Егор Исаев (1)

1

Он шёл в засеянный простор, 
В зарейнские поля. 
Вокруг него во весь напор 
Работала земля. 
Вся до корней напряжена, 
Вся в дымке голубой... 

Она щедра, земля, она 
Поделится с тобой 
Своим трудом, своим зерном, 
Ни грамма не тая. 
А чья она? Ей всё равно. 

Да жаль, что не твоя, 
Как облака, как тот завод, 
Как тёплый ветерок. 
Тропа - и та тебя ведёт 
На бюргерский порог. 
И там, быть может, ждёт ответ 
Такой, как в те года: 
«Работы нет». «Работы нет». 
И что тогда? Тогда... 

Тогда на всё ему плевать. 
Да-да, на всё плевать! 
Он будет пули отливать, 
Как все, и есть и спать. 
Беречь себя и свой покой, 
Не думать - лишний труд, - 
Какую даль, рубеж какой 
Они перечеркнут, 
Чьё сердце, грудь и чей висок 
Придётся им прошить... 
А память? Память - на замок, 
Чтоб не мешала жить! 

Он так решил, он думал так 
Себе же вопреки. 
И с каждым шагом - твёрже шаг, 
И круче взмах руки, 
И шире поворот плеча 
И разворот груди... 

И вдруг земля - совсем ничья - 
Открылась впереди. 
Совсем ничья, и вглубь и вширь 
Раздвинула поля. 
Среди хлебов глухой пустырь, 
Забытая земля. 
Ни колоска здесь, ни креста 
И ни следа борозд. 

И Герман Хорст шагнул и стал, 
И вспомнил Герман Хорст: 
Он здесь стоял ещё тогда, 
В тридцатые года... 
Стоял по правилам по всем 
Он, двадцати трёх лет, - 
В полынный цвет железный шлем, 
Мундир - в полынный цвет. 
Весь начеку, на всё готов, 
Румянощёк, безус. 
Как отпущенье всех грехов, 
На пряжке: «Готт мит унс!» 

Приклад - в плечо. Азарт и страх 
В прищуре рыжих век. 
А перед ним в трёхстах шагах 
Фанерный человек 
Стоял, не замышляя зла, 
С безликой головой. 

Дрожала мушка и ползла 
По корпусу его. 
Ползла, как было учтено 
Внимательным зрачком 
Туда, где сердце быть должно 
Под чёрным пятачком. 
Её инструкция вела 
И чуткая ладонь. 

- Огонь! - И пули из ствола 
В мишень метал огонь. 
-Огонь! - Огонь! - И Герман Хорст 
Как надо брал - вподсек. 
Но тот - фанерный - под откос 
Не падал человек. 
Не отвечал огнём, чудак, 
Не клял, не умолял. 
А он - живой - стрелял, да так, 
Чтоб насмерть, наповал. 
С плеча! Откинувшись слегка! 
С колена! Лёжа бил!.. 

Пустырь. Могильная тоска, 
Хотя здесь нет могил. 

Здесь только гильзовая жесть - 
Вразброс, не сосчитать. 
Не счесть и тех парней, что здесь 
Учились убивать. 
Их было много, молодых, 
В шинелях и в броне. 
Вели, развёртывали их 
В тот год - лицом к войне. 
Курки - на взвод. Полки - на старт, 
Готовые к броску. 
Нетерпеливый шорох карт, 
И порох начеку. 
И фюрер плоскую ладонь 
Над касками простёр: 
- Огонь! - Развёрнутый огонь 
Накрыл живой простор. 
-Огонь! - Огонь! - На сто дорог 
Вдоль западных границ 
Вломились тысячи сапог, 
Колёс и гусениц. 

И Герман Хорст в лавине той - 
В сукне, в дыму, в пыли - 
Был малой точкой огневой 
В масштабе всей Земли. 
А в точке той, под тем сукном 
Казённым, в глубине, 
Живое сердце билось. В нём - 
На дне, на самом дне, 
Был тот росток, что в сотни линз 
Нельзя найти, поймать, 
Но он вмещал в себе всю жизнь, 
Что подарила мать, 
И первый свет, и первый шаг, 
И первую весну. 
И Рейн, и заводь в камышах, 
И просто тишину, 
И просто лодку, и причал, 
И свет девичьих глаз. 

Он то вмещал, что запрещал 
И оглушал приказ: 

Солдат! Он должен быть жесток 
И, как взрыватель, прост. 
Над нами бог, и с нами бог! 
- Огонь! - И Герман Хорст 
Поштучным, пачечным, строчным 
С колена бил, с брони 
Не по фанерным - по живым. 

И падали они 
И вниз лицом, и к небу - вверх - 
В хлеба, в осоку, в ил. 
Германия - превыше всех, 
Превыше их могил. 
Превыше слёз, превыше мук 
И шире всех широт! 

Пылал и пятился на юг 
Французский горизонт. 
Поштучным, пачечным, строчным 
Бесился автомат. 
И он, солдат, срастался с ним 
И сам, как автомат, 
Тупея, гнал перед собой 
Убойную волну 
Из боя - в бой. Из боя - в бой. 
И из страны - в страну. 
Из боя - в бой. Из боя - в бой... 
Он шёл. Из года в год. 
И убивал. И сеял боль 
На много лет вперёд. 

Сироты с болью той растут, 
Стареют старики 
И не вершат свой правый суд 
Той боли вопреки. 
Ведь как узнать, кто управлял 
Той капелькой свинца, 
Что где-то сбила наповал 
Их сына иль отца? 
Кто скажет им, где он живёт, 
Тот человек - не зверь? 
В каком кафе он кофе пьёт, 
В какую входит дверь, 
Чтоб постучать к нему рукой, 
Войти не наугад? 
И жив ли он?.. 
 А он живой. 
И в том не виноват, 
Что не отмщён, что не прощён, 
Что жив он, не убит, 
Что не скрипит протезом он, 
Что сына он растит, 
Что у него работы нет, 
Как двадцать лет назад, 
Когда он был в шинель одет 
И... вскинув автомат 
Поштучным, пачечным, строчным 
Шесть лет он брал вподсек. 
А кто там падал перед ним - 
Француз, хорват иль грек? - 
Он не расспрашивал. Он бил 
Юнцов и пожилых. 

Пустырь, пустырь... Здесь нет могил, 
Но здесь начало их. 

2

Ещё не мог он, Герман Хорст, понять, 
Рождённый жить, что значит быль и небыль, - 
Его отца искусству убивать 
Здесь обучал сухой, как жесть, фельдфебель. 
По правилам положенным, по-прусски, 
С колена, лёжа, как устав велит. 

Потом отец стрелял в каких-то русских 
И сам каким-то русским был убит. 
За что убит? И где зарыт? О том 
В листке казённом скупо говорится. 

А сын его, не встретившись с отцом, 
В пятнадцать лет был возведён в арийцы. 
В шестнадцать лет - ещё совсем юнец! - 
Он собирал охотно автоматы 
И вырастал. И вырос наконец! 
И, как отец, произведён в солдаты. 
И, как отец, походно-строевым 
Шагал сюда в составе рослой роты 
И по фанерным бил, как по живым, 
Из автомата собственной работы. 

Потом - Париж. Потом - Белград. Потом 
На Крит ступил одним из самых первых. 
И был Железным награждён крестом 
За тех живых, похожих на фанерных, 
Его ладонью пойманных в прицел, 
Убитых им и раненных частично. 
Тот крест вручал высокий офицер, 
Как штык, прямой, и говорил: - Отлично! - 
Он говорил, тот офицер, о нём, 
О нём - о гордом крестоносце райха, 
О том, что он, владеющий огнём, 
Не знает слёз и собственного страха. 

А страх тот был, его не обмануть, 
Не откреститься, нет! Не отпереться. 
Подкожный страх! Он восходил, как ртуть, 
Со дна небронированного сердца. 
Бросал к земле, когда свинец свистал. 
Вопил о жизни в толчее снарядной. 
Он был, тот страх, он рос, он нарастал, 
Как тот огонь ответно-беспощадный. 
Чужой огонь! Он гнал его назад 
От призрачной победы до разгрома. 
Назад! Назад! В родимый фатерлянд, 
К себе домой! А дома вместо дома - 
Развалины. И не войти туда, 
Не разгрести железные торосы. 
И были слёзы! Были слёзы! Да! 
Не чьи-нибудь, а собственные слёзы. 

Была весна. И первая пчела 
Прошла над ним, как пуля мимо цели. 
И - слава богу! - голова цела. 
И - слава богу! - руки были целы. 
Он жив! Он жив! И продолжалась жизнь. 
Иная жизнь - не по штабному знаку. 
Без наспех накрывавшего: «Ложись!» 
Без на смерть поднимавшего: «В атаку!» 

И можно было просто так смотреть, 
Вставать, идти, а не шагать, не топать. 
Почти всю жизнь работавший на смерть, 
Он стал на жизнь, на тишину работать. 
Он не жалел ни пота своего, 
Ни жил своих, чтоб выйти из разрухи. 
Но всё, что строил, было не его. 
Ему принадлежали только руки 
И тот ночлежный уголок - в залог 
Всё тех же рук, - простой и голостенный, 
Где завязался поздний узелок 
Его любви, семьи послевоенной. 

Родился сын. Его любимец - сын! 
И сразу стал властителем забавным. 
- Дай-дай! - кричал. И не было причин 
Его творцу припоминать о давнем. 
Привычный труд. Уют. Кофейный дух. 
Кино в субботу. Кирха в воскресенье. 
Всё было так незыблемо... 
 И вдруг
Как гром зимой, как гул землетрясенья. 
Не рухнул дом в расшатанную жуть, 
Не раскололось зеркало паркета. 
Лишь только сердце сдвинулось чуть-чуть. 
Он - потрясённый - шёл из кабинета. 
Шёл как в тумане, шёл как на волнах, 
Не шёл, а плыл, казалось, по теченью. 
И голос шефа громыхал в ушах: 
- Я должен вас уволить, к сожаленью. 
Покойной ночи. 
 Но какой покой, 
Когда штаны и нервы на износе?! 
Чужие стены. Потолок чужой. 
И в волосах серебряная осень. 
Какой покой, когда не те года, 
Не та в руках сноровистость и сила?! 
Давным-давно прошедшая беда 
Нашла его и вновь ошеломила. 

И на висках всё больше седины. 
И взгляд жены всё тише, всё печальней. 
И расходились вещи в полцены 
В чужие руки и в чужие спальни. 
Всё прахом шло! Осталось лишь одно - 
Идти в поля: там тише всё и проще. 
Не так тревожно и не так тесно. 
Там плещет Рейн, там зеленеют рощи. 
Там на ветру в содружестве с весной 
Земля хлеба возносит над собою... 

Он шёл в поля, смягчался за спиной 
Железный пульс машинного прибоя. 
Цвела ромашка, ячмени цвели. 
Кузнечик прыгал, о своём кузнеча. 

И вот он, позабытый клок земли. 
И вот она, негаданная встреча.