И Джонсон тут же рядом оказался.
Он, говоря по правде, отступал,
Но, оглядевшись, быстро догадался,
Что из огня да в полымя попал.
Он, замечаю в скобках, не терялся
Их бегству никогда не прибегал,
За исключеньем случаев особых,
Когда храбриться попусту смешно бы.
Меж тем как безрассудный Дон-Жуан
Совсем один остался в гуще боя,
Как новичок своей отвагой пьян,
Наш бритт избрал решение иное;
Не то чтоб он боялся мусульман,
Но рассудил, что может и героя
В такой "Долине смерти" бросить в дрожь,
Тогда солдат уже не соберешь!
Как черти, мусульмане защищали
Великую твердыню Магомета:
Солдат дождем свинцовым поливали
Дома, редуты, стены, парапеты.
Укрытие надежное едва ли
Нашлось бы в этом городе, но где-то
Заметил егерей британец мой,
Жестокой перепуганных резней.
Он их окликнул, и, что очень странно,
Они тотчас откликнулись на зов,
Не так, как "духи бездн", о ком туманно
Нам Хотспер говорит, что голосов
Людских они не слышат. Джонсон рьяно
Ободрил присмиревших молодцов,
И, стадному инстинкту подчиняясь,
Они пошли за ним, не упираясь.
Мой Джонсон был герой не без заслуг,
Хотя его судьба не наделила
Фамилией, ласкающею слух,
Как имена Аякса иль Ахилла;
Он был достойный враг и верный друг,
Имел большую выдержку и силу
И истреблял противников порой,
Не суетясь, как подлинный герой.
Он даже и бежал-то в данном случае
Лишь в поисках людей, что вслед за ним
Пойдут вперед в огонь, почтя за лучшее
Его признать начальником своим.
Известно - страх влияет как шипучее
На многие желудки; мы спешим
В укрытие от грохота сраженья,
Чтоб дух перевести хоть на мгновенье.
Так Джонсон мой решил передохнуть,
Но он потом, конечно, собирался
Вернуться вновь на тот туманный путь,
Которого и Гамлет опасался...
Но Джек не беспокоился ничуть,
Он свойствами магнита отличался:
Придя в себя, он возвратился в бой
И всех увлек туда же за собой.
Им показалась со второго разу
Настолько страшной чертова игра,
Что впору позабыть любые фразы
О чести, орденах et cetera.
Солдат живет и дышит по приказу:
Услышав беспощадное "пора!",
Особенно раздумывать не надо,
В аду ли ты иль на пороге ада...
Они легли, как травы под косой,
Как урожай под градом, как серпами
Подрезанная рожь. Перед грозой
Бессильно жизни маленькое пламя, -
А турки, разъяренные борьбой,
Их молотили сверху, как цепами,
И то и дело падали стрелки,
Спускать не успевавшие курки.
Отстреливались турки с бастиона,
Как дьяволы: сплошной свинцовый шквал
Сметал атаковавшие колонны,
Как пену с крутизны прибрежных скал.
Но Джонсон мой, фортуной охраненный,
Ни под какую пулю не попал;
Он, сам не зная как, вперед пробился
И на обратном скате очутился.
За ним еще четыре или пять,
А там и десять выбежали смело;
Теперь уж было нечего терять:
Земля вокруг гудела и горела.
Бежать гораздо легче, чем стоять;
Вперед или назад - не в этом дело!
И посему десяток храбрецов
Ворвался в Измаил в конце концов.
И тут они, к большому изумленью,
Узрели пресловутый палисад -
Нелепое весьма сооруженье,
Невежества плачевный результат.
(Теперь береговые укрепленья
Построили отлично, говорят,
Голландцы и французы, - но недаром
Гордятся англичане Гибралтаром!)
Герои наши с легкостью могли
Укрыться под защитой палисада,
Построиться и по команде "пли!"
Обрушиться на турок без пощады
(Потом и палисад они снесли;
Больших трудов для этого не надо.)
Ну, словом, палисад, по мере сил,
Условия осады облегчил.
О первенстве бессмысленные споры
Рождают, миролюбию назло,
Союзных наций мелкие раздоры
О том, кому случайно повезло.
Британца оскорбляют разговоры,
Что будто бы враги при Ватерлоо
Почти что отлупили Веллингтона,
Да подоспели прусские колонны,
Что Блюхер, Гнейзенау и ряд других
На "ер" и "ау" известных генералов
Французов окружили в самый миг.
Когда рука Фортуны задрожала;
Что Веллингтону якобы без них,
Быть может, никогда б не перепало
Ни орденов, ни денежных наград,
О коих все историки твердят.
Храни нам, боже, короля! Храни
И королей, а то народ, пожалуй,
Хранить их не захочет в наши дни
Ведь даже кляча, если досаждала
Ей сбруя и узда, как ни гони,
Брыкаться будет. Да, пора настала;
Народ почуял силу, посему
Быть Иовом не захочется ему.
Он хмурится, бранится, проклинает
И камешки швыряет, как Давид,
В лицо врага - потом топор хватает
И все кругом безжалостно крушит;
Тогда-то бой великий закипает;
Хоть мне война, как правило, претит,
Но только революция, наверно,
Избавит старый мир от всякой скверны.
Но возвратимся к делу. Мой Жуан
Ворвался смело, ловкий и проворный,
На парапет твердыни мусульман
Хотя не самым первым, но, бесспорно,
Одним из первых. Славы ураган
Его увлек; веселый и задорный,
Мой юноша держался храбрецом,
Хоть нежен был и сердцем и лицом.
Не он ли на груди красавиц страстных
Был, как дитя, пленителен и мил,
Не он ли в их объятьях ежечасно
Элизиум блаженства находил?
Для всякого любовника опасны
Минуты расставанья - говорил
Жан-Жак Руссо. Но моему герою
Всегда расстаться с милою игрою
Бывало жаль; красавиц покидал
Он под влияньем рока, или шквала,
Или родных - и каждый раз страдал,
И вот теперь судьба его послала
В ужасный бой, где пламя и металл
Убили состраданье, где пылала
Стихия буйной смерти; словно конь
Пришпоренный, он бросился в огонь.
Жуана кровь зажгло сопротивление;
Мы знаем, что на гонках, на бегах
Весьма легко подобное волненье
И в наших загорается сердцах.
На должном расстоянье, без сомненья,
Он ненавидел зверство, но в боях
Меняются характеры и страсти,
И наш порыв уже не в нашей власти.
Отважный Ласси был со всех сторон
Тесним и сжат. Увидев подкрепление,
Он был и рад, и очень удивлен;
Зато юнцов отважных появленье
С Жуаном во главе тотчас же он
Приветствовал, но только, к сожаленью,
Испанцем он Жуана не признал
И по-немецки речь свою сказал.
Язык немецкий был для Дон-Жуана
Не более понятен, чем санскрит,
Но уловил он, - что отнюдь не странно, -
0 чем маститый воин говорит.
Свидетельством чинов его и сана
Являлись ленты, звезды, строгий вид,
Украшенные пышно грудь и плечи
И самый тон его любезной речи.
На разных языках сквозь шум и чад
Трудненько сговориться, думать надо,
Когда визжит картечь, дома горят
И стоны заглушают канонаду,
Когда в ушах бушуют, как набат,
Все звуки, характерные для ада, -
И крик, и вой, и брань; под этот хор
Почти что невозможен разговор.
На то, что длилось меньше двух минут,
Потратил я две длинные октавы,
А бой ревел. Все бушевало тут
В агонии жестокой и кровавой.
Казалось, даже пушки устают
От грохота. И символ злой расправы
Над чувствами людскими - дикий вой,
Протяжный вопль стоял во мгле ночной.