Домбровский Юрий Осипович

 Сане Анисимовой

 ***

Так мы забываем любимых,
И любим не милых губя,
Так холодно сердцу без грима,
И страшно ему без тебя.
В какой-нибудь маленькой комнате
В далеком и страшном году
Толкнет меня сердце: "А помните..."
И вновь я себя не найду.
Пойду, словно тот неприкаянный,
Тот жалкий, растрепанный тот,
Кто ходит и ищет хозяина
Своих сумасшедших высот.
Дойду до надежды и гибели,
До тихой и мертвой тоски,
Приди ж, моя радость, и выбели
Мне кости, глаза и виски!
Все вычислено заранее.
Палатою мер и весов -
И встречи, и опоздания,
И судороги поездов.
И страшная тихость забвения,
И кротость бессмертной любви,
И это вот стихотворение,
Построенное на крови...

 5 апреля 1977 г. 

 ***
 NN

Нас даже дети не жалели,
Нас даже жены не хотели,
Лишь часовой нас бил умело,
Взяв номер точкою прицела.
Ты в этой крови не замешан,
Ни в чем проклятом ты не грешен,
Ты был настолько независим,
Что не писал "Открытых писем",
И взвесив все в раздумье долгом
Не счел донос гражданским долгом.
Ты просто плыл по ресторанам,
Да хохмы сыпал над стаканом,
И понял все, и всех приветил -
Лишь смерти нашей не заметил.
Так отчего, скажи на милость,
Когда, пройдя проверку боем,
Я встал из северной могилы -
Ты подошел ко мне героем?
И женщины лизали руки
Тебе -
за мужество и муки?!



 ***

Есть дни - они кипят, бегут,
Как водопад весной.
Есть дни, они тихи, как пруд,
Под старою сосной.
Вода в пруду тяжка, темна,
Безлюдье, сон и тишь,
Лишь желтой ряски пелена
Да сказочный камыш.
Да ядовитые цветы
Для жаб и змей растут...
Пока кипишь и рвешься ты,
Я молча жду, как пруд!




 РЕКВИЕМ

 Где ты, где ты, о прошлогодний снег?
 Ф.Вийон

Животное тепло совокуплений
И сумерк, остроглазый, как сова.
Но это все не жизнь, а лишь слова, слова,
Любви моей предсмертное хрипенье.
Какой урод, какой хмельной кузнец,
Кривляка, шут с кривого переулка
Изобрели насос и эту втулку –
Как поршневое действие сердец?!
Моя краса! Моя лебяжья стать!
Свечение распахнутых надкрылий,
Ведь мы с тобой могли туда взлетать,
Куда и звезды даже не светили!
Но подошла двухспальная кровать –
И задохнулись мы в одной могиле.
Где ж свежесть? Где тончайший холодок
Покорных рук, совсем еще несмелых?
И тишина вся в паузах, в пробелах,
Где о любви поведано меж строк?
И матовость ее спокойных век
В минуту разрешенного молчанья.
Где радость? Где тревога? Где отчаянье? –
Где ты, где ты, о прошлогодний снег?
Окончено тупое торжество!
Свинья на небо смотрит исподлобья.
Что ж, с Богом, утерявшее подобье,
Бескрылое, слепое существо,
Вставай, иди в скабрезный анекдот,
Веселая французская открытка.
Мой Бог суров, и бесконечна пытка –
Лет ангелов, низверженных с высот!
Зато теперь не бойся ничего:
Живи, полней и хорошей от счастья, -
Таков конец – все люди в день причастья
Всегда сжирают Бога своего.




 УБИТ ПРИ ПОПЫТКЕ К БЕГСТВУ

Мой дорогой, с чего ты так сияешь?
Путь ложных солнц — совсем не легкий путь!
А мне уже неделю не заснуть:
Заснешь — и вновь по снегу зашагаешь,
Опять услышишь ветра сиплый вой,
Скрип сапогов по снегу, рев конвоя:
«Ложись!» — и над соседней головой
Взметнется вдруг легчайшее сквозное,
Мгновенное сиянье снеговое —
Неуловимо тонкий острый свет:
Шел человек — и человека нет!

Убийце дарят белые часы
И отпуск в две недели. Две недели
Он человек! О нем забудут псы,
Таежный сумрак, хриплые метели.
Лети к своей невесте, кавалер!
Дави фасон, показывай породу!
Ты жил в тайге, ты спирт глушил без мер,
Служил Вождю и бил врагов народа.
Тебя целуют девки горячо,
Ты первый парень — что ж тебе еще?

Так две недели протекли — и вот
Он шумно возвращается обратно.
Стреляет белок, служит, водку пьет!
Ни с чем не спорит — все ему понятно.
Но как-то утром, сонно, не спеша,
Не омрачась, не запирая двери
Берет он браунинг.
 Милая душа,
Как ты сильна под рыжей шкурой зверя!
В ночной тайге кайлим мы мерзлоту,
И часовой растерянно и прямо
Глядит на неживую простоту,
На пустоту и холод этой ямы.
Ему умом еще не все обнять,
Но смерть над ним крыло уже простерла.
«Стреляй! Стреляй!» В кого ж теперь стрелять?
«Из горла кровь!» Да чье же это горло?
А что, когда положат на весы
Всех тех, кто не дожили, не допели?
В тайге ходили, черный камень ели,
И с храпом задыхались, как часы.
А что, когда положат на весы
Орлиный взор, геройские усы
И звезды на фельдмаршальской шинели?
Усы, усы, вы что-то проглядели,
Вы что-то недопоняли, усы!

И молча на меня глядит солдат,
Своей солдатской участи не рад.
И в яму он внимательно глядит,
Но яма ничего не говорит.
Она лишь усмехается и ждет
Того, кто обязательно придет.

 1949


 ***

Генерал с подполковником вместе
Словно куры сидят на насесте,
Взгромоздились на верхние нары
И разводят свои тары-бары,
Тары-бары, до верху амбары,
А товары - одни самовары.
Говорят о белом движенье,
И о странном его пораженьи,
О столах, о балах, о букетах,
О паркетах и туалетах.
Отягчен своей ношей костыльной,
Прохожу я дорогой могильной.
Боже правый, уж скоро полвека
На земле человек, как калека,
В освенцимах при радостных криках
Истребляешь ты самых великих.
Ты у женщин уродуешь руки...
И спокойно колымская замять
Погребает их страшную память.
Не ропщу на тебя, но приемлю
Талый снег и кровавую землю.
Но зачем, о всевышний садовник?
Пощажен тобой глупый полковник?
В час, когда догорает эпоха.
Для чего ты прислал скомороха?
Отнимай нашу честь, наше имя,
Но не делай нас. Боже, смешными!
Не казни нас ни сказкой Кассиля,
Ни болванами из водевиля!



 ***

Меня убить хотели эти суки,
Но я принес с рабочего двора
Два новых навостренных топора.
По всем законам лагерной науки
Пришел, врубил и сел на дровосек;
Сижу, гляжу на них веселым волком:
«Ну что, прошу! Хоть прямо, хоть проселком...» 
— Домбровский, — говорят, — ты ж умный человек,
Ты здесь один, а нас тут... Посмотри же!
— Не слышу, — говорю, — пожалуйста, поближе! —
Не принимают, сволочи, игры.
Стоят поодаль, финками сверкая,
И знают: это смерть сидит в дверях сарая —
Высокая, безмолвная, худая,
Сидит и молча держит топоры!
Как вдруг отходит от толпы Чераш,
Идет и колыхается от злобы.
«Так не отдашь топор мне? Не отдашь?!
Ну, сам возьму!» — «Возьми!» — «Возьму!..» — «Попробуй!» 
Он в ноги мне кидается, и тут,
Мгновенно перескакивая через,
Я топором валю скуластый череп,
И — поминайте как его зовут!
Его столкнул, на дровосек сел снова:
«Один дошел, теперь прошу второго!» 

И вот таким я возвратился в мир,
Который так причудливо раскрашен.
Гляжу на вас, на тонких женщин ваших,
На гениев в трактире, на трактир,
На молчаливое седое зло,
На мелкое добро грошовой сути,
На то, как пьют, как заседают, крутят,
И думаю: как мне не повезло!



 МАРИЯ РИЛЬКЕ

Выхожу один я из барака,
Светит месяц, желтый как собака,
И стоит меж фонарей и звезд
Башня белая — дежурный пост.
В небе — адмиральская минута,
И ко мне из тверди огневой
Выплывает, улыбаясь смутно,
Мой товарищ, давний спутник мой!
Он — профессор города Берлина,
Водовоз, бездарный дровосек,
Странноватый, слеповатый, длинный,
Очень мне понятный человек.
В нем таится, будто бы в копилке,
Все, что мир увидел на веку.
И читает он Марии Рильке
Инеем поросшую строку.
Поднимая палец свой зеленый,
Заскорузлый, в горе и нужде,
«Und Eone redet mit Eone»
Говорит Полярной он звезде.
Что могу товарищу ответить?
Я, делящий с ним огонь и тьму?
Мне ведь тоже светят звезды эти
Из стихов, неведомых ему.
Там, где нет ни времени предела,
Ни существований, ни смертей,
Мертвых звезд рассеянное тело,
Вот итог судьбы твоей, моей:
Светлая, широкая дорога, —
Путь, который каждому открыт.
Что ж мы ждем?
 Пустыня внемлет Богу,
И звезда с звездою говорит...


 
 ЧЕКИСТ

Я был знаком с берлинским палачом,
Владевшим топором и гильотиной.
Он был высокий, добродушный, длинный,
Любил детей, но выглядел сычом.
Я знал врача, он был архиерей;
Я боксом занимался с езуитом.
Жил с моряком, не видевшим морей,
А с физиком едва не стал спиритом.
Была в меня когда-то влюблена
Красавица – лишь на обертке мыла
Живут такие девушки, - она
Любовника в кровати задушила.
Но как-то в дни молчанья моего
Над озером угрюмым и скалистым
Я повстречал чекиста. Про него
Мне нечего сказать – он был чекистом.



 НАСЕДКА
 
 Когда нам принесли бушлат,
 И, оторвав на нем подкладку,
 Мы отыскали в нем тетрадку,
 Где были списки всех бригад,
 Все происшествия в бараке, —
 Все разговоры, споры, драки,
 Всех тех, кого ты продал, гад!
 Мы шесть билетиков загнули —
 Был на седьмом поставлен крест.
 Смерть протянула длинный перст
 И ткнула в человечий улей...
 Когда в бараке все заснули,
 Мы встали, тапочки обули,
 Нагнулись чуть не до земли
 И в дальний угол поползли.
 
 Душил "наседку" старый вор,
 И у меня дыханье сперло,
 Когда он, схваченный за горло,
 Вдруг руки тонкие простер,
 И быстро посмотрел в упор,
 И выгнулся в предсмертной муке,
 Но тут мне закричали: "Руки!"
 И я увидел свой позор,
 Свои трусливые колени
 В постыдной дрожи преступленья.
 Конец! Мы встали над кутком,
 Я рот обтер ему платком,
 Запачканным в кровавой пене,
 Потом согнул ему колени,
 Потом укутал с головой:
 "Лежи спокойно. Бог с тобой!"
 
 И вот из досок сделан гроб,
 Не призма, а столярный ящик.
 И два солдата проходящих
 Глядят на твой спокойный лоб.
 Лежи! Кирка долбит сугроб.
 Лежи! Кто ищет, тот обрящет.
 Как жаль мне, что не твой заказчик,
 А ты, вмороженный в сугроб,
 Пошел по правилу влюбленных
 Смерть обнимать в одних кальсонах.
 
 А впрочем: для чего наряд?
 Изменник должен дохнуть голым.
 Лети ж к созвездиям веселым
 Сто миллиардов лет подряд!
 А там земле надоедят
 Ее великие моголы,
 Ее решетки и престолы,
 Их гнусный рай, их скучный ад.
 Откроют фортку: выйдет чад,
 И по земле — цветной и голой —
 Пройдут иные новоселы,
 Иные песни прозвучат,
 Иные вспыхнут Зодиаки,
 Но через миллиарды лет
 Придет к изменнику скелет
 И снова сдохнешь ты в бараке!



 УТИЛЬСЫРЬЕ

Он ходит, черный, юркий муравей,
Заморыш с острыми мышиными глазами;
Пойдет на рынок, станет над возами,
Посмотрит на возы, на лошадей,
Поговорит о чем-нибудь с старухой,
Возьмет арбуз и хрустнет возле уха.
В нем деловой непримиримый стиль,
Не терпящий отсрочки и увертки —
И вот летят бутылки и обертки,
И тряпки, превращенные в утиль,
Вновь обретая прежнее названье,
Но он велик, он горд своим призваньем:
Выслеживать, ловить их и опять
Вещами и мечтами возвращать!

А было время: в белый кабинет,
Где мой палач синел в истошном крике,
Он вдруг вошел, ничтожный и великий,
И мой палач ему прокаркал: «Нет!»
И он вразвалку подошел ко мне
И поглядел мышиными глазами
В мои глаза — а я был словно камень,
Но камень, накаленный на огне.
Я десять суток не смыкал глаза,
Я восемь суток проторчал на стуле,
Я мертвым был, я плавал в мутном гуле,
Не понимая больше ни аза.
Я уж не знал, где день, где ночь, где свет,
Что зло, а что добро не помнил твердо.
«Нет, нет и нет!» Сто тысяч разных «нет»
В одну и ту же заспанную морду!
В одни и те же белые зенки
Тупого оловянного накала,
В покатый лоб, в слюнявый рот шакала,
В лиловые тугие кулаки!
И он сказал презрительно-любезно:
— Домбровский, вам приходится писать... —
Пожал плечами: «Это бесполезно!» 
Осклабился: «Писатель, вашу мать!..» 

О, вы меня, конечно, не забыли,
Разбойники нагана и пера,
Лакеи и ночные шофера,
Бухгалтера и короли утиля!
Линялые гадюки в нежной коже,
Убийцы женщин, стариков, детей!
Но почему ж убийцы так похожи,
Так мало отличимы от людей?
Ведь вот идет, и не бегут за ним
По улице собаки и ребята,
И здравствует он цел и невредим —
Сто раз прожженный, тысячу — проклятый.
И снова дома ждет его жена —
Красавица с высокими бровями.
И вновь ее подушки душат снами,
И ни покрышки нету ей, ни дна!
А мертвые спокойно, тихо спят,
Как «Десять лет без права переписки»...
И гадину свою сжимает гад,
Равно всем омерзительный и близкий.
А мне ни мертвых не вернуть назад,
И ни живого вычеркнуть из списков!




 АМНИСТИЯ
 апокриф

Даже в пекле надежда заводится,
Если в адские вхожа края.
Матерь Божия, Богородица,
Непорочная Дева моя!
Она ходит по кругу проклятому,
Вся надламываясь от тягот,
И без выборов каждому пятому
Ручку маленькую подает.
А под сводами черными, низкими,
Где земная кончается тварь,
Потрясает пудовыми списками
Ошарашенный секретарь.
И кричит он, трясясь от бессилия,
Поднимая ладони свои:
- Прочитайте вы, Дева, фамилии,
Посмотрите хотя бы статьи!
Вы увидите, сколько уводится
Неугодного Небу зверья -
Вы не правы, моя Богородица,
Непорочная Дева моя!
Но идут, но идут сутки целые
В распахнувшиеся ворота
Закопченные, обгорелые,
Не прощающие ни черта!
Через небо глухое и старое,
Через пальмовые сады
Пробегают, как волки поджарые,
Их расстроенные ряды.
И глядят серафимы печальные,
Золотые прищурив глаза,
Как открыты им двери хрустальные
В трансцендентные небеса;
Как крича, напирая и гикая,
До волос в планетарной пыли
Исчезает в них скорбью великая
Умудренная сволочь земли.
И глядя, как кричит, как колотится
Оголтевшее это зверье,
Я кричу:
- Ты права, Богородица!
Да прославится имя твое!

 1940


 КАМЕННЫЙ ТОПОР

 1

 Обработанный слепо и грубо,
 От столетий, как нищий, рябой.
 О, обглоданный веком обрубок,
 Путь истории начат тобой.
 От дубины в руке человечьей,
 От костра, покорившего жуть,
 Через смерти, дожди и увечья
 Начинает история путь.
 И идет по разбитым шеломам
 За атилловой скачкой коня
 По преданиям, с детства знакомым
 И дряхлеющим у огня.
 Низколобый, тупой и упорный,
 Он едва ли расскажет кому,
 Как стонали подземные горны
 И вселенная меркла в дыму.
 Как от самой последней границы,
 Где огонь разметал волоса,
 Отрывались свирепые птицы
 И летели гнездиться в леса.
 Как лилась раскаленная ворвань
 По звериным и птичьим тропам.
 Как от стонущей плоти оторван,
 Он в жестокие руки попал.
 И три ночи металась пещера,
 Заболевшая едким огнем.
 Человек, толстогубый и серый,
 Наклонялся над тонким кремнем.
 Неподвижный и чертовски быстрый,
 Он следил через бой молотка,
 Как растут разноцветные искры
 Сквозь змеиную шкуру песка.
 И когда на горячем квадрате
 Два кремня свой закончили спор,
 Он корой примотал к рукояти
 Этот первый в эпохе топор. 


 2
 
 Он идет по косогору
 Рыжий, сильный, молодой,
 Через реку, через гору,
 Через тень и через зной.
 Светят звезды паутины,
 Блещут радуги стрекоз.
 И на солнце греет спину
 Низколобый и звериный,
 Отдыхающий откос.
 
 Он идет - земля от жара
 Стала гулкой и пустой.
 Солнце маревом пожара
 Наклонилось над землей.
 И до белого каленья,
 До свирепой седины
 Жирных шпатов поколенья
 У реки накалены.
 Только крикни, только стукни,
 Только прыгни не туда,
 И глухое небо рухнет,
 Расслоившись, как слюда.
 
 Размахнись сильней руками,
 Не сдержи движенье ног.
 Под ногами вспыхнет камень,
 Превращаясь в порошок.
 Но заре и солнцу рады
 Целый день трубят с плеча
 Разноцветные цикады
 И степная саранча.
 Над сиянием прогалин
 В их сиреневой тени
 Шлифованием хрусталин
 Занимаются они.
 
 И остановив дыханье,
 Тормозя движенье век,
 Над поющим мирозданьем
 Наклонился человек. 


 3
 
 Ночь подходит к желтым водам,
 И по отмели пустой
 Полосатый махайродус
 Проскользнул на водопой.
 Он идет - сухой и четкий,
 Подобрав в себя живот.
 За кошачьею походкой
 Камень выцветший ползет.
 В тростнике прибрежном глухо,
 Словно в звездной синеве.
 И расписанное брюхо
 Прижимается к траве.
 Щуря острые глазницы,
 Как всегда, свиреп и прост,
 Зверь ползет, и шевелится
 По песку тигриный хвост.
 Ветлы стынут в лунном свете,
 Светляков в траве не счесть!
 И с горы приносит ветер
 Оглушительную весть.
 Жирной плоти дрожь и запах,
 Голубых подпалин пот
 В ноздри, в ребра, в зубы, в лапы
 Он взволнованно несет.
 Опустившись на колени,
 Тростником дрожащим скрыт,
 Слышит тигр шаги оленьи
 И звучание копыт.
 Каменистою тропою
 Обгоняя звезды вскачь,
 Первым сходит к водопою
 Коронованный рогач.
 И когда, тяжел и прыток,
 Закачал он валуны,
 Потонул тяжелый слиток
 Расколовшейся луны.
 Спит по-прежнему долина,
 Но над четким тростником,
 Развернувшись, как пружина,
 Покатился рыжий ком.
 А за ним, храня дыханье,
 Ширя тьму разгоном век,
 Через ночь и мирозданье
 Пролетает человек. 


 4
 
 Был мамонт стар, но видел он впервой,
 Как два комка сцепились в желтых травах,
 Как тигр ревел и ширил след кровавый,
 И в камни упирался головой.
 Был мамонт стар, но слышал в первый раз,
 Как рявкнул зверь отрывисто и глухо,
 Как смерть вошла в белки открытых глаз
 И убрала в грудную полость брюхо.
 Как сделал зверь вдруг судорожный прыжок,
 И сбрил цветы когтистой лапы росчерк;
 Как сухо треснул первый позвонок,
 И дрожью отозвался позвоночник.
 Как, разрывая горло и язык,
 Зверь затрубил в отчаяньи великом,
 Но вдруг распался, вытянулся, сник,
 Как будто кровью, захлебнувшись криком,
 И в такт борьбы качая головой.
 Вдруг сбился мамонт, увидав нежданно,
 Как рыжая поднялась обезьяна
 И волосы поправила рукой.