Историческая трагедия
в пяти актах
Dux inquieti turbidus Adriae.
Horace {*}.
{* Вождь возмущенный буйственной Адрии. - Гораций (лат.).}
Заговор дожа Марино Фальеро - одно из самых замечательных событий в
анналах самого своеобразного правительства, города и народа в новой истории.
Событие это относится к 1355 году. Все в Венеции необычайно - или, во всяком
случае, было необычайно; ее внешний облик кажется сновидением, и история ее
похожа на поэму. История Марино Фальеро рассказана во всех хрониках и
особенно подробно в "Жизнеописании дожей" Марино Сануто, которое я привожу в
приложении. Она передана просто и ясно и, быть может, более драматична сама
по себе, чем всякая драма, которую можно написать на этот сюжет.
Марино Фальеро, по-видимому, был очень талантлив и храбр. Он
предводительствовал венецианскими войсками при осаде Зары и победил
венгерского короля с его восьмидесятитысячной армией, убил восемь тысяч и в
то же время продолжал вести осаду; я не знаю ничего равного этому подвигу в
истории, за исключением действий Цезаря под Алезией или принца Евгения под
Белградом. В той же войне Марино Фальеро был после того начальником флота и
взял Капо д'Истрия. Он был посланником в Генуе и Риме и в Риме получил
известие о своем избрании в дожи. Тот факт, что он был избран заочно,
доказывает, что он не вел интриг с целью быть избранным, потому что узнал
одновременно о смерти своего предшественника и о своем избрании. Но у него
был, как видно, необузданный характер. Сануто рассказывает, что за несколько
лет до того, как Фальеро был подестой и капитаном в Тревизо, он дал пощечину
епископу, который слишком долго не выносил причастия. Сануто осуждает за это
Фальеро, как Тваком Сквейра, но не говорит, получил ли он порицание от
Сената и был ли наказан за свою дерзость. Кажется, что он был впоследствии в
хороших отношениях с церковью, так как назначен был посланником в Рим и
получил в лен Еаль-ди-Марнко в марке Тревизо, а также титул графа от
Лоренцо, архиепископа Ченедского. Эти факты я почерпнул из таких
авторитетных источников, как Сануто, Веттор Санди, Андреа Навагеро, а также
из отчета об осаде Зары, впервые напечатанного неутомимым аббатом Морелли в
его "Monumenti Veneziani di varia Letteratura" {Памятники венецианской
литературы (итал.).} (1796); все это я прочел в оригинале. Современные
историки, Дарю, Сисмонди и Ложье, приблизительно сходятся со старыми
летописцами. Сисмонди приписывает заговор ревности Фальеро, но это не
подтверждается свидетельствами национальных историков. Веттор Санди говорит,
правда, что "иные писали, будто бы... из-за своей ревнивой подозрительности
(Микель Стено) дож решился на свой поступок" {Цитируется Байроном на
итальянском.} и т. д., но это далеко не общее мнение, и на это нет намека ни
у Сануто, ни у Навагеро; Санди сам прибавляет также, что, "судя по другим
венецианским преданиям, не только жажда мести вовлекла его в заговор, но
также его врожденное честолюбие, внушавшее ему желание стать независимым
правителем" {Цитируется Байроном на итальянском.}. Первым поводом послужило,
по-видимому, оскорбление, нанесенное дожу Микелем Стено, который написал на
герцогском престоле грубые слова, и тот факт, что к обидчику слишком
снисходительно отнесся судивший его Совет Сорока, ввиду того что Стено был
одним из его "tre capi" {Трое старшин (итал.).}. Ухаживания Стено,
по-видимому, относились к одной из придворных дам, а не к самой догарессе,
репутация которой была безупречной, хотя ее славили за ее красоту и за ее
молодость. Я не нахожу нигде указаний (если не считать таковым намек Санди)
на то, что дож действовал под влиянием ревности к жене; напротив того, он
высоко чтил ее и отстаивал свою честь, опираясь на свои прежние заслуги и
высокое положение.
Я не встречал указаний на все эти исторические факты у английских
писателей, за исключением того, что говорит д-р Мур во "Взгляде на Италию".
Его передача неверна и непродуманна, переполнена пошлыми шутками о старых
мужьях и молодых женах, и он удивляется тому, что такие мелкие причины
привели к таким важным последствиям. Не понимаю, как это может удивлять
такого глубокого и тонкого знатока людей, как автор "Зелуко". Он ведь знал,
что герцог Мальборо получил отставку из-за того, что пролил кувшин воды на
платье миссис Мэшем, и что это привело к позорному утрехтскому миру, что
Людовик XIV впутался в несчастные войны из-за того, что его министр
обиделся, когда он высказал неудовольствие по поводу какого-то окна, и
король хотел занять его чем-нибудь, чтобы заставить забыть обиду. Известно,
что Елена погубила Трою, что Лукреция была причиной изгнания Тарквиниев из
Рима, что Кава привела мавров в Испанию, что галлов повел в Клузиум и оттуда
в Рим оскорбленный муж, что один насмешливый стих Фридриха II над мадам де
Помпадур был причиной битвы при Росбахе, что бегство Дирборгили с
Мак-Мэрчедом привело к порабощению Ирландии Англией, что личная ссора между
Марией-Антуанеттой и герцогом Орлеанским ускорила первое изгнание Бурбонов и
- чтобы не нагромождать еще примеров - что К оммод, Домициан и Калигула пали
жертвами не своей тирании, а личной мести и что приказ Кромвелю сойти с
корабля, на котором он хотел отплыть в Америку, погубил и короля и
республику. Как же ввиду всех этих примеров д-р Мур удивляется тому, что
человек, привыкший повелевать, занимавший самые ответственные посты, долго
служивший родине, может глубоко возмутиться тем, что ему безнаказанно
нанесли самое грубое оскорбление, какое только можно нанести человеку, будь
то владетельный князь или крестьянин. К тому же Фальеро был в то время
стариком, а - как говорит поэт - "гнев юноши горит как солома, но
раскаленной стали подобен гнев старика... Юноши легко наносят обиды и
забывают о них, но старость медлительна и в том и в другом".
Рассуждения Ложье более философские: "Таков был позорный конец
человека, которого его рождение, его возраст, его характер должны были
оградить от страстей, ведущих к тяжким преступлениям. Его таланты,
проявлявшиеся в течение долгих лет в самых важных делах, опыт и ум, которые
он выказывал в управлении государством и как посланник, снискали ему
уважение и доверие граждан и объединили все голоса в выборе его главой
республики. Когда он поднялся на высоту, почетно завершавшую его жизнь,
ничтожная обида влила в его сердце такой яд, что все его прежние доблести
исчезли, и он закончил жизнь позорной смертью предателя. Этот печальный
пример показал, что _нет возраста, в котором разум человеческий был бы в
безопасности, и что в человеке всегда остаются страсти, которые могут
ввергнуть его в позор, если он недостаточно владеет собой_" {Цитируется
Байроном на итальянском.}.
Откуда д-р Мур взял, что Марино Фальеро просил пощадить его жизнь? Я
справлялся во всех хрониках и нигде ничего подобного не нашел. Правда
только, что он во всем сознался. Его повели на место пытки, но нигде не
упоминается о том, что он просил о помиловании; и то обстоятельство, что его
пытали, менее всего указывает на недостаточную его твердость; если бы он
выказал малодушие, то об этом, наверное, упомянули бы хронисты, которые
очень далеки от доброжелательного к нему отношения. Малодушие совершенно не
в характере такого воина, так же как и не в характере времени, в которое он
жил и в которое он умер, - это обвинение противоречит к тому же исторической
правде. Я считаю непростительным клевету на исторические личности, сколько
бы ни прошло времени. О мертвых и несчастных следует говорить правду, а на
тех, кто умерли на эшафоте, в большинстве случаев из-за своих собственных
ошибок, не следует возводить обвинения, совершенно невероятные уже ввиду
опасностей, которым они подвергались, совершая поступки, за которые они были
приговорены к насильственной смерти. Черное покрывало, нарисованное на месте
портрета Марино Фальеро в галерее венецианского Дворца дожей, и лестница
Гигантов, где он был коронован, развенчан и обезглавлен, произвели сильное
впечатление на мое воображение, так же как его властный характер и странная
история. В 1819 году я несколько раз ходил в церковь San Giovanni e San
Paolo искать его могилу. Когда я стоял подле усыпальницы другой семьи, ко
мне подошел один священник и сказал: "Я могу вам показать более прекрасные
памятники, чем этот". Я сказал ему, что ищу гробницу семьи Фальеро, и в
частности дожа Марино. "Я вам покажу ее", - сказал он, вывел меня из церкви
и указал на саркофаг в стене с неразборчивой надписью. По его словам,
гробница эта находилась прежде в прилегающем монастыре, но была изъята
оттуда, когда пришли французы, и поставлена на теперешнее место. Он сказал,
что присутствовал при открытии могилы, когда переносили останки дожа, и что
там осталась груда костей, но ясных признаков обезглавления не было. Конная
статуя перед церковью, о которой я упоминаю в третьем акте, изображает не
Фальеро, а какого-то другого, забытого теперь воина позднейшего времени.
Было еще два других дожа из этой семьи до Марино. Орделафо, павший в 1117
году в битве при Заре (где его потомок впоследствии победил гуннов), и
Виталь Фальеро, правивший в 1082 году. Семья эта, родом из Фано, была одна
из самых знатных по крови и богатству в городе, самых богатых и до сих пор
самых древних семей в Европе. Подробности, которые я привожу, доказывают,
насколько меня заинтересовал Фальеро. Удалась ли мне или нет моя трагедия,
но, во всяком случае, я передал на английском языке достопамятный
исторический факт.
Я задумал эту трагедию четыре года тому назад и, прежде чем изучил в
достаточной степени источники, склонен был объяснять заговор ревностью
Фальеро. Но, не найдя подтверждения этому в источниках, а также ввиду того,
что чувство ревности слишком использовано драматургами, я решил держаться
исторической правды. Это советовал мне также покойный Мэтью Льюис, когда я
говорил с ним о моем замысле в Венеции в 1817 году. "Если вы изобразите его
ревнивцем, - сказал он, - то ведь вам придется соперничать с авторитетными
писателями, даже помимо Шекспира, и разрабатывать исчерпанный сюжет.
Остановитесь же на историческом характере старого мятежного дожа - он
вывезет вас, если вы его очертите как следует, - и постарайтесь соблюдать
правильную конструкцию в вашей драме". Сэр Уильям Друммонд дал мне
приблизительно такой же совет. Насколько я исполнил их указания и оказались
ли мне полезными их советы - об этом не мне судить. Я не имел в виду сцены;
положение современного театра не таково, чтобы он давал удовлетворение
честолюбию, а я тем более слишком хорошо знаю закулисные условия, чтобы
сцена могла когда-либо соблазнить меня. И я не могу представить себе, чтобы
человек с горячим характером мог отдать себя на суд театральной публики.
Насмехающийся читатель, бранящийся критик и резкие отзывы в прессе - все это
бедствия довольно отдаленные и не сразу обрушивающиеся на автора. Но шиканье
понимающей или невежественной публики произведению, которое - хорошо ли оно
или дурно - стоило автору большого умственного напряжения, - слишком
осязательное и непосредственное страдание, усиленное еще сомнениями в
компетентности зрителей и сознанием своей неосторожности в выборе их своими
судьями. Если бы я смог написать пьесу, которую бы приняли для представления
на сцене, успех не обрадовал бы меня, а неудача сильно бы огорчила. Вот
почему, даже когда я состоял несколько времени членом одной театральной
дирекции, я никогда не пытался писать для театра и не буду пытаться и
впредь. Несомненно, однако, что драматическое творчество существует там, где
есть такие силы, как Иоанна Бейли, Милман и Джон Уилсон. "Город чумы" и
"Падение Иерусалима" представляют наилучший "материал" для трагедии со
времени Гораса Уолпола, за исключением отдельных мест в "Этвальде" и
"Де-Монфоре". Стало модным не ценить Гораса Уолпола, во-первых, потому что
он был аристократом, а вовторых, потому что он был джентльменом. Но, не
говоря о его несравненных письмах и о "Замке Отранто", он Ultimus Romanorum
{Последний римлянин (лат.).}, автор "Таинственной матери", трагедии высшего
порядка, а не слезливой любовной драмы. Он - отец первого стихотворного
романа и последней трагедии на нашем языке и, несомненно, стоит выше всех
современных авторов, кто бы они ни были.
Говоря о моей трагедии "Марино Фальеро", я забыл упомянуть, что хотел,
если и не вполне, соблюсти в ней правило единств; во всяком случае, избежать
той неправильности, в которой упрекают сочинения для английского театра.
Поэтому у меня заговор представлен уже составленным, а дож только примыкает
к нему; в действительности же заговор был задумал самим Фальеро и Израэлем
Бертуччо. Другие действующие лица (за исключением догарессы), отдельные
эпизоды и даже быстрота, с которой совершаются события, вполне соответствуют
исторической правде, за исключением того, что все совещания в
действительности происходили во дворце. Если бы я и в этом отношении
следовал истине, то единство места было бы еще более полным, но мне хотелось
представить дожа в кругу всех заговорщиков вместо однообразной передачи его
диалогов с одними и теми же лицами.
Желающих ознакомиться с реальными фактами я отсылаю к приложению.
Марино Фальеро, дож Венеции.
Бертуччо Фальеро, племянник дожа.
Лиони, патриций и сенатор.
Бенинтенде, председатель Совета Десяти.
Микель Стено, один из трех старшин Совета Сорока.
Израэль Бертуччо, начальник арсенала.
Филиппо Календаро |
Даголино } заговорщики.
Бертрам |
Начальник ночной стражи, "Signore di Notte", один из офицеров
Республики.
Первый гражданин.
Второй гражданин.
Третий гражданин.
Винченцо |
Пьетро } офицеры при Дворце дожа.
Баттиста |
Секретарь Совета Десяти.
Стража, заговорщики, граждане.
Совет Десяти, Джунта и пр.
Анджолина, жена дожа.
Марианна, ее подруга.
Служанки и пр.
Венеция, 1355 год.
Приемная во Дворце дожей.
Пьетро, входя, обращается к Баттисте.
Пьетро
Гонец вернулся?
Баттиста
Нет еще. Его
Я посылал не раз, как вы велели;
Но Синьория слишком затянула
Свой спор по обвиненью Стено.
Пьетро
Слишком!
И дож находит.
Баттиста
Как же неизвестность
Выносит он?
Пьетро
Да так: скрепился, терпит.
Сидит за дожеским столом, над грудой
Дел государственных, прошений, актов,
Депеш, вердиктов, рапортов, доносов,
Как бы в работу погружен. Но только
Услышит скрип открытой где-то двери,
Или подобие шагов далеких,
Иль голоса, глаза он вмиг возводит
И вскакивает с кресла и, помедлив,
Садится вновь, вновь устремляя взор
В бумаги. Но, как наблюдал я, он
За целый час не шевельнул страницы.
Баттиста
Он, говорят, взбешен. И вправду: Стено
Довольно гнусно оскорбил его.
Пьетро
Будь Стено беден - да; но он - патриций,
Он молод, весел, горд и смел...
Баттиста
Не строго,
По-вашему, его осудят?
Пьетро
Хватит,
Коли осудят справедливо. Нам ли
Решенье "Сорока" предвосхищать?
Входит Винченцо.
Баттиста
А вот оно! Что нового, Винченцо?
Винченцо
Суд кончен, но не знаю приговора.
Глава Совета, видел я, печатью
Скреплял пергамент с приговором, дожу
Готовясь отослать, - я и примчался.