Сей дар рождает множество актеров,
Ораторов, героев, романистов,
Поэтов, дипломатов и танцоров
И - чрезвычайно редко - финансистов,
Однако что ни век, то новый норов!
Теперь и наши канцлеры речисты:
Преподносить умеют нам они
Не цифры, а метафоры одни.
Увы! Сии поэты арифметики
Уже почти берутся доказать,
По правилам финансовой поэтики,
Что дважды три не шесть, а только пять,
И принципы платежной новой этики
Пытаются на этом основать, -
И - как народу от того ни грустно -
С балансом балансируют искусно.
Графиня стушеваться предпочла,
Пока миледи чары расточала;
Мечтательна, лукава и мила,
Она тайком смешное примечала;
Так собирает светская пчела,
Оружием которой служит жало,
Злословия пленительного мед
Для метких и безжалостных острот.
А между тем уж свечи зажигают,
А там, глядишь, и ужин подают;
Кареты торопливо запрягают,
И сельские жеманницы встают.
Их робкие мужья сопровождают,
Как верные лакеи, тут как тут,
Хваля закуски, сладкое и вина,
Всего же пуще - леди Аделину.
Иные в ней ценили красоту;
Другие - тонкой лести обаянье,
Игру ума и сердца чистоту,
Правдивости приятное сиянье;
Иные - туалета простоту
И тонкий вкус; такое сочетанье
Арбитр Петроний - где-то я читал -
"Felicitas curiosa"* называл.
{* "Удивительным счастьем" (лат.).}
Миледи, проводив гостей своих,
Восстановив слабеющие силы,
За каждый взгляд, потраченный на них,
Старательно себя вознаградила;
Коварная не только их самих,
Но даже их семейства обсудила,
Их жалкие наряды, глупый вид -
И даже их нелепый аппетит!
Она, конечно, не судила прямо,
А косвенно, как хитрый Аддисон:
Друзей насмешки, злые эпиграммы
С ее "хвалами" слились в унисон.
Так музыка, вплетаясь в мелодраму,
Трагический подчеркивает тон.
(Не страшен враг, разящий нас открыто;
Страшна друзей коварная защита!)
Но к фейерверку светской болтовни
Аврора оставалась безучастна;
Молчал и Дон-Жуан; они одни
Держались равнодушно и бесстрастно.
Мой юный друг старался быть а тени,
Точней - вдали от общества; напрасно
Блестящий дождь острот его прельщал -
Он как бы ничего не замечал.
В глазах Авроры чувство одобренья
Он мог, ему казалось, прочитать;
Она предполагала, без сомненья,
Что ближних он не любит осуждать.
Прелестных глаз живое выраженье
По-разному мы можем толковать,
Но мы всего охотней в них читаем
Лишь то, о чем мы сами же мечтаем.
На Дон-Жуана призрак оказал
Отчасти благотворное влиянье -
Мой юный друг задумываться стал
И впал в непостижимое молчанье.
Аврора Рэби - светлый идеал -
Вновь разбудила прежние желанья
В его груди - и начал он опять
По-прежнему лирически мечтать!
О, лучших лет высокая любовь,
Пора надежд, невинности небесной,
Когда блестит в тумане светлых снов
Грядущий мир волшебно - неизвестный,
Когда везде мы слышим тайный зов
Счастливых сил и радости чудесной,
И в сердце, словно в озере - луна,
Она, одна сна отражена!
Кто не вздохнет, любезная Киприда,
В ком сердце было или память есть?
Мы все твои проказы н обиды
Готовы вновь простить и перенесть!
Сменяется светильник Артемиды;
Всему судьба, состарившись, отцвесть.
Но, Alma Venus*, ты воспета нами,
Анакреона верными сынами.
{* Благодатная Венера (лат.)}
Что ж мой герой? Тревогою объят,
Предчувствуя монаха приближенье,
Он облачился в шелковый халат,
Но спать не мог в подобном настроенье.
Мне скептики поверить не хотят;
Но юности живой воображенью
Рисуются туманы, и луна,
И, вместо маков, ива у окна.
Как накануне, полночь наступила,
Луна взошла на синий небосвод, -
А на постели, съежившись уныло,
Сидел Жуан в халате, sans culotte*
В нем сердце настороженное ныло,
Предвосхищая призрака приход.
(Кто не бывал в подобном состоянье,
Того не убедят и описанья!)
{* Без штанов (франц.)}
Чу! Осторожный шорох за дверьми!
Чу! Половица скрипнула немножко!
Все ближе, ближе, ближе... не томи!
Мелькнула тень у самого окошка...
Но это, это что же, черт возьми?!
Да это, в самом деле, просто кошка,
Спешащая, как ветреная мисс,
На первое свиданье - на карниз!
Но снова шорох... Ветра дуновенье?
Шуршанье беспокойное листвы?
Нет... Неподвижны люди и растенья...
Из лунной возникая синевы,
Монаха роковое привиденье
Идет, не поднимая головы.
Ничто остановить его не в силах,
И кровь Жуана застывает в жилах.
Так от скрипенья мокрого стекла
Мы ощущаем приступы озноба;
Так ночью нас пугают зеркала,
Хотя пугаться, в сущности, смешно бы -
И вера б вас от страха не спасла,
Когда б, приподнимая крышку гроба,
Какой-нибудь общительный скелет
Вам навязать стремился tete-a-tete.
И страх способен наносить увечья!
Жуан открыл глаза и даже рот.
Когда врата открыты красноречья,
Ни звука наш язык не издает...
Слаба, конечно, воля человечья,
Когда момент ужасный настает.
Итак - открылся рот, как говорилось,
А вслед за сим - о ужас! - дверь открылась.
Казалось, петли издавали хрип, -
"Lasciate ogni speranza voi ch'entrate"*,
Как Дантовы терцины, - и могли б
Перепугать и бравого солдата...
Ужасен каждый шорох, каждый скрип
В глухую полночь, под лучом Гекаты,
Когда дрожит - прости ее господь! -
Перед бесплотным духом наша плоть.
{* "Оставьте надежду все, сюда входящие" (итал.).}
Открылась дверь с каким - то плавным взмахом,
Подобным взмаху птичьего крыла,
И в тот же самый миг (клянусь аллахом!)
Сама собой обратно отошла.
И вот, колебля как бы тайным страхом
Огонь свечи посереди стола,
Явилось на пороге черной тенью
Монаха роковое привиденье.
Сперва Жуан, понятно, задрожал,
Но на себя тотчас же рассердился,
Что пред бесплотным духом оплошал;
В нем дух иного сорта пробудился;
Он кулаки и зубы крепко сжал
И доказать обидчику решился,
Что, если плотью дух руководит,
Бесплотный дух ее не победит!
Ужасный гнев Жуана охватил,
Старинная вскипела в нем отвага.
И что же? Призрак сразу отступил,
Когда в его руке увидел шпагу.
Однако вовсе он не уходил,
Но пятился, не прибавляя шагу;
Жуану он рукою погрозил
И, очутившись у стены, застыл.