Завхоз 2-го дома Старсобеса был застенчивый ворюга. Все существо его протестовало против краж, но не красть он не мог. Он крал, и ему было стыдно. Крал он постоянно, постоянно стыдился, и поэтому его хорошо бритые щечки всегда горели румянцем смущения, стыдливости, застенчивости и конфуза. Завхоза звали Александром Яковлевичем, а жену его Александрой Яковлевной. Он называл ее Сашхен, она звала его Альхен. Свет не видывал еще такого голубого воришки, как Александр Яковлевич. Он был не только завхозом, но и вообще заведующим. Прежнего зава за грубое обращение с воспитанницами семь месяцев назад сняли с работы и назначили капельмейстером симфонического оркестра. Альхен ничем не напоминал своего невоспитанного начальника. В порядке уплотненного рабочего дня он принял на себя управление домом и с пенсионерками обращался отменно вежливо, проводя в доме важные реформы и нововведения. Остап Бендер потянул тяжелую дубовую дверь воробьяниновского особняка и очутился в вестибюле. Здесь пахло подгоревшей кашей. Из верхних помещений неслась разноголосица, похожая на отдаленное "ура" в цепи. Никого не было, и никто не появился. Вверхвела двумя маршами дубовая лестница с лаковыми некогда ступенями. Теперь в ней торчали только кольца, а самих медных прутьев, прижимавших когда-то ковер к ступенькам, не было. "Предводитель команчей жил, однако, в пошлой роскоши", -- думал Остап, подымаясь наверх. В первой же комнате, светлой и просторной, сидели в кружок десятка полтора седеньких старушек в платьях из наидешевейшего туальденора мышиного цвета. Напряженно вытянув сухие шеи и глядя на стоявшего в центре человека в цветущем возрасте, старухи пели: Слышен звон бубенцов издалека. Это тройки знакомый разбег. А вдали простирался широко Белым саваном искристый снег. Предводитель хора, в серой толстовке из того же туальденора и туальденоровых брюках, отбивал такт обеими руками и, вертясь, покрикивал: -- Дисканты, тише! Кокушкина -- слабее! Он увидел Остапа, но, не в силах удержать движение своих рук, только недоброжелательно на него посмотрел и продолжал дирижировать. Хор с усилием загремел, как сквозь подушку: Та-та-та, та-та-та, та-та-та-та, То-ро-ром, ту-ру-рум, ту-ру-рам. -- Скажите, где здесь можно видеть товарища завхоза? -- вымолвил Остап, прорвавшись в первую же паузу. -- А в чем дело, товарищ? Остап подал дирижеру руку и дружелюбно спросил: -- Песни народностей? Очень интересно. Я инспектор пожарной охраны. Завхоз застыдился. -- Да, да, -- сказал он, конфузясь, -- это как раз кстати. Я даже доклад собирался писать. -- Вам нечего беспокоиться, -- великодушно заявил Остап, -- я сам напишу доклад. Ну, давайте смотреть помещение. Альхен мановением руки распустил хор, и старухи удалились мелкими радостными шажками. -- Пожалуйте за мной, -- пригласил завхоз. Прежде чем пройти дальше, Остап уставился на мебель первой комнаты. В комнате стояли стол, две садовые скамейки на железных ногах (в спинку одной из них было глубоко врезано имя -- Коля) и рыжая фисгармония. -- В этой комнате примусов не зажигают? Временные печи и тому подобное? -- Нет, нет. Здесь у нас занимаются кружки: хоровой, драматический, изобразительные искусства, музыкальный кружок... Дойдя до слова "музыкальный", Александр Яковлевич покраснел. Сначала запылал подбородок, потом лоб и щеки. Альхену было очень стыдно. Он давно уже продал все инструменты духовой капеллы. Слабые легкие старух все равно выдували из них только щенячий визг. Было смешно видеть эту громаду металла в таком беспомощном положении. Альхен не мог не украсть капеллу. И теперь ему было очень стыдно. На стене, простершись от окна до окна, висел лозунг, написанный белыми буквами на куске туальденора мышиного цвета: "Духовой оркестр -- путь к коллективному творчеству". -- Очень хорошо, -- сказал Остап, -- комната для кружковых занятий никакой опасности в пожарном отношении не представляет. Перейдем дальше. Пройдя фасадные комнаты воробьяниновского особняка быстрым аллюром, Остап нигде не заметил орехового стула с гнутыми ножками, обитого светлым английским ситцем в цветочках. По стенам утюженного мрамора были наклеены приказы по дому No 2 Старсобеса. Остап читал их, время от времени энергично спрашивая: "Дымоходы прочищаются регулярно? Печи в порядке?" И, получая исчерпывающие ответы, двигался дальше. Инспектор пожарной охраны усердно искал в доме хотя бы один уголок, представляющий опасность в пожарном отношении, но в пожарном отношении все было благополучно. Зато розыски клада были безуспешны. Остап входил в спальни старух, которые при его появлении вставали и низко кланялись. Здесь стояли койки, устланные ворсистыми, как собачья шерсть, одеялами, с одной стороны которых фабричным способом было выткано слово "Ноги". Под кроватями стояли сундучки, выдвинутые по инициативе Александра Яковлевича, любившего военную постановку дела, ровно на одну треть. Все в доме No 2 поражало глаз своей чрезмерной скромностью: и меблировка, состоявшая исключительно из садовых скамеек, привезенных с Александровского, ныне имени Пролетарских Субботников, бульвара, и базарные керосиновые лампочки, и самые одеяла с пугающим словом "Ноги". Но одно лишь в доме было сделано крепко и пышно -- это были дверные пружины. Дверные приборы были страстью Александра Яковлевича. Положив великие труды, он снабдил все без исключения двери пружинами самых разнообразных систем и фасонов. Здесь были простейшие пружины, в виде железной штанги. Были духовые пружины с медными цилиндрическими насосами. Были приборы на блоках со спускающимися увесистыми дробовыми мешочками. Были еще пружины конструкций таких сложных, что собесовский слесарь только удивленно качал головой. Все эти цилиндры, пружины и противовесы обладали могучей силой. Двери захлопывались с такою же стремительностью, как дверцы мышеловок. От работы дверных механизмов дрожал весь дом. Старухи с печальным писком спасались от набрасывавшихся на них дверей, но убежать удавалось не всегда. Двери настигали беглянок и толкали их в спину, а сверху с глухим карканьем уже спускался противовес, пролетая мимо виска, как ядро. Когда Бендер с завхозом проходили по дому, двери салютовали страшными ударами. Казалось, что возвращаются дни гражданской войны. За всем этим крепостным великолепием ничего не скрывалось -- стула не было. В поисках пожарной опасности инспектор попал на кухню. Там, в большом бельевом котле, варилась каша, запах которой великий комбинатор учуял еще в вестибюле. Остап покрутил носом и сказал: -- Это что, на машинном масле? -- Ей-богу, на чистом сливочном! -- сказал Альхен, краснея до слез. -- Мы на ферме покупаем. Ему было очень стыдно. -- А! Впрочем, это пожарной опасности не представляет, -- заметил Остап. В кухне стула тоже не было. Была только жирная табуретка, на которой сидел повар в переднике и колпаке из туальденора. -- Почему это у вас все наряды серого цвета, да и кисейка такая, что ею только окна вытирать? Застенчивый Альхен потупился еще больше. -- Кредитов отпускают в недостаточном количестве. Он был противен самому себе. Остап сомнительно посмотрел на него и сказал: -- К пожарной охране, которую я в настоящий момент представляю, это не относится. Альхен испугался. -- Против пожара, -- заявил он, -- у нас все меры приняты. Есть даже огнетушитель "Эклер". Инспектор, заглядывая по дороге в чуланчики, неохотно проследовал к огнетушителю. Красный жестяной конус, хотя и являлся единственным в доме предметом, имеющим отношение к пожарной охране, вызвал в инспекторе особое раздражение. -- На толкучке покупали? И, не дождавшись ответа как громом пораженного Александра Яковлевича, снял "Эклер" со ржавого гвоздя, повернул его острым концом к полу, без предупреждения разбил капсуль и быстро повернул конус кверху. Но вместо ожидаемой пенной струи конус выбросил из себя тонкое противное шипение, напоминавшее старинную мелодию "Коль славен наш господь в Сионе". -- Конечно, на толкучке, -- подтвердил Остап свое первоначальное мнение и повесил продолжавший петь огнетушитель на прежнее место. Провожаемые шипением, они пошли дальше. "Где же он может быть? -- думал Остап. -- Это мне начинает не нравиться". И он решил не покидать туальденорового чертога до тех пор, пока не узнает все. За то время, покуда инспектор и завхоз лазали по чердакам, входя во все детали противопожарной охраны и расположения дымоходов, 2-й дом Старсобеса жил обыденной своей жизнью. Обед был готов. Запах подгоревшей каши заметно усилился и перебил все остальные кислые запахи, обитавшие в доме. В коридорах зашелестело. Старухи, неся впереди себя в обеих руках жестяные мисочки с кашей, осторожно выходили из кухни и садились обедать за общий стол, стараясь не глядеть на развешанные в столовой лозунги, сочиненные лично Александром Яковлевичем и художественно выполненные Александрой Яковлевной. Лозунги были такие: "Пища -- источник здоровья", "Одно яйцо содержит столько же жиров, сколько 1/2 фунта мяса", "Тщательно следи за своими зубами", "Тщательно пережевывая пищу, ты помогаешь обществу" и "Мясо -- вредно". Все эти святые слова будили в старухах воспоминания об исчезнувших еще до революции зубах, о яйцах, пропавших приблизительно в ту же пору, о мясе, уступающем в смысле жиров яйцам, а может быть, и об обществе, которому они были лишены возможности помогать, тщательно пережевывая пищу. Хуже всех приходилось старухе Кокушкиной, которая сидела против большого, хорошо иллюстрированного акварелью чертежа коровы. Чертеж этот был пожертвован ОННОБом -- Обществом новой научной организации быта. Симпатичная корова, глядевшая с чертежа одним темным испанским глазом, была искусно разделена на части и походила на генеральный план нового кооперативного дома, с тою только разницей, что те места, которые на плане дома были обозначены уборными, кухнями, коридорами и черными лестницами, на плане коровы фигурировали под названиями: филе, ссек, край, 1-й сорт, 2-й, 3-й и 4-й. Кокушкина ела свою кашу, не поднимая головы. Поразительная корова вызывала у нее слюнотечение и перебои сердца. Во 2-м доме Собеса мясо к обеду подавали редко. Кроме старух, за столом сидели Исидор Яковлевич, Афанасий Яковлевич, Кирилл Яковлевич, Олег Яковлевич и Паша Эмильевич. Ни возрастом, ни полом эти молодые люди не гармонировали с задачами социального обеспечения, зато четыре Яковлевича были юными братьями Альхена, а Паша Эмильевич -- двоюродным племянником Александры Яковлевны. Молодые люди, самым старшим из которых был 32-летний Паша Эмильевич, не считали свою жизнь в доме собеса чем-либо ненормальным. Они жили в доме на старушечьих правах, у них тоже были казенные постели с одеялами, на которых было написано "Ноги", облачены они были, как и старухи, в мышиный туальденор, но благодаря молодости и силе они питались лучше воспитанниц. Они крали в доме все, что не успевал украсть Альхен. Паша Эмильевич мог слопать в один присест 5 фунтов тюльки, что он однажды и сделал, оставив весь дом без обеда. Не успели старухи основательно распробовать кашу, как Яковлевичи вместе с Эмильевичем, проглотив свои порции и отрыгиваясь, встали из-за стола и пошли в кухню на поиски чего-либо удобоваримого. Обед продолжался. Старушки загомонили: -- Сейчас нажрутся, станут песни орать! -- А Паша Эмильевич сегодня утром стул из красного уголка продал. С черного хода вынес перекупщику. -- Посмотрите, пьяный сегодня придет... В эту минуту разговор воспитанниц был прерван трубным сморканьем, заглушившим даже все продолжающееся пение огнетушителя в коридоре, и коровий голос начал: -- ... бретение... Старухи, пригнувшись и не оборачиваясь на стоявший в углу на мытом паркете громкоговоритель, продолжали есть, надеясь, что их минет чаша сия. Но громкоговоритель бодро продолжал: -- Евокрррахххх видусоб... ценное изобретение. Дорожный мастер Мурманской железной дороги товарищ Сокуцкий, Самара, Орел, Клеопатра, Устинья, Царицын, Клементий, Ифигения, Йорк, -- Со-куц-кий... Труба с хрипом втянула в себя воздух и насморочным голосом возобновила передачу: -- ... изобрел световую сигнализацию на снегоочистителях. Изобретение одобрено Доризулом, Дарья, Онега, Раймонд... Старушки серыми утицами поплыли в свои комнаты. Труба, подпрыгивая от собственной мощи, продолжала бушевать в пустой комнате: -- ... А теперь прослушайте новгородские частушки... Далеко, далеко, в самом центре земли, кто-то тронул балалаечные струны, и черноземный Баттистини запел: На стене клопы сидели И на солнце щурились, Фининспектора узрели -- Сразу окачурились... В центре земли эти частушки вызвали бурную деятельность. В трубе послышался страшный рокот. Не то это были громовые аплодисменты, не то начали работать подземные вулканы. Между тем помрачневший инспектор пожарной охраны спустился задом по чердачной лестнице и, снова очутившись в кухне, увидел пятерых граждан, которые прямо руками выкапывали из бочки кислую капусту и обжирались ею. Ели они в молчании. Один только Паша Эмильевич по-гурмански крутил головой и, снимая с усов капустные водоросли, с трудом говорил: -- Такую капусту грешно есть помимо водки. -- Новая партия старушек? -- спросил Остап. -- Это сироты, -- ответил Альхен, выжимая плечом инспектора из кухни и исподволь грозя сиротам кулаком. -- Дети Поволжья? Альхен замялся. -- Тяжелое наследье царского режима? Альхен развел руками, мол, ничего не поделаешь, раз такое наследие. -- Совместное воспитание обоих полов по комплексному методу? Застенчивый Александр Яковлевич тут же, без промедления, пригласил пожарного инспектора отобедать чем бог послал. В этот день бог послал Александру Яковлевичу на обед бутылку зубровки, домашние грибки, форшмак из селедки, украинский борщ с мясом 1-го сорта, курицу с рисом и компот из сушеных яблок. -- Сашхен, -- сказал Александр Яковлевич, -- познакомься с товарищем из Губпожара. Остап артистически раскланялся с хозяйкой дома и объявил ей такой длиннющий и двусмысленный комплимент, что даже не смог его довести до конца. Сашхен -- рослая дама, миловидность которой была несколько обезображена николаевскими полубакенбардами, тихо засмеялась и выпила с мужчинами. -- Пью за ваше коммунальное хозяйство! -- воскликнул Остап. Обед прошел весело, и только за компотом Остап вспомнил о цели своего посещения. -- Отчего, -- спросил он, -- в вашем кефирном заведении такой скудный инвентарь? -- Как же, -- заволновался Альхен, -- а фисгармония? -- Знаю, знаю -- вокс гуманум. Но посидеть у вас со вкусом абсолютно не на чем. Одни садовые лоханки. -- В красном уголке есть стул, -- обиделся Альхен, -- английский стул. Говорят, еще от старой обстановки остался. -- А я, кстати, не видел вашего красного уголка. Как он в смысле пожарной охраны? Не подкачает? Придется посмотреть. -- Милости просим. Остап поблагодарил хозяйку за обед и тронулся. В красном уголке примусов не разводили, временных печей не было, дымоходы были в исправности и прочищались регулярно, но стула, к непомерному удивлению Альхена, не было. Остап даже заскрипел от недовольства. Бросились искать стул. Заглядывали под кровати и под скамейки, отодвинули для чего-то фисгармонию, допытывались у старушек, которые опасливо поглядывали на Пашу Эмильевича, но стула так и не нашли. Паша Эмильевич проявил в розысках стула большое упорство. Все уже успокоились, а Паша Эмильевич все еще бродил по комнатам, заглядывал под графины, передвигал чайные жестяные кружки и бормотал: -- Где же он может быть? Сегодня он был, я видел его собственными глазами. Смешно даже. -- Грустно, девицы, -- ледяным голосом сказал Остап. -- Это просто смешно! -- нагло повторял Паша Эмильевич. Но тут певший все время огнетушитель "Эклер" взял самое верхнее фа, на что способна одна лишь народная артистка республики Нежданова, смолк на секунду и с криком выпустил первую пенную струю, залившую потолок и сбившую с головы повара туальденоровый колпак. За первой струей пеногон-огнетушитель выпустил вторую струю туальденорового цвета, повалившую несовершеннолетнего Исидора Яковлевича. После этого работа "Эклера" стала бесперебойной. К месту происшествия ринулись Паша Эмильевич, Альхен и все уцелевшие Яковлевичи. -- Чистая работа! -- сказал Остап. -- Идиотская выдумка! Старухи, оставшись с Остапом наедине без начальства, сейчас же стали заявлять претензии. -- Брательников в доме поселил. Обжираются. -- Поросят молоком кормит, а нам кашу сует. -- Все из дому повыносил. -- Спокойно, девицы, -- сказал Остап, отступая, -- это к вам из инспекции труда придут. Меня сенат не уполномочил. Старухи не слушали. -- А Пашка-то Мелентьевич, этот стул он сегодня унес и продал. Сама видела. -- Кому? -- закричал Остап. -- Продал и все. Мое одеяло продать хотел. В коридоре шла ожесточенная борьба с огнетушителем. Наконец человеческий гений победил, и пеногон, растоптанный железными ногами Паши Эмильевича, последний раз выблевал вялую струю и затих навсегда. Старух послали мыть пол. Инспектор пожарной охраны втянул в себя воздух, пригнул голову и, слегка покачивая бедрами, подошел к Паше Эмильевичу. -- Один мой знакомый, -- сказал Остап веско, -- тоже продавал государственную мебель. Теперь он пошел в монахи -- сидит в допре. -- Мне ваши беспочвенные обвинения странны, -- заметил Паша Эмильевич, от которого шел сильный запах пенных струй. -- Ты кому продал стул? -- спросил Остап позванивающим шепотом. Здесь Паша Эмильевич, обладавший сверхъестественным чутьем, понял, что сейчас его будут бить, может быть даже ногами. -- Перекупщику, -- ответил он. -- Адрес? -- Я его в первый раз в жизни видел. -- Первый раз в жизни? -- Ей-богу. -- Набил бы я тебе рыло, -- мечтательно сообщил Остап, -- только Заратустра не позволяет. Ну, пошел к чертовой матери!.. Паша Эмильевич искательно улыбнулся и стал отходить. -- Ну, ты, жертва аборта, -- высокомерно сказал Остап, -- отдай концы, не отчаливай. Перекупщик что, блондин, брюнет? Паша Эмильевич стал подробно объяснять. Остап внимательно его выслушал и окончил интервью словами: -- Это, безусловно, к пожарной охране не относится. В коридоре к уходящему уже Бендеру подошел застенчивый Альхен и дал ему червонец. -- Это 114 статья Уголовного кодекса, -- сказал Остап, -- дача взятки должностному лицу при исполнении служебных обязанностей. Но деньги взял и, не попрощавшись с Александром Яковлевичем, направился к выходу. Дверь, снабженная могучим прибором, с натугой растворилась и дала Остапу под зад толчок в 1 1/2 тонны весом. -- Удар состоялся, -- сказал Остап, потирая ушибленное место, -- заседание продолжается!