Джон Китс (22)

ПАДЕНИЕ ГИПЕРИОНА. СОН

ПЕСНЬ I

 Раскольники в мечтах возводят рай
 Для избранных счастливцев; и дикарь
 Гадает -- на языческий манер --
 О Небесах. И, право слово, жаль,
 Что на папирус либо харатью
 Никто из них не клал певучих строк.
 Вотще мечтают, и живут, и мрут --
 Поскольку лишь Поэзия вольна
 Мечты в слова облечь, и тем сберечь
 Воображение от черных чар
 И тьмы. Зачем же смертные твердят:
 "Коль не Поэт -- не пой свою мечту"?
 Ведь каждый, кто в душе не свинопас --
 Поэт, и о мечте, познав любовь,
 Поет, коль изучил родной язык.
 Моих видений и мечтаний повесть --
 Пред вами; а Дикарь я, иль Поэт --
 Узнается, когда усну в гробу.

 Я видел небывалый строй древес:
 Чинара, пальма, дуб, и сикомор,
 И мирт, и бук -- растенья всех широт.
 И рядом был ручей: нежнейший плеск
 Я слышал; и струился аромат
 Недальних роз. Потом, оборотясь,
 Беседку я узрел: вьюнок, и плющ,
 И виноград обильно заплели
 Строение сие со всех сторон,
 Обрамив дверь. Вблизи порога мох
 Усеивали райские плоды --
 Остатки пира... Кто здесь пировал?
 Праматерь Ева? Или херувим?
 Плоды благоуханные в траву,
 Едва почав, роняли едоки --
 Плоды чудесных, неземных ветвей.
 Казалось, трижды изобилья рог
 Опорожнился там во славу Коры,
 Вернувшейся на тучные поля,
 Где овцы мирно блеют. Я взалкал,
 Как не алкал, пожалуй, искони.
 И, утолив невероятный глад,
 Возжаждал -- ибо там стоял сосуд,
 Наполненный прозрачнейшим питьем,
 Дразнивший пчел. И я, изрекши тост
 За всех живущих, и за мертвецов
 Бессмертных, чьи почтенны имена,
 Испил. А что случилось -- опишу.
 Ни азиатский мак, ни эликсир,
 Которым братьев потчует халиф,
 Ни яд, которым сумрачный монах
 Пропалывает старческий конклав,
 Не прерывают столь внезапно жизнь.
 Я пал на шелуху и кожуру
 Плодов Эдемских, тщась преодолеть
 Воздействие напитка -- но вотще;
 И обморок настал, и замер я,
 Что соком лоз поверженный Силен.
 Я крепко спал, а долго ли -- Бог весть.
 Но вот очнулся, ожил и вскочил,
 Как встрепанный. Исчезли чудный лес,
 Беседка, снедь, загадочный фиал.
 Я осмотрелся. Я стоял внутри
 Старинного святилища -- и столь
 Высок был свод, что, мнилось, облака
 Под ним клубились, точно в поднебесье.
 Древнейший храм! Я не припоминал
 Подобных: и готический собор,
 И Парфенон, и грузный зиккурат,
 Наследья канувших навеки царств, --
 И даже горы, что Природа-мать
 Ваяла, -- мельче и моложе, чем
 Сей ветхий деньми сводчатый гигант.
 На мраморном полу, вкруг ног моих,
 Стояли чаши, и лежали ризы,
 Для коих пряжей, видно, был асбест --
 Иль их соткали там, где ржа и моль
 Не истребляют: как белела ткань,
 И как сверкало древнее шитье!
 Смешались грудой подле ног моих

 Одежды, пояса, кадильник, цепь,
 Священные жаровни и щипцы...

 И снова я смятенный взор возвел
 В неизмеримый храмовый простор.
 Под исполинским сводом строй колонн
 В туманы шел, на север и на юг, --
 В ничто. Не размыкали темных врат
 Восточных встречь заре который век.
 А вдалеке на западе чернел
 Кумир огромный, тяжкий, точно туча,
 И жертвенник у стоп его дремал;
 Несчетные ступени с двух боков
 Туда вели -- суля предолгий труд
 Решившему разведать их число.
 Я двинулся на запад не спеша,
 Поскольку в храмах непристойна прыть;
 И подле алтаря увидел жрицу,
 Священный зажигавшую огонь.
 В разгаре мая, коль восточный ветр
 Сменится южным, иней с лепестков
 Смывает быстрым радостным дождем,
 А теплый воздух так отменно здрав,
 Что встанешь и со смертного одра, --
 И дым алтарный, чудилось, точь-в-точь
 Как воздух майский был -- и здрав, и свеж.
 И я забыл бы тотчас обо всем,
 Опричь блаженства -- но от алтаря,
 Из благовонной дымной пелены
 Раздался голос: "Если не взойдешь
 По лестнице -- погибнешь, где стоишь!
 Земная плоть, сестра которой -- персть,
 Истлеет; обнажившийся костяк
 Дотла иссохнет, обратится в пыль:
 Зорчайший глаз не сыщет ни клочка
 Твоих останков бренных там, внизу.
 Твои минуты ныне сочтены,
 И жизнь иссякнет, как в часах песок;
 Спасешься -- коль подымешься наверх,
 Покуда листья смольные горят!"
 Я внял, я видел: слух и зренье, враз
 Обострены, сумели оценить
 И суть угрозы, и длину пути,
 И предстоящий труд... Огонь еще
 Горел -- но вдруг пополз мертвящий хлад
 По телу от ступней -- и каждый член
 Застыл, и, мнилось, ледяные когти
 Вонзились в горло -- крепки, словно сталь.
 Я взвыл -- и мой отчаяннейший вой
 Меня же оглушил... О, если б хоть
 На первую теперь взойти ступень!
 Свинцов был шаг мой, тяжек, мертв -- и лед
 Незримый сердце мне стеснил, сковал;
 Я руки сжал -- и не почуял рук.
 За миг до смерти ногу я преткнул
 О нижнюю ступень -- и хлынул ток
 По жилам теплый. И взошел я ввысь:
 Так Ангелы всходили древле в Рай
 По лестнице. "Во имя всех святынь! --
 Воскликнул я, пред алтарем восстав: --
 Кто есмь, коль ты спасла меня от смерти?
 Кто есмь, коль смерть меня и здесь неймет?
 Ведь смертным здесь глаголать -- смертный грех!"
 Закутанная тень рекла: "Вкусил
 До срока ты погибель, и воскрес
 До срока. Твой спаситель -- твой испуг,
 Придавший сил. Ты гибель повстречал --
 И жив". -- "Богиня! -- рек я: -- Истолкуй
 Слова святые, ибо я не мудр".
 "Лишь тот сюда взойдет, -- сказала тень, --
 Кого снедает мировая скорбь,
 И кто всецело скорбью поглощен.
 А теплых устроители берлог,
 Бездумно коротающие дни, --
 Они, войдя случайно в этот храм,
 Сгниют внизу, где ты едва не сгнил".
 "Но тысячи людей найдутся ведь, --
 Я смело молвил, вещей жрице вняв, --
 Готовых жизнь за ближнего отдать,
 Постигших ужас боли мировой,
 Радеющих о благе всех племен
 Людских! Увидеть было б должно тут
 Опричь меня -- других, и очень многих".
 "Меж ними нет сновидцев, -- тень в ответ
 Рекла, -- земля влечет их чересчур,
 И человек для них -- венец чудес,
 И голос человечий -- слаще арф.
 Таким сюда являться недосуг;
 А ты в сравненьи с ними слаб и мал --
 Но ты пришел. И ты, и весь твой клан --
 Обуза смертным. Ты мечтаешь лишь,
 Но тщетно. Сколько ты похоронил
 Блаженных, утешительных надежд?
 А где же твой приют? Любая тварь
 Ютится где-то. Человек любой
 И радость в жизни ведает, и боль,
 Но -- только боль, иль только радость: врозь.
 А ты и в счастье обречен страдать,
 Мечтатель... Незаслуженная кара!
 И, чтобы долю эту облегчить,
 Бедняг, -- таких, как ты, -- впускают сплошь
 И рядом в наши дивные сады
 И храмы наши; оттого-то цел
 Стоишь пред алтарем, и невредим".
 "Я счастлив, коль моя никчемность -- честь,
 И не постыдна умственная хворь,
 От коей стражду; речь твоя -- бальзам
 Целебный, и награда из наград, --
 Я рек. -- О, тень державная, дерзну
 Просить о новой милости! Скажи:
 Неужто всяк, слагающий стихи, --
 Обуза смертным? Ведь поэт -- ей-ей! --
 Мудрец, и вестник, и духовный врач.
 Я не поэт, я знаю: певчий дрозд
 Не ровня сладкогласным соловьям.
 Но кто же я? Ты помянула клан --
 Какой же?" -- И вздохнула тяжело
 Загадочная тень в покровах белых,

 Плывущий дым кадильный всколыхнув,
 И разом голос вещий стал суров:
 "Мечтатели -- не твой ли это клан?
 Поэт -- зеркальный образ, антипод
 Мечтателя. Поэт -- целитель язв,
 Которые мечтатель причинил".
 И я невольно выкрикнул с тоской:
 "О Феб! О где ты ныне, Аполлон?
 О, напряги же свой разящий лук --
 Иль ниспошли ползучую чуму:
 Да будет всяк тобою истреблен
 Бездарный стиходел и виршеплет
 Никчемный, коих раздувает спесь!
 Я вместе с ними сгинуть был бы рад --
 Лишь дай узреть погибель рифмачей!..
 О тень мудрейшая, скажи: кому
 Восставлен сей алтарь? Кому кадишь?
 Кого изображает сей колосс,
 Подобный туче? И поведай: кто
 Сама ты? Перед кем я речь держу?"

 И снова издала тягчайший вздох
 Таинственная тень в покровах белых,
 Плывущий дым кадильный всколыхнув,
 И снова голос вещий стал суров, --
 Но, мнилось, в горле жрицы плотный ком
 Стоял: "О смертный! Этот храм -- пустой,
 Печальный, -- древле пережил войну
 Богов. Неизрекомо стар и сей
 Кумир; покрыли тысячи борозд
 Ему чело за тысячи эпох:
 Се -- образ Крона. Я же -- Мнемозина,
 И здесь алтарь заброшенный храню".
 Я не сумел ответить, мой язык
 Бессильно в бессловесности коснел:
 Нейдет на ум величественный слог,
 Когда ложится на душу печаль.
 Царила тишь, и меркли пламена
 Алтарные -- их было след питать.
 Я осмотрелся. Рядом, на полу,
 Охапками лежал пахучий нард,
 А также листьев смольных вороха.
 Тревожно я на жертвенник взглянул,
 На горку догорающих углей --
 И вновь на листья смольные, и вновь
 На жертвенник -- и вдруг услышал молвь:
 "Обряд окончен... Впрочем, все равно
 Вознагражу тебя за доброту.
 Я силу памяти моей кляну,
 А ты -- восхвалишь: сколько скорбных сцен,
 Досель в моем теснящихся мозгу,
 Твой смертный, слабый взор увидит въявь --
 И не затмится! И не ощутишь
 Ни ужаса, ни боли -- только грусть".
 Богиня говорила, словно мать,
 На миг отринув прежний строгий тон.
 И страшен стал мне вид ее одежд --
 Глухих покровов, белых, точно саван;
 Почудилось: под саваном -- скелет.
 И сердце оборвало громкий стук.
 Тогда Богиня отстранила ткань
 Покровов. Я узрел исчахлый лик --
 Его изрыла скорбь, изъел недуг
 Бессмертный, коему исхода нет:
 Язвит, не убивая, эта хворь,
 И смерть недостижима, как мираж,
 Иль горизонт... Белей, чем первый снег,
 Белей, чем лилия, был этот лик
 Измученный -- и, если б не глаза
 Богини, я тотчас бежал бы прочь.
 Глаза струили благотворный свет,
 Умеренный прозрачной сенью век
 Полузакрытых; сущее извне
 Их не влекло, и видели едва ль
 Меня глаза Богини: так луна
 Сияет нам, не ведая о тех,
 Кто смотрит ввысь... Коль золота зерно
 Приметит ненароком рудокоп,
 Он алчно поспешает промывать
 Породу, и тотчас берет лоток --
 Так я, слыхавши ласковый посул,
 Взалкал увидеть, сколько же в мозгу
 Богиня прячет неземных трагедий --
 Досель под этим сводом черепным
 Творящихся, испепеляя плоть
 Эфирную, лия лазурный свет
 Во взор, и гласу придавая звук
 Такой печали. "Призрачная Память! --
 Воскликнул я и пал к ее стопам: --
 Я заклинаю болью древних бед,
 Последним храмом, веком золотым,
 И Фебом -- ибо твой питомец он,
 О исстрадавшееся Божество,
 Погибшей расы бледная Омега:
 Дозволь узреть -- исполни свой обет! --
 Картины, что в мозгу твоем кипят!"
 И вот мы встали рядом -- как сосна
 И можжевеловый невзрачный куст
 (Я -- мал, а Мнемозина -- велика),
 Сойдя в глубокий, мглистый, гиблый дол,
 Где свежестью не веет поутру,
 Где полдней жарких нет, и звезд ночных;
 Где под угрюмым пологом листвы
 Маячил -- так подумал я сперва --
 Кумир, огромный столь же, сколь Кумир
 Во храме Крона. И вожатой глас
 Негромко возвестил: "Вот тут сидел
 От неба отрешенный Крон". И вмиг
 Восчуял я, что властью одарен
 Легко, подобно богу, видеть суть
 Вещей -- так очертанья и размер
 Земное видит око. Предо мной
 Чередовались образы, уму
 Непостижимые -- но я напряг
 Душевное чутье, дабы постичь --
 И помнить вечно... Сколь безжизнен был
 Недвижный воздух! Чудилось, окрест
 Царит несносный летний зной, когда
 Чуть-чуть колеблются метелки трав,
 Но палый лист покоится, где пал.
 Ручей неслышный мимо тек, журчать
 Не смея, ибо рядом падший бог
 Скорбел -- сама Наяда в камышах
 Держала хладный перст у сжатых уст.
 В сыром песке следы огромных стоп
 Туда лишь и вели, куда прибрел
 И, тяжко сев, сомлел -- незряч и глух --
 Изгой убогий... На песке сыром
 Покоилась, недвижна, нежива,
 Десная длань, утратившая скипетр.
 Сомкнувши вежды, к матери-Земле
 Поник челом, просил подмоги сын.

 Казалось, он уснул навек. И вдруг
 Чужая пясть на мощное плечо
 Легла; но прежде отдан был поклон
 Тому, кто стыл недвижен, глух, незряч.
 И скорбные глаголы Мнемозины
 Я слушал скорбно: "Зришь ли Божество,
 Явившееся к падшему Царю
 Сквозь дебри, дабы пробудить его?
 Се -- Тейя, что меж нами -- всех нежней".
 Суровой Мнемозине был знаком
 Едва ли плач -- но Тейя сострадать
 Могла на чисто женский, слезный лад.
 И чуткий страх в огромных был очах:
 Как будто беды шли -- за строем строй,
 Как будто лишь передовой разъезд
 Метнул стрелу, а грозный арьергард
 Погибельные громы снаряжал.
 Одну прижавши длань к своей груди,
 Туда, где сердце смертных бьется -- точно,
 Бессмертной быв, испытывала боль,
 Богиня выю Крона обвила
 Другой рукой и, губы растворив,
 Титану в ухо молвила слова --
 Трубой органной грянул горний глас --
 Печальные слова, что наш язык
 Способен передать -- хотя насколь
 Бедней он, чем былая молвь богов!
 "О Крон, очнись... Но, старый, сирый Царь --
 Почто? Никак, увы, не ободрю;
 Не возоплю: "О, вскую опочил?"
 Ты от Небес отторжен, а Земля
 Низложенных богов не признает,
 И славный, многошумный Океан
 Тебя отверг; и в воздухе седой
 И ветхий бог не властелин отнюдь.
 И твой же гром, во власти вражьих рук,
 Обрушился на прежний твой чертог;
 Дотла твоей же молнией сожжет --
 Наш мир сожжет! -- неловкий супостат.
 И горести сдавили, как тиски,
 Наш разум, и неверью -- не вздохнуть.
 Почий, о Крон, и далее! Вотще
 Тревожу твой пустынный тяжкий сон,
 И втуне ты бы очи разомкнул!
 Почий, а я восплачу, павши ниц".

 Июльской ночью заворожены,
 Чащобы при холодном свете звезд
 Недвижно дремлют, спят, не шевелясь --
 А ветер лишь единожды плеснет,
 И сей же час уляжется опять.
 И, что случайный ветер, эта речь
 Утихла. И Богиня, возрыдав,
 Чело прижала к почве, чтобы шелк
 Обильно рассыпавшихся волос
 Укрыл стопы Титану, и согрел.
 И долго, долго бысть сия чета
 Недвижна, что надгробный монумент
 Своей же мощи... Долго, страшно долго
 Я созерцал тоскливый этот вид:
 Безгласный Бог, согнувшийся к земле,
 Простертая Богиня, вся в слезах...
 Царила тишь. И день за днем потек,
 И мнилось, целый мир исчез -- опричь
 Гнетущей тишины, и мглы, и трех
 Огромных и недвижимых фигур.
 И месяц я томился так -- зане
 Пылавший мозг подметил: миновать
 Луна успела все четыре фазы.
 И, мнилось, день за днем я сох и чах,
 Теряя плоть. О, как же я молил:
 Сюда, о Смерть! Явись в угрюмый дол,
 И вызволи! Я жаждал перемен,
 И всхлипывал, себя вотще кляня --
 Покуда Крон, подъяв угрюмый взор,
 Не поглядел на чуждый, жуткий край,
 На сумрак и печаль окрестных мест --
 И на Богиню подле стоп своих.
 Как влажный запах листьев, трав, цветов
 По дебрям льется, полня всяк прогал
 И всякий лог -- так полились во мглу
 Глаголы Крона, проникая вдлинь
 И вширь, втекая в каждое дупло,
 И в каждый закоулок лисьих нор --
 Печальны, глухи; мнилось, Крон просил:
 Услышь хотя бы ты, заблудший Пан!
 "Стенайте, братья: мы отлучены,
 Отрешены от боголепых дел:
 Не правим обращением светил,
 Не пригреваем колос тучных нив --
 О, как же божью сердцу изливать
 Безмерную любовь? Стенайте же!
 Стенайте! Ярок блеск мятежных сфер...
 А путь светил рассчитан испокон,
 И облака по-прежнему плывут,
 И древеса цветут, и бьет волна
 О брег веселый... Смерти в мире нет --
 Но будет! Будет смерть! Рыдай, горюй,
 Стенай, о Рея! Детища твои
 Восставшие на Крона, Крона в прах
 Повергли, обратили бога в тлен!
 О, застенайте! Ныне я -- тростник,
 Колеблемый ветрами! Глас мой слаб,
 И сам я нынче немощен и хил!
 Стенайте! Кто не стонет -- пособи
 Воспрянуть, победить! Мы победим,
 Растопчем дерзостных -- и трубный зык
 Восславит нас, и грянет мирный гимн,
 И вмиг зазолотятся облака;
 Сольется пенье с перебором струн
 Серебряным. И много новых благ
 Создам на диво дщерям и сынам
 Небесным!.." Он растерянно умолк,
 И вновь застыл, бессилен и понур --
 Так умолкает немощный старик,
 Оплакавший родных... Мои глаза
 И уши, мнилось, действовали врозь,
 Вразлад, вразброд, враздробь и вразнобой:
 Гремел глагол -- но сколь явился образ
 Глаголавшего жалок! Я смотрел,
 А Крон сидел уныло под шатром
 Ветвей корявых. Ни единый лист
 Не дрогнул. Неужели слух налгал?
 Решил бы я, что Крон окаменел,
 Когда б не дрожь его разверстых губ
 Меж завитками белой бороды.
 И, словно солнце в облачном руне,
 Был виден в этих снежных завитках
 Титанов лик... И Тейя поднялась,
 Десницу направляя в темноту,
 Зовя куда-то. И поднялся Крон,
 Как бледный исполин, что, моряков
 Страша, встает из волн в полночный час, --
 И лес обоих вскоре поглотил.
 Сказала Мнемозина: "Правят путь
 К сородичам -- а те средь черных скал
 Страдают, познавая боль, и жуть,
 И безнадежность..." Речь моей вожатой
 Продолжу ли? Окончился пролог
 И, может быть, читатель утомлен
 Виденьем этим... Краткий перерыв
 Содеем -- и осмелюсь, и решусь,
 И Мнемозина вновь заговорит.