ЦИЦЕРОН ПИСЬМА (35)

DCCXV. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XIV, 11]

Кумская усадьба, 21 апреля 44 г.

1. Третьего дня я отправил тебе более длинное письмо; теперь — на то, что в последний раз. Клянусь, я хотел бы, чтобы Брут был в Астуре. Ты пишешь о необузданности этих3552. Ты полагал иначе? Я, со своей стороны, жду даже большего. Когда я читаю речь на народной сходке3553 «о столь великом муже, о славнейшем гражданине», я не в силах вынести; впрочем, это уже смешно. Но запомни — так воспитывается привычка к пагубным речам на сходках, так что те наши3554 превратятся не в героев, а в богов с вечной славой но не без ненависти, даже не без опасности. Однако для них большое утешение — сознание величайшего и славнейшего поступка. Какое — у нас, которые, убив царя, не свободны? Но это решит судьба, так как рассудок не охватывает.

2. То, что ты пишешь о Цицероне, мне приятно, я хотел бы успеха. Я очень благодарен тебе за твою заботу, чтобы ему в изобилии доставлялось на потребности и жизнь, и я еще и еще прошу тебя так и поступать. Что касается бутротцев, — и ты правильно полагаешь и я не оставлю этой заботы3555; я возьмусь и за все дело, которое, как я вижу, становится более легким с каждым днем. Что касается наследства Клувия — ведь в моих делах ты меня самого превосходишь заботливостью — дело доходит до ста тысяч. Падение3556 не обесценило имущества; пожалуй, оно сделало его более доходным.

Здесь со мной Бальб, Гирций, Панса. Недавно — в соседнюю усадьбу Филиппа3557 — приехал Октавий, всецело преданный мне. Лентул Спинтер3558 сегодня у меня; завтра утром выезжает.

DCCXVI. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XIV, 12]

Путеольская усадьба, 22 апреля 44 г.

1. О мой Аттик! Опасаюсь, что мартовские иды не дали нам ничего, кроме радости и отмщения за ненависть и скорбь3559. Что мне сообщают от вас3560! Что я вижу здесь! О прекрасное дело, но не законченное!

Ты знаешь, как я расположен к сицилийцам и сколь почетной считаю ту клиентелу3561. Цезарь для них много сделал и не вопреки моему желанию, хотя предоставление латинского права3562 и было невыносимо. Тем не менее… Но вот Антоний, взяв большие деньги, вывесил закон, проведенный диктатором3563 через комиции, по которому сицилийцы — римские граждане. Об этом при жизни того3564 никакого упоминания. Как? Дело нашего Дейотара не такое же? Он достоин всякого царства, но не через Фульвию3565. Шестьсот подобных дел. Но возвращаюсь к тому вопросу. Неужели мы не поддержим с какой-нибудь стороны столь ясное и столь засвидетельствованное и столь справедливое дело бутротцев3566 и тем более, что он3567 даровал большее?

2. Октавий здесь относится ко мне очень почтительно и очень по-дружески. Свои приветствовали его как Цезаря, Филипп — нет; и я не приветствовал; им, считаю я, не может быть честный гражданин. Так много кругом лиц, угрожающих смертью нашим; говорят, что это невыносимо. Что, по твоему мнению, будет, когда мальчик3568 приедет в Рим, где наши освободители не могут быть в безопасности? Впрочем, они всегда будут славны, а в сознании правоты своего поступка — даже счастливы. Но мы, если я не ошибаюсь, будем повержены. Поэтому хочу выехать туда, «где Пелопа сынов…», как говорят3569. Не люблю даже этих, новоизбранных3570, которые принудили меня даже произносить речи, так что мне нельзя найти покой на побережье. Но это зависит от моей чрезмерной сговорчивости. Ведь то3571 когда-то было как бы необходимо; теперь, каковы бы ни были обстоятельства, это не так.

3. Как давно мне не о чем писать тебе! Все-таки пишу — не для того, чтобы доставить удовольствие этим письмом, но чтобы выманить твое. Ты же — если что-нибудь будет насчет прочего; насчет Брута обязательно, что бы ни было. Пишу это за девять дней до календ: возлежу у Вестория, человека далекого от диалектики, в арифметике достаточно искушенного3572.

DCCXVII. От Марка Антония Цицерону, в Путеолы

[Att., XIV, 13a]

Рим, между 22 и 25 апреля 44 г.

Консул Антоний шлет привет Марку Цицерону.

1. Вследствие моих занятий и твоего внезапного отъезда произошло так, что я не говорю с тобой об этом лично. По этой причине опасаюсь, как бы мое отсутствие не повредило мне в твоих глазах. Но если твоя доброта будет соответствовать моему всегдашнему суждению о тебе, буду рад.

2. Я просил Цезаря о восстановлении Секста Клодия3573; я добился. У меня даже тогда было намерение воспользоваться его милостью в том случае, если ты допустишь это. Тем более беспокоюсь я о том, чтобы, с твоего согласия, теперь было дозволено сделать это при моем посредстве. Поэтому, если ты окажешься более суровым к его жалкой и несчастной участи, не стану стараться наперекор тебе, хотя я, мне кажется, и должен следовать записям Цезаря3574. Но, клянусь, если ты хочешь обдумывать действия по отношению ко мне и благожелательно, и мудро, и любезно, то ты, конечно, окажешься сговорчивым и согласишься, чтобы Публий Клодий3575, мальчик, подающий наилучшие надежды, считал, что ты не преследовал друзей его отца, хотя ты и мог.

3. Заклинаю, допусти, чтобы казалось, что ты ради блага государства враждовал с его отцом, а не потому, что ты презирал это семейство3576; ведь мы с большей пристойностью и охотнее отбрасываем недружелюбие, возникшее во имя государства, нежели — из-за упрямства. Затем позволь мне уже теперь склонить мальчика к этой мысли и внушить его нежной душе, что недружелюбие не следует передавать потомкам. Хотя я и считаю несомненным, что твоя судьба, Цицерон, вне всякой опасности, все же я полагаю, что ты предпочитаешь провести старость в спокойствии и почете, а не в тревоге. Наконец, прошу тебя об этом благодеянии по праву: ведь ради тебя я сделал всё. Если я не добьюсь этого, я не восстановлю Клодия своей властью, чтобы ты понял, как высок в моих глазах твой авторитет, и благодаря этому оказался более склонным смилостивиться.

DCCXVIII. Марку Антонию, в Рим

[Att., XIV, 13b]

Путеольская усадьба, 26 апреля 44 г.

Цицерон шлет привет консулу Антонию.

1. По одной причине я предпочел бы, чтобы переговоры, которые ты ведешь со мной в письме, ты вел при встрече: ты мог бы усмотреть мою приязнь к тебе не только из слов, но и по выражению лица, и по глазам, и по челу3577, как говорят. Ведь я всегда любил тебя, сначала побужденный твоей преданностью3578, потом также услугой3579, а в настоящее время государство препоручило тебя мне так3580, что у меня нет никого, кто был бы мне дороже.

2. Но твое письмо, написанное и чрезвычайно по-дружески и чрезвычайно лестно, подействовало на меня так, что мне кажется, будто я не оказываю тебе услугу, но принимаю ее от тебя, просящего так, что ты не хочешь спасти наперекор мне моего недруга, своего близкого, хотя ты и без труда можешь это сделать.

3. Да, я предоставляю это тебе, мой Антоний, и притом так, что полагаю, — раз ты написал в тех выражениях, — что ты обошелся со мной самым благородным и самым почетным образом, и считаю, что мне следует всецело уступить тебе в этом, каковы бы ни были обстоятельства, и уступаю также доброте своей натуры; ведь во мне никогда не было ничего не только жестокого, но даже более строгого и сурового, нежели того требовала государственная необходимость. Кроме того, даже к самому Клодию у меня никогда не было особенной ненависти3581, и я всегда полагал, что друзей недругов не надо преследовать, особенно друзей, стоящих ниже, и лишать самого себя этого оплота.

4. Что же касается мальчика Клодия, полагаю — это твоя задача питать его нежную душу, как ты пишешь, такими мыслями, чтобы он считал, что в наших семействах не остается никакого недружелюбного отношения. Я боролся с Публием Клодием, когда я защищал государственное дело, он — свое. В нашем столкновении нас рассудило государство. Если бы он был жив, у меня с ним уже не продолжалась бы борьба.

5. Итак, раз ты просишь меня об этом, отрицая свое намерение использовать наперекор мне власть, какой ты обладаешь, предоставь это мальчику также от меня, если найдешь нужным, — не потому, чтобы мой возраст должен был предполагать какую-либо опасность со стороны его возраста, или мое достоинство страшилось какой-то борьбы, но для того, чтобы мы сами были соединены друг с другом теснее, чем были до сего времени; ведь в то время как нас разделяло это недружелюбие, твой ум был для меня более открыт, нежели дом3582. Но об этом достаточно.

Закончу одним: то, чего ты, по моему мнению, захочешь и что будет важно для тебя, я без всякого колебания всегда буду делать с величайшим рвением. Пожалуйста, будь вполне уверен в этом.

DCCXIX. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XIV, 13]

Путеольская усадьба, 26 апреля 44 г.

1. На седьмой день мне, наконец, вручено письмо, которое было отправлено тобой за двенадцать дней до календ. В нем ты спрашиваешь и предполагаешь, что я даже сам не знаю, от холмов ли и от вида3583 получаю я большее удовольствие или от прогулки вдоль моря3584. Клянусь, это так, как ты говоришь, и оба места обладают такой прелестью, что я сомневаюсь, какое из них следует предпочесть.

…но теперь не о пиршествах радостных дело, Грозную гибель, питомец Кронида, близкую видя, В трепете мы, в неизвестности, наши суда мы избавим, Или погубим…3585

2. Ведь хотя ты и написал важное и приятное для меня о приезде Децима Брута к его легионам3586, в чем я вижу величайшую надежду, тем не менее — если произойдет гражданская война, которая, во всяком случае, будет, если не сложит оружия Секст3587, который, как я твердо знаю, не сложит его, — то что нам следует делать, не знаю. Ведь теперь не будет дозволено то, что было дозволено во время войны Цезаря, — ни сюда, ни туда3588; ведь каждого, о ком эта партия погибших будет думать, что он радовался смерти Цезаря, — а мы все вполне открыто проявили радость, — она причислит к врагам. Это грозит величайшей резней. Нам остается направиться в лагерь Секста3589 или, если случайно удастся, — Брута. Ненавистное дело и не по нашим летам, и, ввиду неверного исхода войны, я как-то мог бы сказать тебе, а ты мне:

Милая дочь! не тебе заповеданы шумные брани; Ты занимайся делами приятными сладостных мыслей3590.

3. Но это решит случай, — тот, который в таких делах более могуществен, чем рассудок. Нам же следует иметь в виду то, что должно быть в нас самих, чтобы стойко и мудро переносить, что бы ни случилось, и помнить, что это случалось с людьми3591, и утешаться как в значительной степени литературой, так не в наименьшей также мартовскими идами3592.

4. Прими теперь участие в моих размышлениях, которые тревожат меня: так много соображений приходит на ум в пользу того и другого решения. Я выезжаю, как я решил, в качестве посла в Грецию3593; я, по-видимому, несколько избегаю грозящей опасности резни, но подвергнусь некоторому порицанию за то, что я не поддержал государства в столь тяжелое время. Но если я останусь, я, правда, буду, предвижу я, в опасном положении, но предполагаю, что может случиться, что я смогу принести пользу государству. Теперь личные соображения: чувствую, что мой приезд туда3594 очень полезен для ободрения Цицерона; да и тогда, когда я решил принять посольство от Цезаря, у меня не было другой причины для отъезда. Итак, ты подумаешь, как обычно, обо всем этом деле, если считаешь, что это имеет для меня какое-либо значение.

5. Возвращаюсь теперь к твоему письму; ведь ты пишешь, что я, по слухам, намерен продать свое имение у озера3595, а меньшую усадьбу уступить Квинту даже по высокой цене, чтобы туда ввели наделенную приданым Аквилию, как тебе сказал Квинт сын3596. Но о продаже я совсем не думаю, разве только найду что-нибудь, что больше понравится мне. Квинт же совсем не старается о покупке в настоящее время; ведь он достаточно мучается из-за долга по приданому3597, в связи с чем он выражает необычайную благодарность Квинту Эгнацию3598. А вступления в брак он так страшится, что утверждает, будто самое приятное — это одинокое ложе. Но и об этом достаточно.

6. Ведь я возвращаюсь к несчастному или, лучше, не существующему государству. Марк Антоний написал мне о восстановлении Секста Клодия3599; сколь лестно, насколько это касается меня, — поймешь из его письма (ведь я посылаю тебе копию); сколь развязно, сколь позорно и сколь губительно, так что иногда, как кажется, придется пожалеть о Цезаре, — ты легко оценишь. Ведь то, чего Цезарь и никогда бы не сделал и никогда бы не потерпел, теперь выдвигается на основании его подложных записей. Но я проявил по отношению к Антонию полную сговорчивость. И в самом деле, раз он однажды внушил себе, что ему дозволено то, чего он хочет, он сделал бы несмотря ни на что, наперекор мне. Поэтому посылаю тебе копию и своего письма.

DCCXX. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XIV, 14; 15, § 1]

Путеольская усадьба, 27 апреля 44 г.

1. «Ну, повтори мне то же свое»3600. Наш Квинт увенчан в Парилии3601! Только он один? Впрочем, ты присоединяешь Ламию3602, чему я удивляюсь, но жажду знать, кто были другие; впрочем, достаточно знаю, что не было никого, кроме бесчестных. Итак, разъяснишь более тщательно. Но я случайно, отправив тебе за пять дней до календ достаточно подробное письмо3603, почти тремя часами позже получил твое и притом увесистое. Поэтому нет никакой необходимости отвечать, что твоим полным острот шуткам насчет Весториевой хватки3604 и путеольского обычая Ферионов я достаточно посмеялся. Рассмотрим более важное для государства.

2. Брутов и Кассия ты так защищаешь, словно я порицаю тех, кого не могу достаточно похвалить. Ведь я собрал дурные стороны положения, а не людей. Ведь я вижу, что после устранения тирана тирания остается3605: то, что он3606 не намеревался совершить, совершается, как например, относительно Клодия, ради которого, как для меня несомненно, он не только не собирался что-либо делать, но даже собирался не допускать этого3607. Последует Весториев Руфион3608, Виктор, ни разу не упомянутый в записях, прочие. За кем остановка? Мы повинуемся записным книжкам того3609, чьими рабами мы не смогли быть. Ведь кто мог не прийти в сенат в Либералии3610? Допусти, что это было возможно каким-либо образом; разве даже после того, как мы пришли, мы могли бы высказывать мнения свободно? Разве нам не следовало всеми способами защищаться от ветеранов, которые присутствовали вооруженные, тогда как мы не располагали никакой охраной? Что то сидение3611 на Капитолии не понравилось мне, тому ты свидетель. Так что же? Это вина Брутов? Менее всего тех, но других глупых3612, которые считают себя искушенными и мудрыми; для них было достаточно радоваться, для некоторых — даже поздравлять, но ни для кого — упорствовать.

3. Но оставим прошлое; будем охранять этих со всей заботой и бережностью и, как ты наставляешь, будем довольны мартовскими идами3613, которые, правда, дали нашим друзьям, божественным мужам, доступ на небо, но свободы римскому народу не дали. Вспомни свои слова. Разве ты не помнишь, как ты кричал, что все погибнет, если ему7 будет устроено погребение? Это действительно было мудро. И вот, ты видишь, что из этого проистекло.

4. Ты пишешь, что в июньские календы Антоний доложит3614 насчет провинций — чтобы ему получить Галлии3615 и чтобы для тех и других срок был продлен3616; можно ли будет свободно принять решение? Если будет можно, буду рад восстановлению свободы; если не будет, то что принесла мне та смена властелина, кроме радости, которую я узрел при виде справедливой гибели тирана?

5. Ты пишешь, что в храме Опс3617 происходят хищения, которые я и тогда3618 видел. Право, мы и освобождены выдающимися мужами и не свободны. Поэтому слава принадлежит им, вина — наша. И ты советуешь мне написать историю, собрать столь великие преступления тех, кто и теперь властвует над нами. Смогу ли я не прославить тех самых, кто привлек тебя для запечатывания3619? И меня, клянусь, не должок волнует, но тяжело преследовать поношением благожелательных людей, какими бы они ни были.

6. Но, как ты пишешь, насчет всех моих соображений мы, полагаю, можем решить более определенно в июньские календы, к которым я приеду, и я приложу все силы и старания, разумеется, с помощью твоего авторитета и влияния и чрезвычайной правоты дела, чтобы насчет бутротцев состоялось постановление сената, о каком ты пишешь3620. То, что ты мне велишь обдумать, я действительно обдумаю, хотя в последнем письме я поручил тебе обдумать3621. Но ты, словно государственный строй уже восстановлен, возвращаешь своим соседям массилийцам принадлежащее им3622. Оружием (сколь надежным мы располагаем, не знаю) это, пожалуй, возможно восстановить; авторитетом — невозможно.

(15) 1. Краткое письмо, которое ты потом написал, — о письме Брута к Антонию и о его же письме к тебе — мне было очень приятно. Положение, видимо, может быть лучше, нежели было до сего времени. Но нам следует предусмотреть, где нам быть и куда нам отправиться уже теперь.

DCCXXI. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XIV, 15, §§ 2—4]

Путеольская усадьба, 1 мая 44 г.

2. О мой удивительный Долабелла! Ведь теперь я называю его своим; ранее, верь мне, я несколько колебался. Великое зрелище! Со скалы, на крест, повергнуть колонну, то место сдать для замощения3623! Что еще нужно? Героические дела! Мне кажется, он отбросил притворную тоску, которая до сего времени прокрадывалась изо дня в день и, сделавшись застарелой, могла, как я опасался, быть опасной для наших тираноубийц.

3. Теперь я совершенно согласен с твоим письмом и надеюсь на лучшее. Впрочем, не могу переносить тех ваших, которые, притворяясь, что хотят мира, защищают преступные действия. Но всего сразу они не могут. Дела начинают идти лучше, чем я считал, и я уеду3624 только тогда, когда ты сочтешь, что я могу это сделать с честью. Своего Брута я, во всяком случае, ни в каком отношении не оставлю без помощи и, даже если бы у меня с ним ничего не было, я сделал бы это ввиду его исключительной и невероятной доблести.

4. Всю усадьбу3625 и то, что в усадьбе, предоставляю нашей Пилии, сам выезжая в майские календы в помпейскую усадьбу. Как я хотел бы, чтобы ты убедил Брута побывать в Астуре!

DCCXXII. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XIV, 16]

Путеолы, усадьба Клувия, 3 мая 44 г.

1. За четыре дня до нон, садясь на легкое гребное судно при отъезде из садов Клувия, отправляю это письмо, после того как я предоставил нашей Пилии усадьбу у Лукринского озера, слуг, управителей. Сам я в тот день угрожал соленой рыбе с сыром нашего Пета3626; через несколько дней — в помпейскую усадьбу, затем — поплыть назад в эти путеольские и кумские царства. О места, столь вожделенные вообще, а вследствие множества досаждающих почти избегаемые мной!

2. Но — чтобы перейти к делу — о великий подвиг нашего Долабеллы! Сколь великое зрелище3627! Я, со своей стороны, не перестаю прославлять и ободрять его. Ты правильно отмечаешь во всех письмах, какого ты мнения о деле, какого о муже. Мне, по крайней мере, кажется, что наш Брут уже может пронести по форуму даже золотой венок3628. Ведь кто осмелится оскорбить его упоминанием о кресте и скале, особенно когда столь сильны были рукоплескания, столь сильно было одобрение черни?

3. Теперь, мой Аттик, постарайся избавить меня от затруднений. После того, как я вполне удовлетворю нашего Брута, жажду умчаться в Грецию. Для Цицерона, или лучше, для меня, или, клянусь, для нас обоих очень важно, чтобы я вмешался в его учение. Ведь чему, прошу, мне особенно радоваться в письме Леонида3629, которое ты мне прислал. Мне никогда не покажется, что его достаточно хвалят, когда его будут хвалить так: «Применительно к нынешним обстоятельствам…». Это свидетельство не доверяющего, но, скорее, боящегося. Но Героду я поручил написать мне со всеми подробностями. От него до сего времени ни буквы. Боюсь, что он не располагает ничем, что, по его мнению, будет мне приятно, когда я узнаю.

4. За то, что ты написал Ксенону, я очень тебе благодарен; ведь и моя обязанность и доброе имя требуют, чтобы Цицерон ни в чем не нуждался. Я слыхал, что Фламма Фламиний в Риме3630. Я написал ему, что поручил тебе в письме переговорить с ним о деле Монтана, и, пожалуйста, постарайся, чтобы письмо, которое я посылаю ему, было вручено, и сам переговори с ним, насколько тебе будет удобно. Полагаю, что если в человеке есть какая-либо совестливость, он постарается не запоздать с уплатой в ущерб мне.

Что касается Аттики, ты сделал очень приятное мне, позаботившись, чтобы я узнал, что ей хорошо, раньше, чем я узнал, что ей было плохо.

DCCXXIII. Публию Корнелию Долабелле, в Рим

[Fam., IX, 14; Att., XIV, 17a]

Помпейская усадьба, 3 мая 44 г.

Цицерон своему другу консулу Долабелле привет3631.

1. Хотя я и доволен твоей славой3632, мой Долабелла, и она доставляет мне достаточно большую радость и удовольствие, все же я не могу не признаться, что я преисполняюсь величайшим ликованием от того, что мнение людей обычно распространяет на меня похвалы тебе. Я не встретил никого (между тем я каждый день встречаю очень многих; ведь очень многие честнейшие мужи приезжают в эту местность3633 для поправки здоровья; кроме того, — очень часто мои близкие из муниципий), кто бы, без исключения, превознося тебя до небес необычайными похвалами, тотчас не выразил величайшей благодарности мне. Ведь они, по их словам, не сомневаются в том, что ты, следуя моим наставлениям и советам, проявляешь себя самым выдающимся гражданином и исключительным консулом.

2. Хотя я и могу отвечать им вполне правдиво, что то, что ты делаешь, ты делаешь по собственному решению и по собственному побуждению и не нуждаешься в чьем-либо совете, тем не менее я и не вполне соглашаюсь, дабы не уменьшить твоей славы, если покажется, что вся она проистекает от моих советов, и не особенно отрицаю: ведь я жаден к славе даже больше, чем достаточно. И все-таки твоему достоинству не противно то, что было почетно для самого Агамемнона, царя царей, — иметь при принятии решений какого-нибудь Нестора; для меня же славно, что ты, молодой консул3634, превознесен похвалами, будучи как бы питомцем моего учения.

3. Между тем Луций Цезарь3635, когда я к нему, больному, приехал в Неаполь, хотя он и был измучен болями во всем теле, все же, прежде чем окончил приветствовать меня, сказал: «О мой Цицерон, поздравляю тебя с тем, что ты имеешь такое влияние на Долабеллу; имей я такое влияние на сына сестры, мы теперь могли бы быть невредимыми. А твоего Долабеллу я и поздравляю и благодарю; право, после твоего консульства его одного мы можем по справедливости называть консулом». Затем — многое о твоем поступке и деянии: никогда не было совершено ничего более великолепного, ничего более славного, ничего более спасительного для государства. И таков общий голос.

4. Но тебя я прошу позволить мне принять это как бы ложное наследство в виде чужой славы и допустить, чтобы я в некоторой части разделил похвалы тебе. Впрочем, мой Долабелла (ведь это было шуткой), я охотнее излил бы на тебя все принадлежащие мне похвалы, если только мне принадлежат какие-либо, нежели вычерпал бы какую-нибудь часть принадлежащих тебе. Ведь я всегда относился к тебе с таким расположением, какое ты мог усмотреть, а эти твои поступки так меня воспламенили, что в любви никогда не было ничего более пылкого3636. Ведь нет ничего, верь мне, красивее, ничего прекраснее, ничего любезнее, чем доблесть.

5. Как ты знаешь, я всегда любил Марка Брута за его необычайный ум, приятнейший нрав, исключительную честность и постоянство. Тем не менее в мартовские иды3637 к любви прибавилось столько, что я удивляюсь, что для увеличения было место в том, что мне уже давно казалось избыточным. Кто подумал бы, что к той любви, которую я испытывал к тебе, что-либо может прибавиться? Прибавилось столько, что мне кажется, будто я только теперь люблю, что ранее я питал расположение.

6. Итак, какое основание к тому, чтобы я советовал тебе служить достоинству и славе? Чтобы я приводил в пример славных мужей, которые советуют то, что они обычно делают? У меня нет никого более славного, чем ты сам. Тебе надо подражать себе, состязаться с самим собой. После столь великих деяний тебе даже не дозволено не быть похожим на себя.

7. Раз это так, в советах нет необходимости; поздравление более уместно. Ведь ты достиг того (полагаю, этого никто не достиг), что чрезмерная суровость наказания3638 не только не вызывает ненависти, но даже угодна народу и чрезвычайно приятна как всем честным, так и любому из черни. Если бы ты достиг этого в силу какой-то судьбы, я поздравил бы твою удачливость; но ты достиг благодаря величию и духа и ума, а также замысла. Ведь я прочел твою речь на народной сходке3639: ничего мудрее ее. Как твой подход к вопросу о событии, так и отход были произведены тобой так исподволь и постепенно, что сами обстоятельства, при общем согласии, предоставили тебе возможность своевременного наказания.

8. Итак, ты избавил и Рим от опасности и государство от страха и принес величайшую пользу не только вовремя, но и также для примера. После этого ты должен понимать, что надежда государства — на тебя и что тебе следует не только оберегать, но и возвеличивать тех мужей, которые положили начало свободе3640. Но об этом подробнее при встрече — в скором времени, как я надеюсь. Ты же, мой Долабелла, сохраняя государство и нас, старайся оберегать себя самого самым заботливым образом3641.

DCCXXIV. Гаю Кассию Лонгину, в Рим

[Fam., XII, 1]

Помпейская усадьба, 3 мая 44 г.

Цицерон шлет привет Кассию.

1. Верь мне, Кассий, — я никогда не перестаю думать о тебе и о нашем Бруте, то есть о государстве в целом, вся надежда которого на вас и на Децима Брута. Последняя, правда, представляется мне более твердой после преславных действий моего Долабеллы по управлению государством3642. Ведь то зло в Риме распространялось и с каждым днем настолько усиливалось, что я терял веру и в Рим и в спокойствие в Риме. Но оно подавлено так, что мы, мне кажется, уже на все время будем избавлены, по крайней мере, от этой отвратительнейшей опасности.

Предстоящие дела и важны и многочисленны, но все они зависят от вас. Впрочем, рассмотрим каждое по порядку. Ведь, судя по тому что произошло до сего времени, мы, видимо, избавлены не от царской власти, а от царя3643, ибо, убив царя, мы оберегаем все царские волеизъявления. И не только это, но даже то, чего сам он, если бы был жив, не сделал бы, мы одобряем как задуманное им. И конца этому я не вижу. Прибиваются таблицы3644; предоставляются льготы3645; распределяются огромные денежные средства; возвращаются изгнанники; представляются подложные постановления сената3646, — так что кажется, будто мы только избавились от той ненависти к низкому человеку и скорби из-за рабства, а государство страдает от потрясений, в которые он вверг его.

2. Все это вам следует устранить и не думать, что государство уже достаточно получило от вас. Оно, правда, получило столько, сколько мне никогда не приходило на ум желать; но оно не удовлетворено и, соразмерно величию вашего духа и благодеяния3647, ждет от вас великого. До сего времени оно, благодаря вам, отомстило за свои обиды гибелью тирана — ничего более славного. Но какие свои знаки почета оно себе возвратило? В том ли, что оно повинуется, когда он мертв, тому, кого оно не могло переносить при его жизни? В том ли, что мы защищаем даже собственноручные записи того, чьи медные доски мы были должны сорвать? «Но ведь мы так постановили»3648. Мы, правда, сделали это, уступая обстоятельствам, которые чрезвычайно сильны в государственных делах; но кое-кто неумеренно и неблагодарно злоупотребляет нашей сговорчивостью. Но об этом и о многом другом — при скорой встрече3649. Между тем будь уверен, что как ради государства, которое всегда было наиболее дорогим для меня, так и ради нашей приязни твое достоинство является предметом моей величайшей заботы. Береги здоровье.

DCCXXV. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XIV, 17]

Помпейская усадьба, 4 мая 44 г.

1. В помпейскую усадьбу я прибыл за четыре дня до майских нон, накануне, как я писал тебе ранее, устроив Пилию в кумской усадьбе. Там во время обеда мне было вручено твое письмо, которое ты отправил с вольноотпущенником Деметрием в канун календ; в нем многое мудро, но все-таки такое, что весь замысел, как ты сам писал, кажется зависящим от удачи. Итак, об этом — в свое время и при встрече.

2. Что касается бутротского дела3650 — о, если б я встретился с Антонием! Я, конечно, значительно помог бы. Но полагают, что он не откажется от Капуи3651; боюсь, как бы его приезд туда не принес большого зла государству. Таково же было мнение Луция Цезаря, которого я накануне видел в Неаполе тяжело больным3652. Поэтому в июньские календы нам следует устроить и завершить те дела. Но достаточно.

3. Квинт сын прислал отцу очень резкое письмо, которое было вручено ему, когда мы приехали в помпейскую усадьбу. Главное в нем было то, что он не потерпит Аквилии как мачехи3653. Но это, пожалуй, можно перенести. Но что он, по его словам, Цезарю обязан всем и ничем отцу, а в будущем надеется на Антония, — о погибший человек! Но мы позаботимся.

4. Я написал письма нашему Бруту, Кассию, Долабелле; копии их посылаю тебе — не для того, чтобы обсудить, следует ли их вручать; ведь я вполне уверен, что вручить их следует, так как не сомневаюсь, что ты будешь думать так же.

5. Цицерона моего снабжай, мой Аттик, насколько тебе покажется нужным, и позволь мне возложить на тебя это бремя3654. За то, что ты сделал до сего времени, я очень благодарен тебе.

6. Ту мою книгу анекдотов3655 я еще не отделал, как хотел; но то, что ты предлагаешь включить, ожидает другого отдельного свитка. Но я — верь мне, пожалуйста, — полагаю, что против той преступной партии3656 можно было при жизни тирана говорить с меньшей опасностью, нежели после его смерти. Ведь он почему-то был удивительно терпим ко мне. Теперь, куда бы мы ни обратились, нам напоминают не только действия, но даже замыслы Цезаря.

Насчет Монтана ты решишь, раз Фламма прибыл3657. Считаю, что дело должно быть в лучшем положении.

DCCXXVI. Титу Помпонию Аттику, в Рим

[Att., XIV, 19]

Помпейская усадьба, 8 мая 44 г.

1. В майские ноны, находясь в помпейской усадьбе, я получил от тебя два письма: одно, отправленное пять дней назад, другое — четыре дня назад. Итак, сначала на первое. Как мне приятно, что Барней своевременно вручил тебе письмо!

Да, устрой с Кассием, как и прочее. Но как удачно, что о том самом, что ты советуешь, я написал ему четыре дня назад и послал тебе копию моего письма! Но после того как я от жадности3658 Долабеллы (ведь ты так и написал мне) впал в большое отчаяние, вдруг письма и Брута и твое! Он3659 обдумывает удаление в изгнание. Я же видел другую гавань, более подходящую к моему возрасту3660; в нее я, действительно, предпочел бы прибыть при благоденствии для Брута и по восстановлении государственного строя. Но именно теперь, как ты пишешь, — не то, чего хочешь. Ведь ты согласен со мной в том, что наш возраст не пригоден для похода, особенно при гражданской войне.

2. Антоний ответил мне только насчет Клодия — что моя мягкость и снисходительность приятна ему и доставит большое удовольствие мне3661. Но Панса, видимо, вне себя из-за Клодия, также из-за Дейотара3662 и высказывается сурово, если хочешь верить. Одно, как мне, по крайней мере, кажется, нехорошо — он резко порицает действия Долабеллы3663.

3. Что касается увенчанных3664, то после того как сын твоей сестры был обвинен отцом, он написал в ответ, что он носил венок в честь Цезаря, снял по причине скорби; в конце — что он охотно выслушивает упреки за то, что любит Цезаря даже после его смерти.

4. Долабелле я написал тщательно3665, как ты, по твоим словам, находишь нужным; также Сикке; на тебя этого бремени не взваливаю. Не хочу, чтобы он был сердит на тебя. С речами Сервия знакомлюсь: вижу, что в них больше страха, чем разума; но так как все мы перепуганы, соглашаюсь с Сервием. Публилий хитрил с тобой; ведь ими сюда была прислана Цереллия в качестве посла ко мне; я легко убедил ее в том, что то, о чем она просит, мне даже не дозволено, не только не угодно3666. Если увижу Антония, настоятельно поговорю насчет Бутрота.

5. Перехожу к более свежему письму; впрочем, насчет Сервия я уже ответил. «Я представляю деяние Долабеллы великим»3667. Клянусь, мне кажется, что большее не было возможно в таком деле и в такое время. Однако, что бы я ни воздавал ему, я воздаю на основании твоего письма. С тобой же согласен, что его более великим деянием будет, если он выплатит мне то, что был должен. Я бы хотел, чтобы Брут был в Астуре.

6. Ты хвалишь меня за то, что я не принимаю решения насчет отъезда, прежде чем не увижу, во что это выльется; я изменяю мнение, но все-таки — ничего, пока не увижу тебя. Радуюсь, что моя Аттика благодарит меня за мать; ей я предоставил всю усадьбу и кладовую и думал увидеть ее за четыре дня до ид. Ты передашь привет Аттике, я буду заботливо оберегать Пилию.