Егор Исаев (2)

3

Здесь сеять хлеб давно запрещено. 
Звенеть колосьям не дано под солнцем. 
Пустынно-беспризорное пятно. 
Оно в округе полем не зовётся, 
Ни пастбищем, ни кладбищем, а стрельбищем. 
Ни стада здесь, ни сада, ни гробниц. 

Здесь сорнякам надёжное убежище. 
Здесь место тренировки для убийц. 
И странно даже, что пустырь молчит. 
Не полоснёт вдруг строчкой пулемётной... 
На безработном стрельбище стоит 
Не юберменш, а просто безработный. 
Стоит без каски, сгорбившись слегка, 
Не в сапогах, а в стоптанных ботинках, 
В его глазах полынная тоска. 
Стоит один. Стоит как на поминках 
Своей шинельной юности. Ему 
Не двадцать три, а далеко за сорок... 

У ног полынь в нетающем дыму, 
И муравьи рассыпаны, как порох. 

4

Он быстро в комнату вошёл, 
Насвистывая что-то. 
И пули высыпал на стол. 
И отшатнулась Лотта. 
И тихо вскрикнула: - Не смей! - 
И выронила блюдце. 
Стоит и смотрит, как на змей, 
Не смея шевельнуться. 
А муж насмешливо глядит, 
Плеча её касается. 
- Они ручные, - говорит, - 
Не бойся, не кусаются. 
Они, - он пулю взял, - смотри, - 
Не дрогнула рука его, - 
Железка, да? А что внутри, 
В рубашке обтекаемой? - 
С ладони бросил на ладонь, 
Потом схватил щипцами 
И кверху клювом - на огонь, 
На газовое пламя. 
Сощурил серые глаза 
Прицельно, не мигая... 

И вдруг - свинцовая слеза. 
Одна. Потом другая. 
Ещё одна. И в тот же миг 
На плитке стыли липко. 
И Герман Хорст, считая их, 
Не мог сдержать улыбки. 
Поражена жена. И сын 
Заёрзал вдруг на стуле 
И, подойдя к отцу, спросил: 
- А разве плачут пули? 
Споткнулась, дрогнула рука 
В ветвистых синих жилах. 
И тишина до потолка 
Все звуки обнажила, 
Как будто в комнату тайком 
Внесли на миг покойника. 
Стучат, стучат, как молотком, 
Часы на подоконнике. 
И пламя сухо шелестит 
Упругим синим веером. 

Отец молчит. И мать молчит. 
Молчат, молчат растерянно. 
И только Лотта наконец 
Сказала: - Что ты, Руди! 
Ведь это капает свинец, 
А плачут только люди, 
Когда им больно, мальчик мой, 
Когда им очень трудно. 

И встала к Герману спиной, 
Лицом - к стене посудной. 

***

Уже давно, сойдя на нет, 
Закат вдали разветрился. 
И лунный свет, высокий свет 
С наземным светом встретился. 
И кто не спит, тот видит их 
В подлунном полушарии 
На москворецких мостовых, 
На прикарпатских буровых, 
В Брюсселе и в Баварии, 
В больших и малых городах, 
На крышах улиц сельских, 
В лугах альпийских и в полях - 
Простых и Елисейских. 

Весь правый бок Земли залит 
Их маревом трепещущим. 

И Хорст не спит. Он говорит 
Не о луне - о стрельбище. 
О старом стрельбище. Да-да! 
Как о великом чуде. 

- Я то открыл, что никогда 
Не открывали люди, 
Там, знаешь, - кладбище свинца. 
А он не разлагается. 
Там - пули моего отца, 
Его отца и праотца. 
Мои! И сверстников моих. 
Ты понимаешь, Лотта! 
Представь себе, представь на миг: 
Идёт, идёт пехота. 
За взводом - взвод. За взводом - взвод: 
Идёт. За ротой - рота. 
Из года в год. Из года в год... 

Ты представляешь, Лотта? 
Полки, дивизии идут 
С подсумками и ранцами 
Туда, на стрельбище, и бьют 
С отмеренной дистанции 
По всем мишеням, по щитам, 
Пока не врежут в яблочко... 

Так вот попробуй посчитай. 
Там пуль - как пуха в наволочках! 
В песке - они! В корнях - они! 
Там их - как зёрен в пашне! 
В сигару, в палец толщины... 

Ты что молчишь? - Мне страшно. 
Отец убит, и брат убит. 
А ты... А ты как маленький... - 
И вдруг заплакала навзрыд. 
- Ну-ну! Давай без паники. 
Я тоже там горел в огне. 
И не сгорел. Так что же мне 
Рыдать?! - Он встал с постели. - 
Я ж говорю не о войне, 
Я говорю о деле. 
Свинец! Не где-то в руднике. 
А наверху. Нетронутый. 
Копни песок - и он в песке. 
Не пригоршня, а тонны там! 
Свинца! А у меня - ключи. 
Так что ж мне, плакать надо? 

Свинец во много раз, учти, 
Дороже винограда. 

Он закурил. 
 Молчит жена. 
Вплывает медленно луна 
В квадрат окна. А под луной 
С луной и звёздной тишиной, 
Летит бескрайний шар земной. 

5

Летит Земля с восхода до восхода, 
Из года в год, со скоростью мгновенной: 
Великая - в ногах у пешехода 
И капельная точка - во Вселенной. 

Единая! С пятью материками 
И с выводками разных островов, 
Спелёнатая мягко облаками, 
Овеянная тысячью ветров. 
Летит Земля. 
 Вся в росах и туманах, 
В потоках света, в посвисте снегов. 
Пульсирует в ручьях и океанах 
Вода - живая кровь материков. 
Она то струйкой вяжется неясной, 
То многобалльной дыбится волной. 
Не будь её - и не было бы красной, 
И не было бы лиственно-лесной. 

Земля добра. И голубая Вега 
Не может с ней сравниться, с голубой. 
Она собой вскормила человека 
И гордо распрямила над собой. 
Дала ему сама себя в наследство 
И разбудила мысль в потёмках лба, 
Чтоб превозмог своё несовершенство 
И поборол в самом себе раба, 
Восславил труд, и совершил рывок 
В надлунный мир, и подступил к Везувиям... 

Но что Везувий? Огненный плевок! 
Он несравним с продуманным безумием 
И с тем огнём, что расфасован был 
Побатальонно и побатарейно, 
Проверен на убойность, на распыл 
На полигонах Аллера и Рейна. 
Везувий слеп. И потому не мог 
Увидеть, раскалённо свирепея, 
Помпею, задремавшую у ног. 
А если б видел - пожалел Помпею. 
Он - великан! - не метил в вожаки 
И не мечтал арийцем воцариться... 

А эти чистокровные полки, 
А эти человеко-единицы 
Шинельной лавой шли в пределы стран. 
И, метко щурясь, разносили тупо 
Осколочно-свинцовый ураган, 
Что был сработан на заводах Круппа. 
И шли... И шли... И размножали зло, 
Переступая трупы и окопы, - 
И громыхало стрельбище, росло 
Во все концы контуженной Европы. 

Горел Эльзас. 
Горел Пирей, Донбасс. 
Гудел фугас 
Под лондонским туманом. 
И кровь лилась. 
Большая кровь лилась 
Всеевропейским пятым океаном. 

Горел весь мир! И расступалась твердь, 
В свои объятья принимая павших - 
И тех безумцев, разносивших смерть, 
И тех героев, смертью смерть поправших. 
Всех возрастов. В крестах и орденах. 
Рождённых жить и сеять жить рождённых... 

А сколько их покоится в холмах 
И победивших стран и побеждённых! 

Их миллионы! Целая страна 
Ушла ко дну, в дымы ушла, в коренья. 
О, если б вдруг восстать могла она 
И сдвинуться к началу преступленья 
Со всех морей, концлагерей, земель 
Разноплеменным фронтом поранжирным! 
Германия - той бури колыбель, - 
Она бы стала кладбищем всемирным. 
Страной могил. 
 Но мёртвым не дано 
Такого чуда и такого права. 

Летит Земля! И с нею заодно 
И облака, и города, и травы. 
Ночная тень смещается. В морях 
Потоки рек встречаются пространных. 
Смещаются и стрелки на часах, 
На башенных часах и на карманных. 

Европа спит. 
 Свинцовая луна 
Стоит над ней в холодном карауле. 
Горят огни. Струится тишина. 
И пули! Пули! Маленькие пули 
Лежат в земле и пролежат века 
Уже бессильно, слепо, безголосо, 
Там, где на цель их бросила рука, 
На рубежах кровавого покоса - 
У стен Дюнкерка, у днепровских вод, 
В песках ливийских, в придунайском иле... 

Истлели те, кого они убили. 
А их - свинцовых - тленье не берёт. 
Их миллиарды, маленьких! Они 
В коре деревьев, в пахоте и дёрне, 
Ещё из первой мировой войны. 
Их сок обходит. Сторонятся корни. 

Под Калачом, уйдя в ночную глубь, 
Бессонный трактор залежь поднимает, 
И пуля, словно камешек на зуб, 
На остриё стальное попадает. 
И, повернувшись медленно, опять 
Ложится в землю, как зерно ложится... 

Витают сны. 
 Встаёт над Курском мать: 
К ней сын явился! Кубики в петлицах. 
А на плечах - какая радость! - внук! 
Она к нему протягивает руку, 
Включает свет - и никого вокруг. 
Стоит одна. Ни шороха, ни звука. 
Дверь - на крючке. Стена. А на стене 
Смеётся молча парень в гимнастёрке... 

А там, на оборотной стороне 
Большой Земли, в полуденном Нью-Йорке, 
Заныла рана старая. Шофёр, 
Зубами скрипнув, отвернул с Бродвея 
И застонал... 
 А пуля до сих пор 
Лежит в Европе, медленно ржавея. 

С неё и червь не сточит чешую, 
Не разгрызёт и мышка полевая. 
Она лежит, прекрасно сохраняя 
Ручную обтекаемость свою. 
Сойдут снега - она не прорастёт. 
Пройдут дожди - она не разветвится. 
Уже давно над Рейном ночь плывёт. 
И Хорст уснул. Ему прекрасно спится. 

Закапал дождь. И грянула гроза, 
Хлестнув по окнам громовым раскатом. 
Хорст разомкнул смятенные глаза: 
Война?! Ах да! Она была когда-то... 
Вина? Постой... А в чём его вина? 
Судить о прошлом - не его забота. 

Дышала рядом тёплая жена. 
Его жена, заботливая Лотта. 
И не саднила рана у виска, 
Давным-давно заштопанная рана. 
Смещалась тьма. Толкались облака. 

Который час? Вставать, пожалуй, рано. 
И, повернувшись на бок со спины, 
Он задремал. Плескался дождь на плитах. 

А может быть, и не было войны? 
А может быть, и не было убитых? 
А может быть, не он совсем, не он 
Когда-то сделал тот начальный выстрел?! 

В рекламных трубках трепетал неон, 
И время шло размеренно и быстро. 

Вставал рассвет.