Джон Китс (39)

27. ДЖОРДЖУ И ДЖОРДЖИАНЕ КИТСАМ

 14-31 октября 1818 г. Хэмпстед

Мой дорогой Джордж,

 Строки из твоего письма, в котором ты жалуешься на отсутствие писем из
Англии, расстроили меня очень сильно: ведь я собирался написать тебе сразу
по возвращении из Шотландии, а это произошло двумя месяцами раньше
намеченного срока, потому что мы с Томом оба совсем неважно себя чувствуем;
но миссис Уайли сказала мне, что тебе не хотелось бы ни от кого получать
писем до тех пор, пока ты нам не напишешь. Это показалось мне несколько
странным: теперь-то я вижу, что такого быть не могло, однако тогда я по
своему легкомыслию выбросил из головы все сомнения и продолжал вести тот
рассеянно-суматошный и беспечный образ жизни, который тебе так хорошо
знаком. Если последняя фраза внушит тебе беспокойство за меня, не поддавайся
ему: все твои тревоги будут развеяны моими словами прежде, чем ты успеешь
дочитать до точки.
 С болью в сердце должен признаться, что совсем не жалею о том, что ты
не получил вестей от нас в Филадельфии: ничего хорошего о Томе сказать было
нельзя; из-за этого я не мог взяться за письмо все эти дни; не мог заставить
себя сказать правду о том, что ему не лучше, а хуже - гораздо хуже... И все
же надо сказать то, что есть: вы, мой дорогой брат и моя дорогая сестра,
должны взять пример с меня и стойко встретить любое бедствие ради меня, как
я это делаю ради вас. Помимо тех чувств, которые мы испытываем друг к другу,
нас связывают узы, дарованные нам Провидением, дабы они помогли нам избежать
пагубных последствий безмерного горя, переживаемого в одиночестве. У меня
есть Фанни {1} и есть вы - три человека, чье счастье для меня священно - и
это сводит на нет эгоистическое страдание, в которое я иначе неминуемо
погрузился бы, находясь рядом с бедным Томом, а ведь он смотрит на меня как
на единственное свое утешение. У вас на глазах выступят слезы - пусть! - так
обнимите же друг друга, возблагодарите небо за свое счастье и задумайтесь о
горестях, которые мы делим со всем человечеством; а потом не посчитайте за
грех вернуть себе спокойное расположение духа.
 По крайней мере от одной причины тревоги я вас избавлю: горло у меня
уже не болит; простуду вызвало шлепание по болоту на острове Малл - вы
узнаете обо всем из моих шотландских писем: позже я перепишу для вас
кое-какие отрывки. - У меня нет слов, чтобы выразить свою радость от того,
что вы нашли счастье друг в друге. Луна за окном ярко сияет - сейчас
полнолуние: в мире материи луна для меня то же самое, что вы в мире духа.
Дорогая сестра! Окажись ты рядом, я едва ли сумел бы выговорить слова,
которые могу написать издалека: я восхищаюсь тобой, я питаю к тебе
величайшую целомудренную нежность, я ни к одной женщине в мире не испытываю
ничего подобного. Ты напомнишь мне о Фанни - но ее характер еще не устоялся,
ее присутствие не влияет на меня так сильно. Всем сердцем надеюсь, что со
временем и к ней буду относиться точно так же. Не знаю, как это вышло, но
сам по себе я не завязал ни одного знакомства - почти все мои знакомства
приобретены с твоей помощью, дорогой Джордж: тебе я обязан и тем, что у меня
появилась сестра - и не просто сестра, но и прекрасное человеческое
существо. И сейчас, раз уж я заговорил о тех, кто благодаря тебе стал мне
близок, я не могу не вспомнить Хэслама {2} - как самого преданного,
неизменно любезного и доброго друга. Его забота о Томе, до моего возвращения
и после, не говоря уж о постоянном беспокойстве за тебя, привязали меня к
нему навсегда. Завтра я зайду к миссис Уайли и обменяюсь с ней новостями.
Из-за Тома мне нельзя было бывать у нее так часто, как того хотелось бы - я
виделся с ней лишь дважды: один раз обедал с ней и Чарльзом - она была в
добром здравии и хорошем расположении духа, то и дело смеялась моим неловким
шуткам. Мы отправились на чай к миссис Миллар, и на пути туда нас особенно
поразила игра светотени у ворот здания Королевской конной гвардии. Я готов
исписать для вас целые тома, так что соблюсти в изложении какой-либо порядок
попросту невозможно: сначала пойдет рассказ о том, что сильнее всего
занимает ум - отнюдь не сердце. Кроме того, мне хочется нарисовать вам
картину всей нашей жизни - иногда мне хватит одного мазка для того, чтобы у
вас сложилось о ней полное представление: вот, скажем, по предыдущей фразе
вам должно ясно представиться, как мы прогуливаемся по Уайтхоллу - бодрые и
в полном здравии и благополучии. Я более чем уверен, что вам это удастся как
нельзя лучше: недавно я просто представил себе то, как вы играете в крикет -
и был счастлив донельзя - <...> - Рейнолдс по возвращении из Девоншира, где
он провел шесть недель в свое удовольствие, чувствует себя хорошо: он
убеждает меня опубликовать "Горшок с базиликом" в ответ на атаки со стороны
"Блэквудз Мэгэзин" и "Куортерли Ревью". В мою защиту появилось два письма в
"Кроникл" {3} и одно в "Экзаминере", перепечатанное из эксетерского журнала
"Альфред" и написанное Рейнолдсом4 (кому принадлежат напечатанные в
"Кроникл" - я не знаю). Впрочем, все это - преходящая злоба дня. Думаю, что
после смерти я буду причислен к английским поэтам. Однако - в качестве
свежей новости - попытка "Куортерли" нанести сокрушительный удар только
придала мне известности, а журналисты с недоумением спрашивают друг друга,
что побудило "Куортерли" действовать себе во вред. В глазах общественного
мнения я не потерпел ни малейшего урона и не выгляжу смешным или ничтожным.
Сознавая превосходство другого человека надо мной, я всегда отдаю ему
должное и уверен, он не станет надо мной насмехаться; что касается
остальных, то, как мне кажется, производимое мной впечатление обеспечивает
уважительное обращение со мной, а за глаза пусть говорят что угодно. -
Зрение не позволяет бедняге Хейдону снова приняться за свою картину: он
ездил за город, по возвращении я виделся с ним только один раз. - Пишу обо
всем скомканно, так как не знаю, когда отплывает почта - выясню завтра, и
тогда будет видно, можно ли ударяться в подробности. Впрочем, я буду
исписывать каждый день по крайней мере два листа вплоть до самой отправки -
будет она через три дня или через три недели - а затем начну новое письмо.
Обе мисс Рейнолдс очень добры ко мне, однако недавно вызвали у меня сильное
раздражение - и вот каким образом. - Сейчас я под стать Ричардсону. {5}
Зайдя к ним вскоре после приезда, я застал всех в смятении и страшной
суматохе: оказалось, что их кузина {6} не на шутку рассорилась с дедом и
была приглашена миссис Р. воспользоваться ее домом как убежищем. Она
уроженка Ост-Индии и должна унаследовать дедушкино состояние. Когдг я
появился, миссис Р. совещалась с ней наверху, а в гостиной молодьи леди с
жаром осыпали ее похвалами, называя и благородно воспитанной и интересной, и
прочая, и прочая - все это я пропустил мимо ушей, на смотревшись чудес за
девять дней возвращения морем из Шотландии. - Теперь дело обстоит совершенно
иначе: они ее ненавидят. Насколько я могу, судить, она не лишена недостатков
- и немалых, однако в ней есть нечто, что способно вызвать ненависть у
женщин, уступающих ей в привлекательности. Она не Клеопатра, но по крайней
мере Хармиана. {7} У нее истинно восточная внешность, у нее красивые глаза и
прекрасные манеры. Она входит в комнату, грацией своей напоминая пантеру.
Она слишком изысканна и слишком уверена в себе, чтобы оттолкнуть какого ни
есть поклонника, - по привычке она не видит в обожании ничего из ряда вон
выходящего. Мне всегда легче и вольготней с такого рода женщинами: созерцая
их, я воодушевляюсь и ощущаю полноту жизни - женщины попроще не вызывают у
меня подобных чувств. Восхищение поглощает меня настолько, что для
Неловкости или страха не остается места. Я забываю обо всем на свете - я
живу только ее жизнью. Вы наверняка уже решили, что я влюблен в нее: слешу
заверить, что совсем нет, ничуть. Однажды ее образ преследовал меня
неотвязно всю ночь напролет, как могло бы случиться с мелодией Моцарта, - но
разве я не рассказываю о встречах с ней только как о занятном
времяпрепровождении, помогающем скоротать досуг? Разве я встречаюсь с ней не
только ради беседы с царственной женщиной, в устах которой простое "да" или
"нет" становится для меня настоящим пиршеством? Нет, я не мечтаю достать с
неба луну и, уходя домой, прихватить в кармане с собой; разлука с ней меня
не тревожит. Она мне нравится - мне нравятся похожие на нее, потому что
ничего неожиданного не происходит: кто мы такие и что оба собой представляем
- заранее обусловлено. Вы, наверное, подумали, что мы подолгу с ней
разговариваем - как бы не так: обе мисс Рейнолдс держат ухо востро. Они
полагают, что я к ней равнодушен, раз не пялю на нее глаза; они считают, что
она со мной кокетничает - какая чушь! Да она проходит по комнате так, что к
ней тянешься поневоле, словно к магниту. И это они называют кокетством! Им
никогда не взять в толк, что к чему. Что такое женщина - им неведомо. У нее
есть недостатки - пускай: по мне, точно такие могли быть у Хармианы и
Клеопатры. Если рассуждать с мирской точки зрения, то она прекрасна. Мы
судим о вещах, исходя из двух различных душевных состояний: мирского,
театрального, зрелищного - и надмирного, самоуглубленного, созерцательного.
Первое присуждает главенство в наших умах Бонапарту, лорду Байрону и
названной Хармиане; при другом душевном состоянии одерживают верх Джон
Хауард, {8} епископ Хукер, {9} убаюкивающий ребенка, и ты, о моя дорогая
сестра. Как человек мирской, я люблю беседовать с Хармианой; как созданию,
наделенному бессмертной сущностью, мне дороже всего размышления о тебе. Я
согласен, чтобы она меня погубила; я жажду, чтобы ты меня спасла. Милый
брат, не думай, что мои страсти столь безрассудны и способны причинить тебе
боль - о нет:

 "Свободен от забот хлыщей пустых,
 Храню я чувства глубже, чем у них". {10}

Это строки лорда Байрона - едва ли не лучшие из написанных им. - О
городских новостях мне сказать нечего: я почти ни с кем не вижусь. Что
касается политических дел, то они, на мой взгляд, погружены в глубокую
спячку, но тем более полным будет их скорое пробуждение. Быть может, и нет -
кто его знает: затяжное состояние мира, в котором пребывает Англия, породило
в нас чувство личной безопасности, а оно способно воспрепятствовать
восстановлению национальной чести. По правде говоря, v нашего правительства
нет ни на грош мужественности и честности. В стране сколько угодно
помешанных, готовых - не сомневаюсь - хоть сейчас подставить голову под
топор на Тауэр-Хилл только для того, чтобы наделать шума; многие, подобно
Хенту, руководствуются соображениями эстетики и хотели бы подправить
положение дел; многим, подобно сэру Бердетту, {11} нравится
председательствовать на политических обедах,но нет никого, кто готов к тому,
чтобы в безвестности нести свой крест во имя отечества. Худшими из нас
движет жажда наживы, лучшими - тщеславие. Среди нас нет Мильтона, нет
Олджернона Сидни. {12} Правители в наши дни охотно меняют звание Человека на
звание Дипломата или Министра. Мы дышим в атмосфере, отдающей аптекой. Все
правительственные учреждения далеко отошли от простоты, в которой и
заключается величайшая сила: в данном отношении между нынешним
правительством и правительством Оливера Кромвеля {13} такая же разница, как
между двенадцатью римскими таблицами {14} и томами гражданского права,
кодифицированного Юстинианом. {15} Тому, кто занимает нынче пост
лорда-канцлера, воздают почести независимо от того, кто он - Боров или лорд
Бэкон. {16} Людей волнует не подлинное величие, а количество орденов в
петлицах. Невзирая на участие, которое либералы принимают в деле Наполеона,
меня не покидает мысль, что существованию Свободы он нанес гораздо больший
ущерб, чем кто-либо другой был способен это сделать: суть не в том, что
аристократы восстановили свое божественное право или намереваются обратить
его на пользу общества - нет, они последовали примеру Наполеона и в
дальнейшем будут только творить зло, которое сотворил бы он, но - отнюдь не
благо. Самое худшее заключается в том, что именно Наполеон обучил их
сколачивать свои чудовищные армии. - <...> Дилк, известный вам как
воплощение человеческого совершенства по Годвину, {17} носится с идеей о
том, что именно Америка будет той страной, которая подхватит у Англии
эстафету человеческого совершенства. Я придерживаюсь совершенно иного
мнения. Страна, подобная Соединенным Штатам, где величайшими людьми
почитаются Франклины {18} и Вашингтоны, {19} неспособна на это. Франклин и
Вашингтон - великие люди, не спорю, но можно ли сравнивать их с нашими
соотечественниками - Мильтоном и двумя Сидни? {20} Один был квакером с
философской жилкой и призывал плоскими сентенциями к скопидомству; другой
продал своего боевого коня, который пронес его невредимым через все
сражения. Оба этих американца - люди великие, но не возвышенного склада:
народ Соединенных Штатов никогда не обретет возвышенности. Склад ума
Беркбека {21} слишком уж американский. Вы должны стремиться - правда,
соблюдая крайнюю осторожность - вдохнуть в жителей вашего поселения частицу
совсем иного духа: этим вы принесете своим потомкам больше добра, нежели
можете вообразить. Если бы, помимо выздоровления Тома, я испрашивал у неба
какое-то великое благо, я молился бы о том, чтобы один из ваших сыновей стал
первым американским поэтом. Меня распирает от желания пророчествовать -
говорят, пророчества сбываются сами собой:

 Ночь нисходит, тайн полна,
 Загорается луна.
 Вот уже и звезды дремлют
 И сквозь сон кому-то внемлют -
 5 Кто их слух привлек?
 Это песен тихий звон
 Потревожил звездный сон,
 И весь мир в луну влюблен,
 Слыша мой рожок.
 10 Растворите, звезды, уши!
 Слушай, полный месяц! Слушай,
 Свод небесный! Вам спою
 Колыбельную мою,
 Песенку мою.
 15 Дремли, дремли, дремли, дремли,
 Внемли, внемли, внемли, внемли -
 Слушай песнь мою!
 Пусть камыш для колыбели
 Наломать мы не успели
 20 И собрали хлопка мало,
 Что пойдет на покрывало,
 Шерстяной же плед мальца
 Носит глупая овца, -
 Дремли, дремли, дремли, дремли,
 25 Внемли, внемли, внемли, внемли -
 Слушай песнь мою!
 Вижу! Вон ты, предо мною,
 Окруженный тишиною!
 Я все вижу! Ты, малыш,
 30 На коленях мамы спишь...
 Не малыш! О нет же, нет:
 Божьей милостью Поэт!
 Лира, лира мальчугана
 Светом осиянна!
 35 Над кроваткою висит
 И горит, горит, горит
 Лира негасимо.
 Ну, малыш, очнись, проснись,
 Посмотри скорее ввысь:
 40 Пышет жар оттуда -
 Чудо, чудо!
 Он взглянул, взглянул, взглянул,
 Он дерзнул, лишь он дерзнул!
 Тянется к огню ручонка -
 45 Разом съежился огонь, -
 Лира же в руке ребенка
 Оживает наконец -
 Ты воистину певец!
 Баловень богов,
 50 Западных ветров,
 Ты воистину певец!
 Славься, человек,
 Ныне и вовек,
 Баловень богов,
 55 Западных ветров,
 Славься, человек!

 (Перевод Сергея-Таска)

 <...> Возвращаюсь к письму. Я снова встретил ту самую даму, которую
видел в Гастингсе {23} и с которой познакомился, когда мы с вами
направлялись в Оперу. Я обогнал ее на улице, ведущей от Бедфорд-Роу к
Лэм-Кондуит-стрит, обернулся - казалось, она была рада этому: рада нашей
встрече и не задета тем, что сначала я прошел мимо. Мы дошли до Излингтона,
{24} где посетили ее знакомого - содержателя школьного пансиона. Эта женщина
всегда была для меня загадкой: ведь тогда мы были вместе с Рейнолдсом,
однако по ее желанию наши встречи должны оставаться тайной для всех наших
общих знакомых. Идя рядом с ней - сначала мы шли переулками, потом улицы
стали нарядней, - я ломал себе голову, чем все это кончится, и приготовился
к любой неожиданности. После того как мы вышли из излингтонского дома, я
настоял на том, чтобы ее проводить. Она согласилась - и снова у меня в
голове зароились всевозможные предположения, хотя школьный пансион и
послужил чем-то вроде деликатного намека. Наша прогулка окончилась у дома 34
по Глостер-стрит, Куин-сквер - еще точнее в ее гостиной, куда мы поднялись
вместе. Комната убрана с большим вкусом: много книг и картин, бронзовая
статуэтка Бонапарта, арфа и клавикорды, попугай, коноплянка, шкафчик с
отборными напитками и проч., и проч., и проч. Она отнеслась ко мне очень
благосклонно; заставила взять с собой тетерева для Тома и попросила оставить
адрес, чтобы при случае прислать еще дичи. Так как раньше она была нежна со
мной и позволила себя поцеловать, то я подумал, что жизнь потечет вспять,
если не сделать этого снова. Но у нее оказалось больше вкуса: она
почувствовала, что это было бы слишком само собой разумеющимся - и
уклонилась: не из жеманства, а, как я сказал, обнаружив тонкое понимание.
Она ухитрилась разочаровать меня таким образом, что я испытал от этого
большее удовольствие, чем если бы поцеловал ее: она сказала, что ей будет
гораздо приятнее, если на прощание я просто пожму ей руку. Не знаю, была ли
она сейчас иначе настроена, или же в своем воображении я не отдал ей
должного. Я надеюсь иногда приятно провести с ней вечер - и постараюсь быть
полезным, если смогу, во всем, что касается вопросов, связанных с книгами и
искусством. У меня нет по отношению к ней никаких сладострастных помыслов:
она и ты, Джорджиана, единственные женщины a peu pres de mon age, {a peu
pres de mon age - приблизительно моего возраста (франц.).} с которыми я
счастлив знаться только ради духовного и дружеского общения. - Вскоре я
напишу вам о том, какой образ жизни намереваюсь избрать, но сейчас, когда
Том так болен, я не в состоянии ни о чем думать. - Несмотря на ваше счастье
и на ваши советы, я надеюсь, что никогда не женюсь. Даже если бы самое
прекрасное существо ожидало меня, когда я вернусь из путешествия или с
прогулки, на полу лежал шелковый персидский ковер, занавеси были сотканы из
утренних облаков, мягкие стулья и диван набиты лебяжьим пухом, к столу
подавалась манна небесная и вино превосходней бордосского, а из окна моей
комнаты открывался вид на Уинандерское озеро - даже тогда я не был бы
счастлив, вернее, мое Счастье не было бы столь прекрасно, сколь возвышенно
мое Одиночество. Вместо всего, что я описал, Возвышенное встретит меня у
порога. Жалоба ветра - моя жена и звезды за окном - мои дети. Могучая идея
Красоты, заключенной во всех явлениях, вытесняет семейное счастье как нечто
мелкое и менее существенное по сравнению с ней: очаровательная жена и
прелестные дети для меня - только частица Красоты; заполнить мое сердце
могут лишь тысячи таких прекрасных частиц. По мере того как крепнет мое
воображение, я с каждым днем чувствую все яснее, что живу не в одном этом
мире, но в тысячах миров. Стоит мне остаться наедине с собой, как тотчас
вокруг возникают образы эпического размаха - они служат моему духу такую же
службу, какую королю служат его телохранители - тогда

 "Трагедия со скипетром своим
 Проходит величаво мимо..." {25}

Издаю ли я вместе с Ахиллом победный клич, стоя на краю рва, {26} или
обретаюсь с Феокритом в долинах Сицилии {27} - всецело зависит от моего
душевного состояния. А иногда все мое существо сливается с Троилом и,
повторяя строки:

 "Как тень, которая у брега Стикса
 Ждет переправы..." {28} -

я истаиваю в воздухе с таким упоительным сладострастием, что безмерно
счастлив моим одиночеством. Все это, вместе взятое - прибавьте сюда еще мое
мнение о женщинах в целом (а они для меня все равно что дети, с которыми я
охотнее поделюсь леденцами, нежели своим временем) - все это воздвигает
между мной и женитьбой барьер, чему я не устаю радоваться. Пишу об этом,
чтобы вы знали: и на мою долю выпадают высшие наслаждения. Даже если я
изберу своим уделом одиночество, одиноким я не буду. Как видите, я очень
далек от хандры. Единственное, что может причинить мне отнюдь не мимолетное
страдание, это сомнения в моих поэтических способностях: такие сомнения
посещают меня редко и не долее одного дня - и я с надеждой смотрю в
недалекое будущее, когда избавлюсь от них навсегда. Я счастлив, насколько
может быть счастлив человек, то есть я был бы счастлив, если бы Том был
здоров, а я был бы уверен в вашем благополучии. Тогда я был бы достоин
зависти, особенно если бы моя томительная страсть к прекрасному слилась
воедино с честолюбивыми устремлениями духа. Подумайте только, как отрадно
мне одиночество, если взглянуть на мои попытки общения с миром: там я
выгляжу сущим дитятей, там меня совершенно не знают даже самые близкие
знакомые. Я не рассеиваю их заблуждений, как если бы боялся раздразнить
ребенка. Одни считают меня так себе - серединкой на половинку, другие -
попросту глупеньким, третьи - вовсе дураковатым, и каждый думает, что против
моей воли подмечает во мне самую слабую сторону, тогда как в
действительности я сам позволяю им это. Подобные мнения трогают меня мало:
ведь мои душевные запасы так велики. Вот одна из главных причин, почему меня
так охотно принимают в обществе: всякий из присутствующих может выгодно себя
показать, деликатно оттеснив на задний план того, кто почитается неплохим
поэтом. Надеюсь, что, говоря это, я не "кривляюсь перед небом" и не
"заставляю ангелов лить слезы"; {29} - думаю, что нет: я не питаю ни
малейшего презрения к породе, к коей принадлежу сам. Как ни странно, но чем
возвышеннее порывы моей души, тем смиреннее я становлюсь. Однако довольно об
этом - хотя из любви ко мне вы будете думать иначе. <...> Надеюсь, что к
тому времени, когда вы получите это письмо, ваши главные затруднения
окажутся позади. Я узнаю о них так же, как о вашей морской болезни - когда
они уже превратятся в воспоминание. Не принимайтесь за дела слишком
ревностно - относитесь ко всему со спокойствием и заботьтесь прежде всего о
своем здоровье. Надеюсь, у вас родится сын: одно из самых острых моих
желаний - взять его на руки - даст бог, сбудется еще до того, как у него
прорежется первый коренной зуб. Том стал гораздо спокойнее, однако нервы у
него все еще так сильно расстроены, что я не решаюсь заговаривать с ним о
вас. Именно потому, что я всеми силами стараюсь оберегать его от слишком
сильных волнений, это письмо вышло таким коротким: мне не хотелось писать у
него на глазах письмо, обращенное к вам. Сейчас я не могу даже спросить у
него, не хочет ли он что-нибудь передать вам - но сердцем он с вами.
 Будьте же счастливы! Помните обо мне и ради меня сохраняйте бодрость.

 Преданный вам ваш любящий брат
 Джон.
 Сегодня мой день рождения. Все наши друзья в постоянном беспокойстве о
вас и посылают вам сердечный привет.

28. БЕНДЖАМИНУ РОБЕРТУ ХЕЙДОНУ

 22 декабря 1818 г. Хэмпстед

 Вторник, Вентворт-Плейс.

Дорогой Хейдон,

 Клянусь, я даже не заметил, как ты выходишь из комнаты - и поверь мне,
что я ударяюсь в бахвальство только в твоем присутствии: обыкновенно в
обществе из меня и двух слов не вытянешь. Мне свойственны все пороки поэта -
раздражительность, позерство, неравнодушие к похвалам; подчас нелегкая тянет
за язык наговорить кучу глупостей, которым сам потом удивляешься. Но я
давным-давно твердо решил пресечь это - и вот каким образом: куплю золотой
перстень и надену его на руку. Человек умный и понимающий не сможет мне
больше сочувствовать, а какой-нибудь олух не рискнет фыркать в лицо. Величие
в тени мне по душе больше, чем выставляемое напоказ. Рассуждая как простой
смертный, признаюсь, что куда выше славы пророка ставлю привилегию созерцать
великое в уединении. Но тут я, кажется, впадаю в гордыню. - Вернемся к тому,
что занимало и продолжает неотступно занимать мои мысли - не только сейчас,
а уже года полтора кряду: где изыскать средства, необходимые тебе для
завершения картины? Верь, Хейдон: в груди у меня пылает страстное желание
пожертвовать чем угодно ради твоего блага. Говорю это совершенно искренне -
знаю, что ради меня ты тоже пойдешь на любую жертву. - Вкратце объясню все.
Я исполню твою просьбу раньше, чем ты сочтешь свое положение безвыходным, но
остановись на мне в самую последнюю очередь - обратись сначала к богатым
поклонникам искусства. Скажу тебе, почему я даю тебе такой совет. У меня
есть немного денег, которые позволят мне учиться и путешествовать в течение
трех-четырех лет. От своих книг я не ожидаю ни малейшей выгоды - более того,
не желал бы печататься вовсе. Я преклоняюсь перед человечеством, но не
выношу толпы: я хотел бы творить нечто достойное Человека, но не хочу, чтобы
мои произведения расходились по рукам досужих людей. Посему я жажду
существовать подальше от искушений типографского станка и восхищения публики
- и надеюсь, что бог пошлет мне силы в моем уединении. Попытай удачи у
толстосумов - но ни в коем случае на распродавай свои рисунки, иначе я приму
это за разрыв наших дружеских отношений. - Жаль, что меня не оказалось дома,
когда заходил Салмон. {1} Пиши мне и сообщай обо всем, что и как.

 Горячо преданный тебе
 Джон Китс.