Джон Китс (20)

КНИГА II

 В один и тот же быстрокрылый миг
 Низринулся Гиперион стремглав,
 А Крон и Тейя край узрели, где
 Рыдала Рея, и Титаны стон
 Вздымали. Слезы падали во мглу,
 Стенанья глохли: яро грохотал
 Незримый водопад, и горных рек
 Незримых раздавался грозный рев --
 И стонущий не слышал сам себя.
 Скала скалу теснила, всяк утес
 К соседнему склонялся, точно зубр,
 Челом к челу встречающий врага:
 Они смыкались в каменную сень,
 Изгоям дав угрюмейший затин.
 Сидевшему -- престолом был гранит,

 Лежавшему -- постелью был базальт,
 Иль сланец... И не все тут собрались:
 Иной был в узах, странствовал иной.
 Терзались Кой, и Гиг, и Бриарей,
 Порфирион, и Скорбий, и Тифон,
 И много прочих, грозных силой мышц, --
 Терзались там, где каждый тяжек вздох,
 И стиснутых зубов не разожмешь,
 И ни один сустав согнуть нельзя --
 Настоль вязка мрачнейшая среда,
 Облекшая страдальцев -- лишь сердца
 Трепещут и колотятся, гоня
 Из жилы в жилу судорожно кровь...
 Скиталась бесприютно Мнемозина,
 Блуждала Фойба от луны вдали:
 Бродяжить были многие вольны --
 Но большинству пришлось ютиться здесь.
 Застыли там и сям громады тел --
 Не столь печально хмурое кольцо
 Камней священных, древних кельтских глыб --
 На пустоши, когда вечерний дождь
 Заморосит в унылом ноябре,
 Заброшенное капище кропя.
 Но все крепились: ни глагол, ни жест,
 Ни взгляд не выдавал ничьей тоски.
 Давно и втуне ярость исчерпал
 Поникший Крий, в осколки раздробив
 Булатной палицей ребро скалы.
 Но шею змия стискивал Япет
 В огромном кулаке, -- а змий давно
 И жало вывалил и, словно плеть,
 Обвис, казненный -- ибо не дерзнул
 Зевесу ядом в очи плюнуть гад.
 И распростерся подбородком вверх
 Страдалец Котт, а теменем -- в кремень
 Уперся и, раскрыв беззвучно рот,
 Вращал глазами страшно. Близ него
 Стояла та, кого гигантский Каф
 Зачал, и в лютых муках матерь Гея
 Рожала -- ибо Азия крупней
 Всех остальных рожденных Геей чад.
 И мысль о достославных временах
 Грядущих просветляла скорбный лик:
 В поречьях Окса или Ганга храм
 За храмом рисовала ей мечта,
 И острова, и купы щедрых пальм...
 И Титаниде скипетром служил
 Индийского слона огромный клык.
 Над ней, облокотившись об уступ,
 На коем он свалился, Энкелад
 Лежал: когда-то смирный, словно вол,
 Пасущийся средь заливных лугов --
 А ныне злобный, точно лев иль тигр.
 И, месть лелея, мысленно теперь
 Метал он горы во второй войне,
 Грядущей -- и с Олимпа Божества
 Бежали в обликах зверей и птиц.
 Здесь Атлас был; и Форкий, что Горгон
 Зачал; и были Океан с Тефидой,
 У коей на груди рыдала дщерь
 Климена, распустившая власы.
 Фемида же упала подле ног
 Закутанной, что горная сосна,
 В холодные, сырые облака,
 Неузнаваемой царицы Опс.
 Но здесь прервется перечень имен:
 Коль Муза возжелает воспарить --
 Задержишь ли? А Музе время петь
 О Кроне с Тейей, что сюда взошли
 От горших бездн по скользкой и крутой
 Тропе... Возникли две главы сперва
 За гранью скал, потом тела -- и вот
 Осталось восхожденье позади.
 И к логову изгоев Тейя длань
 Беспомощно простерла -- трепеща,
 Украдкой созерцая Кронов лик.
 Пытался богом оставаться Бог:
 Отринуть гнев, томление, печаль,
 Тоску, надежду, ярость, и алчбу
 К отмщению, и -- паче прочих чувств --
 Уныние... Вотще! Бесстрастный Рок
 Его седины мертвою водой
 Уж окропил, и сопричислил к смертным.
 Застыла Тейя в страхе... И сыскал
 Несчастный сам дальнейшую стезю.

 Больнее сердцу от земных потерь,
 Душе тоскливей от мирских утрат,
 Коль видишь злополучную семью,
 Где беды столь же тяжкие стряслись.
 И Крон, войдя к изгоям, обомлел
 И сник бы, но взглянуть успел в глаза
 Тому, кто был могуч, и Крона чтил --
 Титану Энкеладу. И воспрял,
 Одушевился Крон -- и грянул клич:
 "Глядите, вот ваш Бог!" И грянул стон
 В ответ, и скорбный вой, и жалкий вопль --
 Но всяк склонился, Крона восхвалив.
 Развеяв сумрак облачных завес,
 Глядела Опс, отчаянно бледна,

 С мольбой в запавших, выцветших очах.
 Когда взревет Зима, дремучий бор
 Шумит -- подобный же возникнет шум
 Среди бессмертных, если, перст воздев,
 Глаголать Бог намерится -- изречь
 Неизрекомое, и каждый звук
 Заставить загреметь и заиграть.
 Утихнет буря -- и дремучий бор
 Уснет, и более ни шум, ни шорох
 Не раздадутся. Но затих едва
 Средь падших гул -- и тотчас, как орган,
 Что, хору дав умолкнуть, вдруг аккорд
 Рождает серебром басовых труб,
 Державный Крон безмолвие прервал.
 Прервал -- и рек: "Ни сердце, мой судья
 Пристрастный, не способно разъяснить,
 За что нам нынче выпало сие, --
 Ни первобытный духовластный миф,
 Изложенный в стариннейшей из книг,
 Которую хранитель звезд, Уран,
 У темных берегов, из темных волн,
 С незнаемого дна сумел извлечь, --
 Нам, из безвидных спасена зыбей,
 Незыблемый гласит она закон!
 Ни миф, ни знак, ни вещая борьба
 Стихий -- земли, воды, ветров, огня, --
 Когда они воюют меж собой,
 Вдвоем, втроем, а то и вчетвером
 Затеяв распрю, все противу всех:
 Ярятся огнь и ветер, а вода
 Обоих дождевая оземь бьет --
 И, если молния отыщет серу,
 Мир дрогнет, -- ни борьба стихийных сил,
 Ни знак, ни миф не властны сообщить,
 За что вам нынче выпало сие!
 Нигде разгадки нет -- хоть я вперял
 Зрачки до боли во вселенский свиток:
 За что же вам, древнейшим Божествам
 Средь зримых, осязаемых Богов,
 Покорствовать мятежникам, чья мощь
 Сравнительно мала? Но все вы здесь!
 Посрамлены и сломлены -- вы здесь!
 Я крикну: "Храбрецы!" -- услышу стон;
 "Холопы!" крикну -- снова стон. И что же
 Поделаю? О Небо, что же днесь
 Поделаю? Пусть молвит каждый Бог:
 Как воевать? Как ярость утолить?
 Глаголай всяк -- и все глаголы взвесь!
 Я жажду слушать. Молви, Океан,
 Глубокий в мыслях! На твоем челе --
 Спокойствия сурового печать,
 Рожденного раздумьем. Говори!"

 И Крон умолк. А Властелин Морской, --
 Философ, не в сени афинских рощ
 Ученый, а в безмолвии пещер
 Подводных изощрить сумевший ум, --
 Заставил свой чужой речам язык
 Зашелестеть, как волны о пески:
 "Кто исступленно испускает рык,
 И яростью бессильной тешит скорбь --
 Не слушай! Ничего не прошепчу,
 Что злобу возмогло бы раздувать!
 Но внемли всяк беззлобный! Говорю:
 Склонись послушно, кротко, не ропща;
 Я правду молвлю в утешенье вам,
 Коль скоро вас утешить может правда.
 Закон Природы, Рок -- а не Зевес,
 Не гром повергли нас. О Крон, ты Царь --
 И мудрый царь. Не действуй же вразрез
 Миропорядку. Ты введен в обман,
 Тебя, к несчастью, ослепила спесь,
 И путь сокрыла от твоих очей,
 Меня приведший к вековечной правде.
 Во-первых, ты -- не первый, и не ты --
 Последний: ты отнюдь не присносущ,
 И не в тебе -- начало и конец.
 От Хаоса и Тьмы рожденный Свет,
 Слиянием клокочущих утроб
 Зачатый для неведомых чудес,
 До срока зрел -- и, вызрев, засверкал
 Бессмертный Свет, и оплодотворил
 Родительницу собственную, Тьму,
 И оживил всеместно вещество.
 И в мире объявились тот же час
 Уран и Гея -- нам отец и мать;
 И ты, рожденный прежь иных детей,
 Волшебным царством властвовал досель.
 Теперь -- о правде горькой. Но горька
 Она безумцам токмо! Слушать правду,
 И соглашаться с ней, храня покой --
 Удел царей, запомни хорошо!
 Земля и Небо во сто краше крат,
 Чем Тьма и Хаос, древние вожди;
 Но были нам досель Земля и Твердь
 Подвластны: ибо мы куда милей,
 Изящней, мельче, краше -- и куда
 Свободней, лучше, чище наша жизнь!
 А новые владыки -- по пятам
 За нами шли, рожденные от нас,
 И ярче, лучше нас во столь же раз,
 Во сколь мы лучше Тьмы... Но разве мы
 Побеждены? О! Разве покорен
 Богами Хаос? И какую месть
 Лелеять может почва, что корням
 Деревьев гордых скромно дарит корм,
 Служа подножьем для зеленых рощ?
 И древу ль ненавидеть голубка,
 Поскольку тот воркует, и крыла
 Расправив, может вольно упорхнуть?
 Мы -- словно древеса, на чьих ветвях
 Воссели днесь отнюдь не голубки,
 Но златоперые орлы, гораздо
 Прекрасней нас; и властвовать орлам --
 По праву, ибо вечен сей закон:
 Кто лучше прочих -- прочим господин.
 А сих господ -- поскольку нерушим
 Закон -- другие сменят племена...
 Видали, сколь прекрасен Бог Морской,
 Преемник мой? Узрели этот лик?
 А видели крылатых жеребцов? --
 Он создал их, и в колесницу впряг,
 Под коей пенится морская гладь.
 И столь чудесен божьих блеск очей,
 Что я печально вымолвил: "Прощай,
 Былое царство!" И сюда прибрел --
 Увидеть участь братьев и сестер
 Истерзанных, и поразмыслить, как
 Утешить их в неслыханной беде.
 Примите правду: правда -- лучший врач".

 Молчали все. И то ли Океан
 Их убедил, а то ли возмутил --
 Возможно ли сказать наверняка?
 Но было так: молчали все. Потом
 Смиренная отважилась Климена
 Ответить -- нет, пожаловаться лишь.
 Она была застенчива, скромна,
 И робкие слова слетели с губ:
 "Я знаю, слов моих ничтожен вес.
 Но знаю: радость прежняя ушла,
 И горе наполняет нам сердца,
 И там навек останется, боюсь.
 Не хмурьтесь, я -- не каркающий вран,
 И речь моя не может помешать
 Идущей свыше помощи Богов.
 Отец! Я расскажу, чему вняла
 Когда-то -- и заплакала навзрыд,
 И поняла: никоих нет надежд.
 На брег морской -- пустынный, тихий брег
 Я вышла. Ветер веял от полей
 И рощ; витали запахи цветов.
 Покой и радость... Но какая грусть
 Меня томила! В сердце зрел укор,
 Упрек -- покою, свету и теплу.
 Напева горестнейшего желал
 Мой слух, просил унылых, скорбных нот.
 Я раковину гулкую взяла,
 В нее дохнула, словно в звонкий рог --
 И замерла, бесхитростных мелодий
 Не извлекая -- ибо с островка
 Морского, что лежал насупротив,
 Навстречь зефиру вольно полетел
 Напев нездешний, полный волшебством,
 Способным погубить и воскресить.
 И раковина пала на песок,
 И раковину залило волной,
 А душу -- током золотых мелодий.
 И жизнь, и смерть вмещались в каждый звук...
 О, звон чистейших нотных верениц!
 Так сыплется весенняя капель --
 Иль жемчуг бус, когда порвется нить.
 Иль -- нет! Как будто лебеди в лазурь,
 За звуком звук торжественно взмывал,
 И умножал гармонию окрест.
 Меня томила радость, будто хворь,
 И, точно хворь, брала меня тоска --
 Острей, чем радость. Я руками слух
 Замкнула -- но и сквозь преграду рук
 Донесся нежный, музыки нежней,
 Призывный голос, восклицавший: "Феб!
 О юный Феб! О светозарный Феб!"
 Как больно было слышать имя "Феб"!
 Отец мой! Ты навряд ли ощущал
 Такую боль -- и ты не ощущал,
 О Крон! Молю: не надобно винить
 За жалобу мой дерзостный язык".

 Струилась речь пугливо: так ручей
 Струится морю бурному навстречь --
 И повстречает бурю, как ни кинь!
 И гневно грянул, точно ярый шторм,
 Громоподобный Энкеладов бас --
 Глагол был каждый тяжек и свиреп,
 Как разогнавшийся, ревущий вал.
 Не встал Титан -- лежал, облокотясь
 О камень -- в знак безмерного презренья:
 "Ни горе-мудрецам, ни дуракам
 Внимать не время, о гиганты-боги!
 Ни гром за громом, бивший в нас, пока
 Мятежник Зевс опустошал колчан,
 Ни круг за кругом преисподних мук --
 Не хуже, не ужасней болтовни
 Бесцельной, жалкой, немощной -- срамной!
 Эй, сонный сброд! Рычи, реви, лютуй!
 Иль не стегали громы, как бичи?
 Иль вас не истязал молокосос?
 Не заживо ли ты, властитель волн,
 Варился в них?.. Ого! Я пробудил
 Дремавший сброд, едва лишь изругал!
 О радость! Вижу лица храбрецов!
 О радость! Вижу тысячи очей,
 Горящих местью!" -- Грозный Энкелад
 Зашевелился грузно и восстал
 Во весь огромный рост, и молвил так:
 "Теперь вы -- пламя! Должно пепелить
 Врагов, и очищать от них эфир;
 Язвите лютых жалящим огнем,
 Палите всех -- и смрадным дымом Зевс
 Да захлебнется в собственном шатре!
 О, пусть познает, сколь безбожен бунт!
 Ведь мы не только царства лишены;
 Потеря наша -- больше, скорбь -- острей:
 Наш век, великий век, бесследно канул --
 Волшебный век, не ведавший войны.
 В то время, если речь держал Титан --
 Внимали жадно жители небес;
 И был Титан приветлив, а не хмур,

 И был Титан заботлив, а не груб --
 Однако, пораженье потерпев,
 Доверчивости он изведал цену...
 Воспряньте! Помните: Гиперион,
 Светлейший бог, досель неуязвим!
 Глядите! Вот он! Вот его лучи!"

 И, с Энкелада не спуская глаз,
 Увидели Титаны -- прежде, чем
 Замолкло эхо в скалах, -- бледный свет,
 На Энкелада павший. Недвижим
 Стоял Титан, понудивший богов
 Ожить. Потом окинул взглядом всех:
 На каждом лике бледный свет мерцал,
 А волны снежных Кроновых кудрей
 Сияли, как сияет лишь бурун,
 Встающий пред форштевнем при луне.
 И серебристый разгорелся брезг --
 И разом, точно тысячи зерцал,
 Сверкнули скалы! Свет повсюду хлынул,
 Ударил в ребра каменистых круч,
 И в каждый гребень скальный и хребет:
 Он от вершин разлился -- и до недр
 Немеряных, неведомых, немых;
 И всякий грохотавший водопад,
 И всякий клокотавший водный ток,
 Дотоль завешенные плотной мглой,
 Сверкали нестерпимо для зениц.
 То был Гиперион. Гранитный пик
 Стопою тронув, долго бог смотрел
 И страшный видел край: угрюмый, злой,
 В губительной представший наготе.
 И пламенели завитки волос
 Коротких, и огромный силуэт
 Обрамили сияньем: древний Мемнон
 Таким же зрится, если на закат
 Глядеть, покинувши пределы Фив.
 И, точно Мемнон, тягостно вздохнул
 Гиперион. И длани скорбно сжал
 Гиперион, молчание храня.
 И вновь отчаялся всяк падший бог,
 Увидев, сколь Гиперион угрюм,
 И многие сочли несносным свет.
 Но зыркнул на собратьев Энкелад --
 И вот, покорен зову грозных глаз,
 Восстал Япет. А за Япетом -- Крий
 И Форкий. И пошли они туда,
 Где, словно башня, возвышался гость.
 И на ходу ревели: "Крон!" -- В ответ
 Гиперион с вершины крикнул: "Крон!"
 А Крон сидел близ Матери Богов --
 Безрадостной, хотя среди Богов
 Уже вовсю гремело имя: "Крон!".