящие звуки мелкой, длинной цепочкой понеслись от сторожки.    Когда они мало-помалу затихли, дьячиха рванулась с места и, нервно заходила из угла в угол. Сначала она была бледна, потом же вся раскраснелась. Лицо ее исказилось ненавистью, дыхание задрожало, глаза заблестели дикой, свирепой злобой, и, шагая как в клетке, она походила на тигрицу, которую пугают раскаленным железом. На минуту остановилась она и взглянула на свое жилье. Чуть ли не полкомнаты занимала постель, тянувшаяся вдоль всей стены и состоявшая из грязной перины, серых жестких подушек, одеяла и разного безымянного тряпья. Эта постель представляла собой бесформенный, некрасивый ком, почти такой же, какой торчал на голове Савелия всегда, когда тому приходила охота маслить свои волосы. От постели до двери, выходившей в холодные сени, тянулась темная печка с горшками и висящими тряпками. Все, не исключая и только что вышедшего Савелия, было донельзя грязно, засалено, закопчено, так что было странно видеть среди такой обстановки белую шею и тонкую, нежную кожу женщины. Дьячиха подбежала к постели, протянула руки, как бы желая раскидать, растоптать и изорвать в пыль всё это, но потом, словно испугавшись прикосновения к грязи, она отскочила назад и опять зашагала...    Когда часа через два вернулся облепленный снегом и замученный Савелий, она уже лежала раздетая в постели. Глаза у нее были закрыты, но по мелким судорогам, которые бегали по ее лицу, он догадался, что она не спит. Возвращаясь домой, он дал себе слово до завтра молчать и не трогать ее, но тут не вытерпел, чтобы не уязвить.    -- Даром только ворожила: уехал! -- сказал он, злорадно ухмыльнувшись.    Дьячиха молчала, только подбородок ее дрогнул. Савелий медленно разделся, перелез через жену и лег к стенке.    -- А вот завтра я объясню отцу Никодиму, какая ты жена! -- пробормотал он, съеживаясь калачиком.    Дьячиха быстро повернулась к нему лицом и сверкнула на него глазами.    -- Будет с тебя и места, -- сказала она, -- а жену поищи себе в лесу! Какая я тебе жена? Да чтоб ты треснул! Вот еще навязался на мою голову телепень, лежебока, прости господи!    -- Ну, ну... Спи!    -- Несчастная я! -- зарыдала дьячиха. -- Коли б не ты, я, может, за купца бы вышла или за благородного какого! Коли б не ты, я бы теперь мужа любила! Не замело тебя снегом, не замерз ты там на большой дороге, ирод!    Долго плакала дьячиха. В конце концов она глубоко вздохнула и утихла. За окном всё еще злилась вьюга. В печке, в трубе, за всеми стенами что-то плакало, а Савелию казалось, что это у него внутри и в ушах плачет. Сегодняшним вечером он окончательно убедился в своих предположениях относительно жены. Что жена его при помощи нечистой силы распоряжалась ветрами и почтовыми тройками, в этом уж он более не сомневался. Но, к сугубому горю его, эта таинственность, эта сверхъестественная, дикая сила придавали лежавшей около него женщине особую, непонятную прелесть, какой он и не замечал ранее. Оттого, что он по глупости, сам того не замечая, опоэтизировал ее, она стала как будто белее, глаже, неприступнее...    -- Ведьма! -- негодовал он. -- Тьфу, противная!    А между тем, дождавшись, когда она утихла и стала ровно дышать, он коснулся пальцем ее затылка... подержал в руке ее толстую косу. Она не слышала... Тогда он стал смелее и погладил ее по шее.    -- Отстань! -- крикнула она и так стукнула его локтем в переносицу, что из глаз его посыпались искры.    Боль в переносице скоро прошла, но пытка всё еще продолжалась.