Джордж Гордон Байрон (149)

 Вот уже некоторое время я вынашивал замысел посетить страны, что доселе
не часто привлекали внимание путешественников, и в 17 году я пустился в путь
в сопровождении друга, коего обозначу имнем Огастус Дарвелл. Он был на
несколько лет меня старше, располагал значительным состоянием и происходил
из древнего рода; благодаря незаурядному уму он в равной степени был далек
от того, чтобы недооценивать, либо чересчур полагаться на помянутые
преимущества. Некие необычные подробности его биографии пробудили во мне
любопытство, интерес и даже известную долю почтения к этому человеку,
каковые не смогли притушить ни странности поведения ни время от времени
повторяющиеся приступы тревожного состояния, порою весьма похожего на
умопомешательство. Я делал еще только первые шаги по жизни в которую вступил
довольно рано; и дружба эта завязалась не так давно; мы учились в одной
школе, затем в одном университете; но пребывание Дарвелла в тамошних стенах
завершилось ранее моего; он был глубоко посвящен в то, что называется высщим
светом, в то время как я еще не закончил периода ученичества. За подобным
времяпрепровождением я много слышал о его прошлом и настоящем, и хотя в
рассказах этих обнаруживалось немало противоречивых несоответствий, я,
несмотря ни на что, видел: он - человек незаурядный, из тех, что несмотря на
все усилия держаться в тени неизменно привлекают к себе внимание.
 Итак я познакомился с Дарвеллом и попытался завоевать его дружбу, что
представлялась недосегаемой; какие бы привязанности не рождались в его душе
прежде, теперь они словно бы иссякли, а прочие сосредоточились на одном; у
меня было достаточно возможностей подметить, сколь обострены его чувства;
ибо хотя Дарвелл умел их сдерживать, совершенно скрыть их не мог; однако же
он обладал способностью выдавать одну страсть за другую, таким образом, что
трудно было определить суть обуревающего его чувства; а выражение его лица
менялось столь стремительно, хотя и незначительно, что не стоило и пытаться
установить причины.
 Было очевидно, что его снедает некое неутолимое беспокойство; но
проистекает ли оно от честолюбия, любви, раскаяния, горя, от одного из этих
факторов или всех, вместе взятых, или просто от меланхолического
темперамента, граничащего с душевным расстройством, я не смог выяснить;
обстоятельства, на которые ссылалась молва подтвердили бы любую из
этихпричин; но как я уже поминал слухи носили характер столь противоречивый
и сомнительный, что ни один из фактов нельзя было счесть достоверным. В
ореоле тайны, какправило, усматривают некое злое начало, не знаю, с какой
стати; в его случае первое было налицо, хотя я затруднился бы опредилить
степень второго - и, в отношении Дарвелла, вообще не желал верить в наличие
зла.
 Мои попытки завязать дружбу были встречены довольно холодно; но я был
молод, отступать не привык, и со временем завоевал, до известной степени,
привилегию общаться на повседневные темы и поверять друг другу повседневные,
будничные заботы, - подобная привилегия, порожденная и укрепленная сходством
образа жизни и частыми встречами называется близостью или дружбой, сообразно
представлениям того, кто использует помянутые слова.
 Дарвелл немало постранствовал по свету; к нему обратился я за
свединиями касательно маршрута моего намеченного путешествия. Втайне я
надеялся, что мне удастся убедить его поехать со мной; надежда эта
казаласьтем более обоснованной, что я подметил в друге смутное беспокойство;
возбуждение, что охватывало его при разговоре на данную тему, и его
кажущиеся безразличие ко всему что его окружало, подкрепляли мои упования.
Свое желание я сперва выразил намеком, затем словами; ответ Дарвелла, хотя я
отчасти и ожидал его, доставил мне все удовольствие приятного сюрприза: он
согласился.
 Закончив все необходимые приготовления, мы отправились в путь.
 Посетив страны южной Европы, мы направили свои стопы на Восток,
согласно намеченному изначальному плану; именно в тех краях произошло
событие, о котором и пойдет мой рассказ.
 Дарвелл, судя по внешности в юности отличался превосходным здоровьем; с
некоторых пор оно пошатнулось, однако отнюдь не в результате воздействия
какого-либо известного недуга; он не кашлял и не страдал чахоткой, однако
слабел с каждым днем; привычки его отличались умеренностью, он никогда не
жаловался на усталость, но и неотрицал ее воздействия; тем не менее, со всей
очевидностью силы его таяли; он становился все более молчаливым, его все
чаще мучали бессонницы, и, наконец, друг мой столь разительно изменился, что
моя тревога росла пропорционально тому, что я почитал опасностью ему
угрожавшей.
 По прибытии в Смирну, мы собирались посетить руины Эфеса и Сардиса;
учитывая плачевное состояние друга, я попытался отговорить его от этого
намерения - но напрасно; Дарвелл казался подавленным, а в манерах его
ощущалась некая мрачная торжественность; все это плохо согласовывалось с его
нетерпением отправиться на предприятие, каковое я почитал не более чем
развлекательной прогулкой, мало подходящей для недужного; однако я больше
ему не противился; и спустя несколько дней мы вместе выехали в путь, в
сопровождении одного только янычара.
 Мы преодолели половину пути к развалинам Эфеса, оставив за спиной более
плодородные окрестности Смирны, и вступили на ту дикую и пустынную тропу
через болота и ущелья, уводящую к жалким постройкам что до сих пор ютятся у
поверженных колонн храма Дианы - стены, лишенные крыш, обитель изгнанного
христианства, и не столь древние, но совершенно заброшенные и разоренные
мечети - когда внезапная, стремительно развивающаяся болезнь моего спутника
вынудила нас задержаться на турецком кладбище: только могильные плиты,
увенчанные изображением чалмы, указывали на то, что жизнь человеческая
некогда обретала прибежище в этой глуши.
 Единственный встреченный нами караван-сарай остался позади в нескольких
часах езды; в пределах досягаемости не наблюдалось ни города ни хотя бы
хижины, и надеяться на лучшее не приходилось; только "город мертвых" готов
был приютить моего злосчастного спутника, которому, казалось вскоре
предстояло стать последним из его обитателей.
 Я огляделся по сторонам, высматривая место, где бы я смог поудобнее
устроить моего спутника; в отличие от традиционного пейзажа магометанских
кладбищ, кипарисов здесь росло немного, и те были разбросаны по всей
местности; надгробия по большей части обвалились и пострадали от времени; на
одном из наиболее крупных, под самым раскидистым деревом,
Дарвеллрасположился полулежа, с трудом удерживаясь в этом положении. Он
попросил воды.
 Я сомневался, что удастся найти источник, и уже собрался обреченно и
неохотно отправиться на поиски, но больной велел мне остаться; и,
обернувшись к Сулейману, нашему янычару, который стоял рядом и курил с
невозмутимым спокойствием, сказал: "Сулейман, верба на су" (т.е. "принеси
воды"), - и весьма точно и подробно описал место: небольшой верблюжий
колодец в нескольких сотнях ярдах направо.
 Янычар повиновался.
 - Откуда вы узнали? - спросил я у Дарвелла.
 - По нашему местоположению, - ответствовал он. - Вы должно быть
заметили, что в этих местах некогда жили люди, следовательно должны быть и
родники. Кроме того я бывал здесь раньше.
 - Вы бывали здесь раньше! Какже так случилось, что вы ни разу не
упомянули об этом при мне? И что вы могли делать в таком месте, где никто
лишней минуты не задержится?
 На этот вопрос я не получил ответа.
 Тем временем Сулейман принес воды оставив лощадей у источника.
 Утолив жажду Дарвелл словно бы ожил ненадолго; и я понадеялся было, что
друг мой сможет продолжать путь или, по крайней мере, возвратился вспять, и
взялся его уговаривать.
 Дарвелл промолчал - казалось он собирается с силами чтобы заговорить.
Он начал:
 Здесь завершается мой путь и моя жизнь; и я приехал сюда умереть, но у
меня есть просьба, не требование, ибо таковы будут мои последние слова. Вы
все исполните?
 - Всенепременно; но надейтесь!
 - У меня не осталось ни надежд ни желаний, кроме одного только -
сохраните мою смерть в строжайщей тайне.
 - Надеюсь, что случая тому не представится" вы поправитесь и...
 - Молчите! - так суждено; обещайте!
 - Обещаю.
 - Поклянитесь всем, что... - И он произнес клятву великой силы.
 - В том нет необходимости; я исполню вашу просьбу, и если вы
сомневаетесь во мне...
 - Иного выхода нет - вы должны поклясться.
 Я принес клятву; это успокоило недужного. Он снял с пальца перстень с
печаткой, на которой были начертаны некие ара бские иероглифы и вручил его
мне.
 И заговорил снова:
 - В девятый день месяца, ровно в полдень (месяц значения не имеет,
главное соблюсти день) бросьте этот перстень в соленые потоки, впадающие в
Элевзинский залив; на следующий день в то же самое время, отправляйтесь к
развалинам храма Цереры и подождите там час.
 - Зачем?
 - Увидите.
 - Вы сказали, в девятый день месяца?
 - В девятый.
 Я отметил, что именно сегодня - девятый день месяца; больной изменился
в лице и умолк.
 Силы его таяли с каждой минутой; тем временем на соседнее надгробие
опустился аист со змеей в клюве; казалось птица пристально наблюдает за
нами, не спеша заглотить добычу.
 Не знаю, что внушило мне мысль прогнать пернатого гостя, но попытка моя
ни к чему не привела; аист описал в воздухе несколько кругов и возвратился в
точности в то же самое место.
 Дарвелл с улыбкой указал на птицу и заговорил, - не знаю, обращался ли
он ко мне или к самому себе, - но сказал только одно:
 - Все идет хорошо!
 -Что идет хорошо? О чем вы?
 - Неважно; нынче вечером вы должны предать мое сердце земле - на том
самом месте, куда уселась птица. Остальное вам известно.
 Затем он дал мне указания касательно того, как лучше скрыть его смерть.
Договорив, он воскликнул:
 - Вы видите птицу?
 - Разумеется. -И змею, которая извивается у нее в клюве? -Вне всякого
сомнения; в том нет ничего необычного; аисты питаются
змеями. Но странно, что птица не заглатывает добычу.
 Дарвелл улыбнулся нездешней улыбкой и слабо изрек:
 - Еще не время!
 При этих словах аист улетел прочь.
 Я проводил птицу глазами, отвернувшись на краткое мгновение - за это
время я едва успел бы досчитать до десяти. Тело Дарвелла вдруг словно
отяжелело и бессильно навалилось на мои плечи. Я обернулся и взглянул в его
лицо - мои спутник был мертв!
 Я был потрясен происшедшим. Ошибки быть не могло - спустя несколько
минут лицо его почернело. Я бы объяснил перемену столь мгновенную действием
яда, если бы не знал, что у Дарвелла не было возможности вопользоваться ядом
незаметно от меня.
 День клонился к закату, тело разлагалось на глазах, и мне ничего не
оставалось, как только исполнить волю покойного. При помощи янычарского
ятагана и моей собственной сабли мы с Сулейманом вырыли неглубокую могилу на
том самом месте, которое указал нам Дарвелл: земля уже поглотившая некоего
магометанина, поддавалась без особого труда.
 Мы выкопали яму настолко большую, насколько позволило время, засыпали
сухой землей останки загадочного существа, так недавно скончавшегося, а
затем вырезали несколько полосок зеленого дерна там, где землю не настолько
иссушило солнце, и уложили их на могилу.
 Во власти изумления и горя, плакать я не мог...