ДЕБЕЛЯК Алеш. Неуловимые общие мечты (2)

Идентичность с низшим приоритетом

Таким образом, «европеизм» является не более чем «изобретенной традицией» (Эрик Хобсбаум), содержащей слабые надежды на то, что его далеко идущие и инклюзивные планы смогут привлечь на его сторону большинство индивидуумов и народов в Европе. До сих пор, увы, крайне мало усилий было потрачено на то, чтобы сконструировать такой общий для всех основной нарратив. Отчасти потому, что у Европы нет естественного общего языка, и потому, что она содержит великое множество разных национальных, этнических и культурных традиций, «европеизм» ни в чьем списке приоритетов не занимает одного из первых мест. Более того, можно без преувеличения сказать, что системная и институциональная интеграция Европы все больше отделяется от ее культурной интеграции. Поэтому будет понятно то сожаление, с которым я скажу: на сегодняшний день ЕС не удалось выстроить удовлетворительную серию образов, ценностей и идеалов, имеющих отношение не только к нашему непосредственному существованию с его трудностями и радостями. «Европеизм» как упорядоченная констелляция стремлений, ценностей, образов, позиций, убеждений и понятий, которые, будучи успешно связанными воедино, служат источником индивидуальных устремлений и придают смысл коллективному поведению, - такого «европеизма» на горизонте пока нет. Однако я убежден, что его надо тщательно обдумать и вообразить, чтобы мы, богатые западные европейцы равно как и бедные центральные и восточные европейцы, не очутились в нежелательном положении. Мы будем иметь общие институции и агентства для беспрепятственных финансовых и трудовых трансакций, но наши культурные сферы останутся обречены на жизнь во взаимной толерантности, что означает взаимно поощряемую пассивность и отсутствие активного интереса к непосредственному опыту друг друга, о чем пишет Уилл Кимлика (WillKymlicka) в книге «Мультикультурное гражданство» (Multicultural citizenship). Без широкого социального консенсуса о легитимном и потому общественно признанном присутствии большого нарратива, в котором европейцы могут узнать себя именно как европейцы, а не только как поляки, немцы, литовцы или хорваты, эксперименты по его созданию вынуждены прибегать к абстрактным постулатам. В этом контексте вполне типично то, что «общие ментальные рамки», в которые был бы интегрирован и в которые был бы трансформирован богатый опыт европейского культурного разнообразия, испытывают большие трудности в определении своих формы и содержания, чем «общий рынок». Джон Стюарт Милль в своих «Размышлениях о представительном правлении» дает классическую формулировку этой необходимости: «Среди людей без товарищеских чувств друг к другу, особенно если они читают и говорят на разных языках, единое общественное мнение, необходимое для работы представительного правления, существовать не может». Супранациональные идентификации подразумевают признание необходимости множественных лояльностей. В той мере, в какой разнообразие культур традиционно было ключевым элементом величия Европы, само это разнообразие должно укрепляться и прославляться. Для создания новой европейской идентичности как сложной и гибридной «изобретенной традиции» необходимо признание неизбежно множественных традиций, из которых может быть создан «европеизм». Здесь, конечно, есть элемент мечтательства: многослойные идентичности должны позволять одновременное восхваление местных, национальных и континентальных элементов. Не должно быть невозможным одновременно быть каталонцем, испанцем и европейцем. Фундаментальные лояльности не должны быть лояльностями эксклюзивными.

Увы, нынешние стратегии ведущихся переговоров об облике и характере «европеизма» во многом основаны на глубоком недоверии к частным и национальным идентификациям. Это недоверие, возможно, рационально понятно, но эпистемологически оно неприемлемо в глобальном мире, в котором «европеизм» сам является всего лишь одной из частных идентичностей. Поэтому невозможно создать никакой общей почвы для всеми разделяемой европейской идентичности, если избегать плодородных локальных, частных маркеров. Если сторониться трудной диалектики частного и общего, единственный стабильный ответ по необходимости получится абстрактным и неопределенным. Если мы умышленно не будем брать в расчет значимость культурных привычек и ценностей различных национальностей Европы, то наш «европеизм» окажется пустым, симулятивным и бессодержательным. Ни призыв Европейской комиссии, ни универсальная гражданская, этнически слепая природа супранациональных институций Европы не обладают способностью воодушевлять граждан, поскольку они слишком пусты как факторы общественной мобилизации и слишком бесплотны, чтобы вдохновлять непосредственную привязанность.

Страна без истории, без судьбы

Пытаясь успокоить детей на террасе гостиницы Святого Франциска, я в общих терминах размышлял на эту тему - настолько, насколько это возможно жарким августовским днем. Пусть мои размышления были несвязными и фрагментарными, все же момент истины приближался. Когда величавый и сдержанный официант принес счет, «европеизм» в полной мере проявил себя и свою жалкую и абстрактную природу. Когда я попытался заплатить новыми, почти неиспользованными евробанкнотами, подвергая несправедливому испытанию понятие единой денежной единицы до его официального введения 1 января 2002 года, официант вежливо, но твердо отказался от них, так же как он, несомненно, научился не принимать подозрительные чеки и поддельные кредитные карточки. Более драгоценным, чем моя досада, для меня было осознание того, что в евробанкнотах есть что-то виртуальное и симулированное. Если посмотреть на эти банкноты с близкого расстояния, то мы обнаруживаем, что они совершенно неидентифицируемы. Если быть жестоким, можно сказать, что они подобны «европеизму» сверху.

Банкнота достоинством в пять евро визуально отличается изображением неопределенно древнего акведука, который мог бы быть построен где угодно в Римской империи. Десятиевровая купюра демонстрирует римские ворота и мост, а купюра стоимостью 200 евро, которую я не стал предлагать официанту, выставляет напоказ нечеткую картинку стеклянной двери и какого-то виадука. В отличие от национальных валют, евро слишком застенчив, чтобы показывать лицо, и слишком сдержан, чтобы напоминать о какой-либо биографии, чтобы отдавать первенство какой-нибудь истории. Ни один человек не появляется на этих хрустящих банкнотах. Они неспособны внушать узнавание типа «о тебе рассказ», они являются идеями, которым невозможно - или возможно только ценой больших историографических усилий - приписать осязаемый, знакомый, чувственный характер. Напрасно ищешь на этих купюрах портреты Эразма, Шекспира, Микеланджело, Мицкевича, Веласкеса, Ньютона, Гёте, Андриса. Древние столпы и колонны наводят на мысль о разоренных империях, превращенных в ностальгию по связям и сообществу, которые исчезли в песках невозвратимого прошлого. Оно невозвратимо, поскольку у него нет основ, нет узнаваемых ландшафтов. Эти образы визуально репрезентируют ничью землю без исторической памяти. Деньги - своего рода коллективное удостоверение личности, которое говорит людям о том, что они принадлежат к воображаемому сообществу нации. Печальный вывод, который можно сделать из этих банкнот, заключается в следующем: постмаастрихтская Европа - страна без основополагающего события, без судьбы, без борьбы за независимость - и, по сути, без независимости, если учесть неохотно предоставленные для обеспечения европейского эксперимента американские гарантии.

Поэтому не должно показаться странным мое мнение, что самая большая слабость Европы - в том, что она не может обеспечить достаточное количество транснациональных идей, которые могли бы играть интегрирующую роль и в то же время не зависеть только от экономических законов свободного рынка, финансовых трансакций и так далее. Этот недостаток беспокоит меня не только в отношении фрагментарного культурного состояния «европеизма». Я имею в виду более зловещие последствия. В таком вакууме расцветают многочисленные ростки политического популизма, поскольку они хорошо умеют использовать простые и легко понятные метафоры «переполненной лодки» и «крепости Европы», как это сделали, например, Ле Пен во Франции и Хайдер в Австрии. Эти метафоры, в частности, прикрывают экономические интересы этническими слоганами, а последствия глобализации для распределения богатств и эрозии важной европейской традиции, сгущенной в механизмах государства всеобщего благосостояния,  - риторическими призывами заботиться исключительно о собственном этническом сообществе. Поскольку политическая элита неспособна критически обращаться с транснациональными корпорациями, от которых все больше зависит среда, необходимая для выживания этих элит, простейшим решением становится поиск козлов отпущения, которыми становятся иностранцы, эмигранты и массы, приезжающие с востока (не говоря уже от третьем мире). Просвещенная часть публики все еще признает вспышки «улыбающегося фашизма» аберрацией и неприемлемым типом политического поведения. Но главный вопрос не в этом, а в том, что формы шовинистического популизма не сводимы к отклонению от нормы, но являются неотъемлемой составляющей интеграции, озабоченной исключительно свободой рынка, которая, в свою очередь, приводит к корпоративной гомогенизации повседневной жизни.

В этом контексте еще более болезненно ощутимо, что осознание потребности во всеобъемлющем, инклюзивном и плюралистичном большом нарративе артикулируется крайне нечетко. Эта нечеткость, конечно, тесно связана с волевым, рациональным и совещательным характером построения этого великого европейского нарратива. У меня нет никаких иллюзий по поводу «естественной», «вечной» и «стабильной» природы основополагающих нарративов, которые всегда являются временным результатом продолжающихся переговоров по вопросу образующих элементов и их констелляции. Существенно, однако, прийти к консенсусу о том, что построение «европеизма» должно быть основано на всем поле культурных и этнических традиций.

Развал мифа

Третья балканская война взорвала миф об универсальной европейской идее, пусть и нарождающейся. Как продемонстрировали неправильное восприятие событий на Балканах и, впоследствии, неправильное управление ими, ноги европейского единства сделаны из глины. Элиты ЕС поклоняются своим пустым идолам, а не своим универсальным идеалам, в зависимости от необходимости и потенциальной прибыли. Широкие круги населения стран-членов сами не воспринимают эти идеалы как универсальные. Жертвы этнической мании величия, в первую очередь - боснийские мусульмане, которые восхищались европейскими идеалами толерантности и сосуществования, делающими упор на «Никогда более!», были жестоким образом вынуждены осознать глубинную относительность «европейских» ценностей.

Истинный приоритет ЕС - в другом, в первую очередь в том, чтобы защитить развитую западную часть Европы, углубляя свою интеграцию и в то же время обороняясь от дестабилизирующих последствий геополитических изменений в восточной части континента вообще и на Балканах в частности. «Никогда более!» как гарантия от забвения катастрофического тектонического сдвига, похоже, в результате мучительной миграции за последние полстолетия оказалось ограничено избранными частями Европы - одной Западной Европой. Мобилизующая сила морального рассуждения, таким образом, была сильно подорвана. Она сменилась произвольной стратегией, которая превращает «забрасывание проблемы деньгами» в свой центральный организующий принцип. С этой точки зрения уже не удивляет, что как в посткоммунистических странах, ожидающих свою очередь быть принятыми в клуб избранных, так и в самих странах-членах ЕС любое сомнение в очевидном экономическом откровении и исторической необходимости ЕС провозглашается опасным шагом в неправильном направлении. Евроскептические позиции в публичном языке к началу XXI века не распространены нигде. Да и как им распространиться? Ведь они сталкиваются с неотрефлексированным, но хорошо раскрученным типом убежденности, основанным на предположении, что любая критика специфического процесса интеграции ЕС звучит из националистических, то есть костных провинциальных, уст и «на самом деле» автоматически обнаруживает критику европейского образа мышления, рациональных дебатов и стилей поиска общего блага.

Растущее скопление идей, подпитываемых неартикулируемым, зачастую совершенно эмоциональным отвращением к ЕС, как новейшему стандарту публичного поведения на Европейском континенте, ошеломляюще сложно и уж точно не самоочевидно. Этот агломерат контридей и недозревших позиций не происходит из единого источника. Более того, между ними зачастую существует конфликт. Тем не менее, с известной долей эвристической предосторожности, можно распознать четыре основных типа «евроскептицизма». Первый из них - разного вида разочарования от отрицательных последствий интеграции и уменьшения значения государственных границ (преступность, мафия), второй вдохновляется беспокойством за собственную этническую идентичность (ксенофобия), третий же черпает свою силу из предупреждений относительно недемократической конституции ЕС и его исполнительных органов. Четвертый источник связан с неспособностью создать «общие ментальные рамки».

Первые два источника евроскептицизма связаны с традиционалистскими антиевропейскими течениями. Как таковые они не представляют интереса в рамках настоящего обсуждения. Две последние тенденции тесно связаны друг с другом. По-моему, будущее Европы зависит от их координации. Поэтому они имеют преобладающее значение. Две эти тенденции - назовем их прогрессивными евроскептическими тенденциями - можно вкратце описать следующим образом: во-первых, само применение европейского стандарта произвольно. Иными словами, если бы сам ЕС как государственное образование оказался на месте стран-кандидатов, ожидающих интеграции в ЕС, он бы не прошел отбора из-за свойственного ему дефицита демократии. Следующая форма евроскептицизма, та, которая меня здесь больше всего занимает, связана с верой в то, что ЕС является сообществом экономическим и обеспечивающим безопасность. Но он не сумел развить «чувство товарищества», общие «привычки сердца», направленные на совместное воплощение общих мечтаний. Европе на ментальном уровне необходимы элементы, связывающие прошлое как опору для коллективной памяти с будущим как проекцией общих мечтаний.

От части к целому

Здесь, однако, необходима оговорка. Европеизм как позиция может помочь нам в поиске эгалитарных, демократических и живых сообществ, делающих индивидуальную жизнь безопасной и осмысленной, но европеизм как требование «свыше», как космополитизм скорее отнимет у нас конкретность и непосредственность нашей жизни, раскрывая такой потенциал, который в конце концов может способствовать менее благотворным аспектам тоски по сообществу и идентичности. Если нам что-нибудь дал европейский XX век, так это, как теперь очевидно, способность признавать за первичными идентификациями огромный потенциал. Нет смысла в попытке отмахнуться от них с либеральным презрением. Как-никак, наши привязанности начинаются с малого и только потом прорастают наружу. Искать, обходя их, неопосредованную европейскую идентичность - значит рискнуть оказаться нигде, не чувствуя себя как дома ни дома, ни в мире. Старое клише гласит, что те, кто любят человечество вообще, зачастую терпеть не могут отдельных мужчин и женщин - так учит нас Мольер в «Мизантропе». Было бы благоразумно разжигать любовь к общему через наслаждение частным. Отсылки к национальным или этническим идентичностям не являются нерелевантными, пусть многие и пытаются убедить нас в обратном. Вопрос, скорее, в том, как и на каких основаниях оценивать эти отсылки и какую ответственность влечет за собой их признание. Размышления над этими опциями являются ключевыми. Если детям «преподавать» Европу, двигаясь «от части к целому», у них будет база, с которой они смогут исследовать все, что узнают о мире, и, в свою очередь, находить способы передвигаться от одного концентричного круга к другому, как предлагает Сисела Бок (SisselaBok) в книге «От части к целому» (From Part to Whole).

В контексте сложностей, препятствующих построению «европеизма» как внешнего обода из концентричных кругов для идентификации европейских народов и индивидов, не лишним будет напомнить о югославском уроке. Югославизм был, mutatismutandis, такой «общей рамкой». Он был основан на идеологическом проекте Коммунистической партии по преодолению частных национальных идентификаций и на мифологии «братства и единства». Как таковой, югославизм пытался систематически подавить этнические особенности. К сожалению, оказалось, что в ходе этого длительного и богато оркестрованного процесса «сверху» насаждение югославизма сломало политические структуры страны, в которой это происходило.

Помимо эндемичной для югославской «мягкой» коммунистической системы коррупции и культа личности Тито - когда индивидуальные федеральные республики получили право управлять своими культурными делами автономно - исторические причины развала столь многообещающей супранациональной идентификации можно обнаружить в этом механизме постепенного отделения и, прежде всего, в возрастающих и очевидных аппетитах к доминированию крупнейшей нации над остальными, менее многочисленными, как показал Эндрю Вахтел (AndrewWachtel) в своей книге «Создавая нацию, разламывая нацию. ЛитератураикультурнаяполитикавЮгославии» (Making a Nation, Breaking a Nation: Literature and Cultural politics in Yugoslavia). Неудавшийся эксперимент по созданию синтетической югославской культуры, которая не отдавала бы предпочтения элементам, взятым из традиции наиболее многочисленной нации (сербов) в бывшей федерации, во многом способствовала возникновению ситуации, когда все более манипулируемые этнические трения не имели другого оплота, кроме политики индивидуальных республик. Я убежден, что мы должны освежить нашу подавленную и непопулярную память о югославизме как о потенциально мощном, хотя и неудачном проекте, который смог сплотить различные этнические традиции. Ему удавалось сплачивать фланги южнославянских традиций, пока они могли договориться об общей цели, то есть до начала семидесятых. Когда честолюбивый Икар вознесся слишком высоко, воск быстро растаял от жара националистической самодостаточности.

Европейский случай, соглашусь, более сложен, поскольку на культурном уровне здесь мы имеем дело, с одной стороны, с сопротивлением американизации, а с другой - с конкурентным столкновением между французской и немецкой версиями и малыми нациями. Однако в свете югославского урока, попытки навязать английский или немецкий сперва как язык практического бизнеса, а потом постепенно, можно предположить, и как язык всех остальных публичных сфер, вопреки сопутствующим оговоркам о том, что так дешевле и проще для бизнеса, не вселяют в меня большой надежды на «европеизм» как искренне общий и инклюзивный «основной нарратив». Требования принимать во внимание культурные особенности, включая использование языка, для моих ушей звучат неприятно. Мне стоит только вспомнить о полузабытой югославской политической риторике, которая сразу же обвиняла человека в национализме, если он, например, будучи словенским или македонским депутатом, хотел воспользоваться своим конституционным правом говорить на родном языке в федеральном югославском парламенте (где официально языки всех наций и национальностей были равны). Иными словами, это право восприняли как практическое, но на практике оно оказалось иллюзорным. Если национализм крупных наций в недавнем прошлом и сегодня является чем-то нормальным, если он представляет собой то общее светило, в свете которого остальные воспринимаются как частные, то неудивительно, что европеизм, который берет свои составляющие из культурного наследия многочисленных и твердо установившихся европейских наций (то есть английского, немецкого, французского), не вселяет в меня пламенной надежды на более справедливую и свободную Европу.

Опасности европейской интеграции с этой точки зрения особенно хорошо обнаруживаются в сфере культуры. Как говорилось выше, ЕС был создан не как сообщество ценностей или памяти, но как структура экономическая. Экономическое давление на службе унификации использует аргумент, что любая поддержка языковых различий и культурных частностей приведет к балканизации и дальнейшему конфликту между националистическими частностями. Согласие с этим часто воспринимается как первое условие для создания европейской идентичности.

Дилемма, перед которой сейчас стоит ЕС, состоит в следующем: как поддерживать формальное неравенство и в то же время демонстрировать, что поддерживаешь программу равенства? Вспомним еще раз, что ЕС - организация, созданная в первую очередь для больших транснациональных корпораций, которым, конечно, мешают государственные границы. Глобальный рынок был создан не решением большинства демократического населения, но верой в то, что большие компании могут быстрее расти без ограничений (пошлин, налогов и так далее). В этом отношении идея зависит от глобализации, в рамках которой люди делают усилия, чтобы устранить преграды, мешающие заниматься бизнесом. Государственные границы, понятия морали, культурные традиции, специфические каждодневные ритуалы, умонастроения, то есть все, что мешает экономическому развитию, по определению, рассматривается как назойливое.

Я знаю, конечно, что культурные различия не исчезнут мгновенно. Я не пророк растворения этнических особенностей в европейском «плавильном тигле», поскольку знаю, что для региональных идентичностей и локальных традиций существует и будет существовать некое, более ограниченное пространство. Однако я не могу избавиться от ощущения, что культурное разнообразие в Европе принимает фольклорные черты (туризм, маркетинг культурного наследия). Если в этом - единственная стратегия выживания для маленьких европейских государств и, в частности, для посткоммунистических стран, то это плохой политический выбор, поскольку он неизменно оборонительный.

В таком разнообразии следует видеть условия формирования межкультурной компетентности, а не только терпимости к различиям. По сравнению с терпимостью, этим часто употребляемым понятием из современного словаря «европейских идей», мультикультурная компетентность укрепляет привычки саморефлексии и самооценки. Концентричные круги множественных идентичностей должны происходить из взаимного уважения, а не из иерархической шкалы. В момент, когда риторика количества и размера отдельных европейских наций берет верх как критерий участия в построении общих культурных и ментальных рамок, сознание культурного разнообразия теряется. По сравнению с другими крупными геополитическими системами культурное разнообразие является величайшим преимуществом Европы.

Если допустить, что только «критическая масса» отдельных наций будет учтена как правомерный вклад в общий основной нарратив, мы скоро окажемся в ситуации, когда мы будем жить по принципам двух все более расходящихся трасс. Официальная, публичная, экономическая и политическая жизнь будет практиковаться на одном из двух или трех официально используемых европейских языков, в то время как домашняя, частная, эмоциональная жизнь индивидов и этнических групп будет проходить на местных языках мелких стран, обреченных на исчезновение. Такое раздвоение поощряет «музеизацию», фольклоризацию и распространение культурного туризма. Может показаться, что такие тенденции в принципе являются выражением великодушного жеста, но на самом деле они создают условия для ограниченного и эгоистического вуайеризма, имеющего мало общего с необходимой мультикультурной компетентностью.

Похоже, существует немалая вероятность, что маленькие, пасторальные, экзотические, сельские языки - в связи с более простой и более эффективной интеграцией, практикующей эксклюзивные стандарты «экономики», а не инклюзивный «европеизм», - парадоксальным образом подтвердят высокомерное марксовское определение «неисторических наций». Конечно, я прекрасно осознаю, что разнообразие европейских культур, языков и этнических традиций поддерживать очень дорого, но я также знаю, что оно является жизненно важным для той формы общего европейского нарратива о лояльности, в рамках которой европейские нации смогут ощутить возможность того, что, по словам словенского романтического поэта Франце Прешерена, «все свободные люди более не будут врагами, но соседями».

Перевод с английского М.Г.

Опубликовано в журнале:

«Неприкосновенный запас» 2004, №2(34)