Данте Алигьери. Пир. Трактаты (6)

XIV. После сравнений семи первых небес надлежит перейти к остальным, которых три, как уже не раз сообщалось. Поистине небо звезд можно сравнить с Физикой на основании трех свойств и с Метафизикой -- на основании трех других1. Оно обнаруживает свою сущность в двух явлениях: во-первых, в множестве звезд; во-вторых, в Млечном Пути, открывая нам то белое кольцо, которое простонародье называет Дорогой Святого Якова. Небо звезд показывает нам один из своих полюсов, другой же от нас таит2. Нам видно одно его движение -- с востока на запад, а другое -- с запада на восток -- почти что вовсе от нас скрыто3. Таким образом, следуя по порядку, надлежит сначала рассмотреть сравнение с физикой, а потом -- сравнение с Метафизикой.

Небо звезд являет нам множество звезд4: согласно наблюдениям египетских мудрецов, они, включая последнюю звезду, увиденную ими в полдень, насчитывают тысячу двадцать два звездных тела, о которых я и веду речь. В этом отношении небо звезд обладает величайшим сходством с Физикой, если только внимательно приглядеться к этим трем числам, а именно два, двадцать, тысяча. Число "два" обозначает местное движение, связывающее одну точку с другой. Число же "двадцать" обозначает движение изменяющееся. Действительно, невозможно подняться выше десятки иначе как изменяя ее при помощи остальных девяти цифр или при помощи ее самой. Самое прекрасное ее изменение то, которое она получает от самой себя; первое получаемое таким образом изменение и есть двадцать, поэтому разумно обозначать названное движение именно этим числом. Число же "тысяча" указывает на движение наращивающееся; уже само название, а именно "тысяча", говорит о том самом большом числе, которое невозможно наращивать иначе как умножая его. И только эти три движения и рассматривает Физика, как это доказывается в пятой главе первой ее книги.

Благодаря Млечному Пути это небо очень похоже на Метафизику. Надо помнить, что философы придерживались о Млечном Пути самых различных мнений. Так, пифагорейцы учили, что Солнце несколько раз сбивалось со своего пути и, проходя по местам, не подходящим для его зноя, сжигало то, к чему оно приближалось, и оставляло на небесах подобие ожога. Я же полагаю, что они исходили из мифа о Фаэтоне, рассказанного Овидием в начале второй книги "Метаморфоз". Другие, как Анаксагор и Демокрит, говорили, что Млечный Путь не что иное, как свет Солнца, отражаемый в этом небе, и не раз подтверждали свое мнение разными доказательствами. О том, что говорил Аристотель по этому поводу, толком узнать невозможно, так как его мнения ни в старом, ни в новом переводе не найти5. Я думаю, что это ошибка переводчиков, ибо в новом переводе Аристотель как будто говорит, что дело идет о скоплении паров под звездами, которые всегда влекут эти пары за собой; такое мнение, по-видимому, лишено истинного основания. В старом же переводе Философ говорит, что Млечный Путь не что иное, как множество неподвижных звезд, настолько мелких, что различить их мы не можем. От них исходит белое свечение, которое мы называем Млечным; и возможно, что небо в этой своей части плотнее, а потому задерживает и воспроизводит солнечный свет. Это мнение, по-видимому, разделяют с Аристотелем и Авиценна, и Птолемей6. Так как Млечный Путь является порождением тех звезд, которых мы не можем видеть и которые познаваемы только через их действия, и так как Метафизика рассуждает о первичных субстанциях, которые мы также не можем познать иначе как через их действия, становится очевидным, что небо звезд имеет большое сходство с Метафизикой.

Заметим также, что под видимым полюсом разумеется чувственно воспринимаемое явление, о котором как о всеобщем рассуждает физика; под невидимым же полюсом разумеются сущности, лишенные материи, которые чувственно невоспринимаемы и о которых рассуждает Метафизика. Вот почему названное небо имеет большое сходство как с той, так и с другой наукой. Отсюда следует, что под двумя движениями разумеются обе эти науки. В самом деле, движение, которое небо звезд ежесуточно совершает в своем обращении, всякий раз начиная от одной и той же точки, обозначает подверженные тлению создания природы, которые ежесуточно совершают свой путь, а также материю, которая изменяется, переходя из одной формы в другую; о них и рассуждает физика. А через едва воспринимаемое движение, которое небо звезд совершает с запада на восток на один градус в сто лет, обозначаются создания нетленные, сотворенные изначально Богом, им же нет конца -- о них и рассуждает Метафизика. Я утверждаю, что под этим движением разумеются нетленные сущности потому, что это круговращение началось, но конца его не видно; в самом деле, конец круговращения есть возвращение в ту же точку, к которой, следуя второму движению, небо звезд никогда не вернется. Ибо от начала мира оно обратилось немногим больше чем на шестую часть; мы находимся уже в предельном возрасте нашего века и с уверенностью ожидаем свершения небесного движения7. Итак, очевидно, что небо звезд по многим свойствам может быть уподоблено и Физике и Метафизике.

Кристальное небо, которое выше было названо Перводвигателем, имеет очевидное сходство с Нравственной Философией; в самом деле, согласно тому, что говорит Фома по поводу второй книги "Этики", Нравственная Философия определяет для нас порядок других наук8. Ибо, как пишет Философ в пятой книге "Этики", правосудие определяет изучение наук9 и повелевает не оставлять уже изученное; не так ли и названное небо своим движением упорядочивает суточное обращение всех остальных, благодаря чему все эти небеса ежедневно получают [и передают] Земле всю совокупность своего воздействия. Если бы обращение Кристального неба не упорядочивало движение небес, лишь небольшая часть влияния отдельных небес проникала бы к нам, дольним. Нельзя предположить, что девятое небо неподвижно10, так как если бы оно было неподвижно, то третья часть неба звезд была бы сокрыта от наших взоров во всех частях земли и Сатурн был бы в течение четырнадцати с половиною лет невидим в любом месте на земле; Юпитер скрывался бы чуть ли не в течение шести лет; Марс -- почти целый год; Солнце -- в течение ста восьмидесяти двух дней и четырнадцати часов (я говорю о днях, то есть о количестве времени, ими измеряемом); Венера и Меркурий скрывались и появлялись бы примерно так же, как Солнце, а Луна пряталась бы от всех людей на четырнадцать с половиной дней. И поистине не было бы на земле ни размножения, ни животной или растительной жизни; не было бы ни ночи, ни дня, ни недели, ни месяца, ни года, но вся Вселенная лишилась бы порядка и движение других небес совершалось бы понапрасну. Точно так же, если бы перестала существовать Нравственная Философия, другие науки были бы на некоторое время скрыты от нас и не было бы ни деторождения, ни счастливой жизни, а науки были бы написаны втуне и напрасно найдены в древнейшие времена. Таким образом, достаточно очевидно, что Кристальное небо по своей сущности сравнимо с Нравственной Философией.

Наконец, заметим, что по своей сущности небо Эмпирей11 своей умиротворенностью похоже на Божественную науку, которая преисполнена миролюбия; она не терпит ни спора мнений, ни хитроумных доказательств благодаря высочайшей истине своего предмета, а ее предмет -- Бог. И об этой истине Учитель и говорил своим ученикам: "Мир оставляю вам, мир Мой даю вам"12, даруя и завещая им Свое учение, которое и есть та наука, о которой я говорю. О ней говорит и Соломон: "Есть шестьдесят цариц и восемьдесят наложниц и девиц без числа. Но единственная -- она, голубица моя, чистая моя"13. Все науки он называет царицами, наложницами и девицами; эту же науку он называет голубицей, ибо она не опорочена спорами, и ее же он называет самой чистой, ибо она позволяет в чистоте лицезреть истину, в которой душа наша находит себе успокоение. И потому, после того как было проведено сравнение между небесами и науками, можно убедиться, почему я под третьим небом разумею Риторику, которая и была уподоблена третьему небу, как это явствует из предыдущего.

XV. Из высказанных выше сопоставлений можно усмотреть, кто именно те двигатели, к которым я обращаюсь. Они подобны Боэцию и Туллию1, которые направили меня сладостью своих речей на путь любви, то есть на путь изучения благороднейшей дамы Философии, озарив меня лучами их звезды, то есть письменным изложением Философии, ибо несомненно, что в каждой науке ее письменное изложение есть светоносная звезда, ее озаряющая. Убедившись в этом, нетрудно уяснить себе истинное значение первой строфы предложенной канцоны через истолкование ее вымышленного, то есть буквального, смысла2. И при помощи такого же истолкования можно в достаточной степени понять и вторую строфу, начиная с того места, где говорится: "Другую даму должен я хвалить. / Дух говорит..." Здесь надо помнить, что дама эта -- Философия; она поистине -- дама, исполненная сладости, украшенная благонравием, удивительная своим познанием, прославленная своей щедростью, как это будет с очевидностью показано в третьем трактате, где будет обсуждаться ее благородство. А там, где в канцоне говорится: "В ней путь к сиянью рая. / Кто не боится вздохов и трудов, / Всегда глядеть в ее глаза готов". Глаза этой жены -- ее доказательства, которые, будучи направлены на очи разума, влюбляют в себя душу, освобожденную от противоречий. О вы, сладчайшие и несказанные видения, мгновенно пленяющие человеческий ум и появляющиеся в очах Философии, когда она беседует с теми, кто возлюбил ее! Поистине в ее очах -- спасение, дарующее блаженство тому, кто их лицезреет, и оберегающее от смерти в невежестве и в пороках. Там же, где говорится: "Кто не боится вздохов и трудов..." -- должно понимать: если он не боится трудностей наук и спора сомнений, которые с самого начала возникают и множатся от взглядов этой жены, а потом, под действием постоянного, исходящего от нее света, рассеиваются, как утренние облака перед ликом солнца; и, наконец, разум, привыкший к ее взорам, становится свободным и полным уверенности, подобно воздуху, очищенному и озаренному полуденными лучами.

Третью строфу можно понять при помощи буквального толкования, начиная с того места, где говорится: "Душа рыдает..." Здесь следует обратить внимание на назидательность, заключенную в этих словах: ради большего друга человек не должен забывать услуги, полученные им от меньшего; если же ему все-таки приходится следовать за одним и покинуть другого, лучше при разлуке прибегнуть к какой-либо благопристойной жалобе, которая объяснила бы тому, за кем он следует, причину большей к нему любви. Затем там, где душа говорит: "...и о моих промолвила глазах", она ничего другого не хочет сказать, кроме того, что страшен был час, когда первое явление этой дамы отразилось в очах моего разума, что и послужило ближайшей причиной новой влюбленности. А когда она говорит: "...подобных мне..." -- разумеются души, свободные от жалких и низких наслаждений и от низменных привычек, одаренные гением и памятью3. Потом она говорит: "...как перед смертью..." -- а потом: "...меня палящий свет", что как будто противоречит тому, что говорилось выше о дарующем спасение взгляде этой дамы. Поэтому надо знать, что здесь говорит одна из сторон, а там говорила другая; они спорят, противореча друг другу, как это было уже показано. Неудивительно, что там говорится "да", а здесь "нет", если только внимательно следить за тем, кто спускается и кто подымается4.

Далее, в четвертой строфе, там, где сказано: "...любовный малый дух..." -- разумеется мысль, которая рождена моими занятиями наукой. Впрочем, надо знать, что в этой аллегории под любовью всегда разумеются научные занятия, которые и есть прилежание души к тому, во что она влюблена. Затем, когда душа говорит: "Пусть над тобою властвует она / И будет в чудесах многообразна", она возвещает, что благодаря этой даме станет зримой краса чудес; и она говорит правду, ибо видеть красу чудес -- значит видеть причину этих чудес; эту причину и открывает дама; так, видимо, думает и философ, который в начале "Метафизики" говорит, что люди, чтобы узреть эту красоту, начали влюбляться в упомянутую даму. О значении слова "чудеса" будет сказано более подробно в следующем трактате. Все остальное в этой канцоне будет достаточно разъяснено в дальнейшем ее толковании. Итак, я в конце второго трактата говорю и утверждаю, что дама, в которую я влюбился после первой моей любви, была прекраснейшая и достойнейшая дочь Повелителя Вселенной, которую Пифагор именовал Философией5. Здесь кончается второй трактат [который предназначен истолковать канцону], поданную в качестве первого яства.

ТРАКТАТ ТРЕТИЙ

КАНЦОНА ВТОРАЯ

Амор красноречиво говорит

О даме, пробудив воспоминанье.

Столь сильно слов его очарованье,

Что восхищенный разум мой смущен.

Владыки сладостная речь звучит

В моей душе, где ожило мечтанье.

И молвила душа: "Не в состоянье

Все выразить, что повествует он!"

И то, что разум видит как сквозь сон,

Оставлю, смысл я не воспринимаю.

Лишь главное пока скажу о ней.

Не выразить ясней

Мне также многое, что понимаю.

И если есть порок в моих стихах,

В которых госпожу я величаю,

Виновны слабый разум наш и страх.

Как передать словами разговора

Обычного свидетельство Амора?

Светило, обходя небес простор,

Там узрит совершенное творенье,

Где дама пребывает, ей -- хваленье!

Ее познает сердца глубина.

Вселенских духов восхищенный хор

На дольнюю взирает в изумленье,

И в любящих ее -- благоволенье,

Когда любовь Амором им дана.

Любезна столь Всевышнему она,

Что, ей даруя силы неизменно,

Он наше превосходит бытие.

Чиста душа ее.

Так, силой Божию пресуществленна,

Являет милость в облике земном.

Ее краса в сердцах благословенна.

И, уязвленные ее огнем,

Шлют вестников возвышенных желанья,

Что превращают воздух в воздыханья.

В нее нисходит благодать Творца,

Как в ангела, что Бога созерцает.

Кто этому поверить не дерзает,

Пусть с ней идет и зрит ее дела.

Промолвит слово -- чувствуют сердца,

Как дух стремится к нам и подтверждает,

Что добродетель дамы превышает

Земное естество. Звучит хвала

Той, что Амора с неба низвела

И, состязаясь с ним, заговорила

На языке возвышенном любви.

Ты даму назови

Лишь ту благой, в которой отразила

Она свой лик, и лишь ее краса

Земную красоту преобразила,

Что ниспослали смертным небеса.

В душе разрушила она сомненья -

Так Вечного исполнились веленья.

В ее явленье радость всех времен,

И в облике ее блаженство рая.

На очи и уста ее взирая,

Амор принес ей множество даров.

Наш скудный разум ею превзойден.

Так слабый взор луч солнца, поражая,

Слепит. И я, очей не подымая,

Смогу о ней сказать не много слов.

Вот мечет пламя огненный покров

Ее красы, и мыслями благими

Те пламенники дух животворит.

Как молния, разит

Пороки, порожденные другими.

Ведь гордая краса не для сердец

Возвышенных и не владеет ими:

Пусть взглянут на смиренья образец!

Вот та, что в мире грешников смирила:

Так предназначил Движущий светила.

Ты говоришь, канцона, мнится мне,

Как бы вступая в спор с твоей сестрою,

Она назвала гордою и злою

Ту даму, чье смиренье славишь ты.

Вселенная сияет в вышине;

Небес вовек не затемниться строю,

Но наши очи, омрачась порою,

Звезду зовут туманной. Красоты

Жестокими казались нам черты,

Но истину не видела баллата,

Она страшась судила и спеша.

Трепещет вновь душа,

И гордостью, ей кажется, объята

Прекрасная в лучах грядущих дней.

Ты оправдаешься, не виновата

Ни в чем, когда предстанешь перед ней.

Скажи: "Мадонна, если вам угодно,

О вас поведаю я всенародно".