Егор Исаев (4)

9

А по ночам, когда уснёт жена, 
И сын уснёт, и выглянет луна, 
Он у плиты колдует не спеша, 
На протвень пули сыплет из ковша. 
Гудит огонь в три радужных венца - 
И покидают червячки свинца 
Свои личинки с винтовой резьбой. 
И вот уже серебряной водой 
Течёт свинец, подсвеченный слегка, 
Сосульчато спадает с желобка 
В чугунный таз и застывает в нём 
Тяжёлым льдом. А дом, угрюмый дом 
Наполнен сном, наполнен тишиной. 
Лишь костылям не спится за стеной. 
Они скрипят и стонут, костыли, 
Как, может быть, в лугах коростели. 
Скрипят, скрипят уже который год... 

А - к чёрту их! Отдал бы их в ремонт. 

Так думал Хорст. И густо, не спеша 
На протвень пули сыпал из ковша. 
И ничего. Освоился. Привык. 
Как привыкает к жёлудям лесник, 
Как привыкает к голышам рыбак. 
А может, пули сами просто так 
Росли, росли и выросли? С травой! 
А может, их понакатал прибой 
В давным-давно прошедшие века? 
Как просто всё! Качались облака. 
Плескался Рейн за валом в камыше. 
И стрельбище - не стрельбище уже, 
А просто место выроста свинца. 

Хорст отдыхал, стирая пот с лица. 
И снова рыл и просевал сопя. 
Впервые он работал на себя 
За все года. 
 Но как-то раз, когда 
Сошла с полей горячая страда 
И ветерки струились по стерне, 
Вдруг вырос человек на пустыре. 
На расстоянье выстрела как раз. 
Лицо - пятно туманное, без глаз, 
Без возраста. По гребешку траншей 
Он шёл к нему, похожий на мишень. 

Взошёл на вал, где сбилась лебеда, 
И проступили на лице года, 
Глаза, морщины, очертанья скул. 
- Салют! - сказал и пули зачерпнул 
Из рюкзака. - Ого! - сказал. - А я... 
А я-то думал: мёртвая земля. 
Не пашут здесь, не сеют и не жнут. 
Ну что возьмёшь со стрельбища? А тут 
Смотри какой тяжелый урожай, 
Сплошной свинец. 
 - А ты давай шагай! - 
Отрезал Хорст. И, распрямившись в рост, 
Лопату вбил. Серебряный Христос 
Затрепетал, мерцая, на груди. 

- Ты шутишь, друг! 
 - Нет, не шучу. Иди. 
Иди давай туда, куда идёшь. 

- А я смотрю, своих не узнаёшь. 
Когда-то вместе отливали их. 
Забыл, старик? 
 И вдруг в какой-то миг 
Всё озарилось памятью. 
 Завод. 
Патронный цех. Тридцать четвёртый год. 
Течёт свинец. Не ручейком - рекой. 
Сопит станок, как дьявол, под рукой 
И вплёвывает порции свинца 
В личинки пуль. И пули без конца, 
Отяжелев, срываются из гнёзд... 

Как просто всё! 
 Серебряный Христос 
В поту нательном под рубашкой мок. 
А дальше что? Неважно. Видит бог! 
Ему видней из райского окна. 

Но оживали стрельбища. Война 
Уже шагала в крагах по стране 
И убивала память о войне. 
О той войне, о первой, мировой, 
Чтоб, развернувшись, полыхнуть второй 
Вовнутрь сначала, а потом вовне, - 
И коммунистов ставили к стене. 

А Хорст не ведал, стоя у станка, 
Как страшно тяжела его рука. 

Работа есть работа! Без помех. 
Патронный цех - как макаронный цех. 
Сопел станок, плевок - и на лоток 
Срывалась пуля ростом с ноготок - 
Праматерь всех снарядов и ракет. 

И так шесть лет. До двадцати трёх лет. 
Поток свинца дробился в ливень пуль, 
Что ниспадёт потом на Ливерпуль, 
На Брест, на Киев в предрассветной мгле. 

Ещё ходили люди по земле, 
Которых эти пули подсекут. 
Ещё безногим не был Гофман Курт. 
Ещё он сам, судьбу свою кляня, 
Не падал ниц от встречного огня 
И не входил в чужие города 
С огнём в руках. Он молод был тогда. 
Он жизнь любил и лодку в два весла, 
Что по волнам любимую несла. 
Не Лотту, нет, а первую - Мари. 
Он ей цветы альпийские дарил 
И песни пел. Он счастлив был в тот год, 
Что он любим, что принят на завод. 

А рядом с ним - он помнит, как сейчас, - 
Работал Ганс, неосторожный Ганс. 
Он в цех входил и говорил при всех: 
- Патронный цех - как похоронный цех. 

Вставал к станку. А уходя домой, 
Всегда шутил: - Почище руки мой. 
Свинец, он кровью пахнет и дымком. 
Он слыл в цеху опасным чудаком. 
И был уволен. Что ж, не повезло! 
С тех пор дождей немало пронесло 
По городам, по каскам, по полям, 
С окопной глиной, с кровью пополам, 
За горизонт, за сорок пятый год... 

А он живёт. И ничего живёт. 
Сам за себя. И стоит ли ему 
Смотреть назад? Не стоит. Ни к чему. 
Он маленький, забытый человек. 
Ведь всё равно не излечить калек, 
Ведь всё равно убитых не поднять - 
Ни тех друзей, ни собственную мать. 

Так думал Хорст. И ничего, привык. 

И вот он - Ганс. Старик! Почти старик. 
Неужто Ганс, тот самый Ганс, из тех?.. 
- Патронный цех - как похоронный цех. 

***

Они присели рядом на траву. 
- Живой, старик? - Как видишь сам, живу. 
Шучу, как видишь, плачу иногда, 
Такая жизнь. - Он сплюнул. - А тогда?.. 

Тогда я был оформлен и обут 
И - марш! - сюда, на перегонный пункт 
Между женой и фронтом. Так что, друг, 
Нашлась работа для свободных рук. 

Курки - на взвод, за локоть - рукава. 
В крови Варшава. Впереди Москва. 
Прорыв. Успех! Ещё какой успех! 
И я поверил, что превыше всех, 
Что с нами бог на пряжке у ремня... 

Но встречный вал ответного огня 
Бросал то в дрожь, то в мёрзлые бинты. 
Я в плен попал. И ничего! А ты? 
Ты воевал иль так, из-за станка? 

Хорст сигарету смял у каблука. 
И по виску ладонью вдоль рубца: 
- А я не сдался. Дрался до конца! - 
Как отрубил. 
 - Ну и дурак! 
 - А долг? 
Солдатский долг?! Ведь я бы тоже мог, 
Как ты, - он встал, - отбросить автомат. 
Но я не трус. Я немец. Я солдат. 
Ганс побледнел, но не вскочил, не встал. 
Он просто пули на руке катал. 
Он просто слушал, глядя на закат, 
Как эхо повторяло: «Я солдат». 
 
10

- Я рук не поднимал. Мне было всё равно. 
Один конец. Другого не дано. 
А он стоял вот так, как ты сейчас. 
Глаза... Да где там! Я не видел глаз. 
А только взгляд - как смертный приговор, 
И автомат - надульником в упор. 
Момент - и я, безмолвный упаду, 
Как тот поляк в сороковом году, 
Как тот советский у Великих Лук. 
Они, как я, не поднимали рук. 
И я тогда, шагая через них, 
Спешил. Нам было некогда: блицкриг! 

Но медлил он. И вдруг, шагнув вперёд, 
Сказал: «Иди!» А я-то знал: убьёт. 
Я стал спиной и ощутил спиной 
Как солнце замирает надо мной, 
Как мушка наползает вдоль спины. 
Плевок - и я, претише тишины, 
Сорвусь лицом, как в пропасть, в чёрный снег - 
Прениже ветра и ненужней всех. 

Я сделал шаг. Второй... Потом шестой... 
Потом - не помню. И услышал: «Стой!» 
Я стал и ждал, полуживой: когда? 
Но он сказал: «Цурюк иди. Сюда». 
А я-то знал: конец! Не пощадит. 
Ударит в грудь. 
 Глаза открыл: сидит! 
Сидит и, отвернувшись от пурги, 
Портянки заправляет в сапоги. 
Спокоен так, как будто я не враг. 

Я сделал шаг. Второй. И третий шаг. 
«Ещё немного, - думал, - и... прыжок!» 

Но он поднялся. Палец на курок. 
«Теперь иди, - сказал, - куда ты шёл! - 
И автоматом на восток повёл. - 
Туда иди!» И взглядом как прожёг. 

А я стоял ошеломлён. У ног, 
Казалось, обрывались все пути. 
Идти назад? Да где там! Не дойти. 
Вперёд идти - пустыня впереди, 
Такая, что в обход не обойти. 
Снега и пепел. Пепел и снега. 
В сравненье с ней Сахара - чепуха! 

И я-то знал, оставшись без огня, 
Что впереди - ни вздоха для меня, 
Ни потолка, ни тлеющих углей. 

Я человек, но избегал людей. 
Я человек, но обходил, как тень, 
Пожарища остывших деревень - 
Они страшней, чем минные поля. 
Я человек, но не искал жилья. 

И всё ж я шёл, надеясь: обойду, 
Что где-нибудь в колонну попаду 
Таких, как я. Но с каждым шагом шаг 
Всё тяжелей и неотступней страх. 

Такого страха я ещё не знал. 
Я, спотыкаясь, тихо остывал 
На ледяном, бушующем костре. 

И вдруг - ты представляешь! - на заре 
Запел петух. Не где-нибудь вдали, 
А из-под ног запел, из-под земли. 
И я подумал, что схожу с ума. 

Какой петух, когда вокруг зима, 
Когда вокруг ни стога, ни шеста! 
Вся степь, как это стрельбище, пуста. 
Какой там, к чёрту, петушиный крик! 
Теперь-то что... А вот тогда, старик, 
Мне было не до смеха, не до слёз. 
Мороз такой! До потрохов мороз. 
Вдыхаешь лёд, а выдыхаешь прах. 

Я стал сосулькой в рваных сапогах. 
Я замерзал. Я оседал, как в пух, 
В глубокий снег. 
 А он поёт, петух! 
Как из могилы. Глухо, но поёт! 

Я еле веки разомкнул: встаёт 
Передо мной вот так, как твой рюкзак, 
Пушистый дым. И я не помню, как 
Подполз к нему. Я умывался им. 
Он мягкий был, как вязаный, жилым. 
В нём тёплые струились ручейки. 

Вставало солнце. И дымки... дымки... 
Из-под земли над снежной целиной. 
Я понял, Хорст: деревня подо мной. 
Как кладбище. Ни крыши. Ни бревна. 
Мы всё вогнали в землю, старина, 
Огнём и плетью. Мёртвых и живых. 
Ну как же, Хорст! Ведь мы превыше их. 
И с нами бог! 
 Какая ерунда! 
Я это после понял. А тогда 
Всё тело ныло с головы до ног: 
Тепла! Тепла! И я уже не мог 
Держаться больше. Всё равно каюк! 
Мне женщина открыла дверь. И вдруг 
Как оступилась, отступив за дверь, 
Как будто я не человек, а зверь. 
Как будто автомат ещё со мной. 
Забилась в угол. За её спиной 
Дышали дети - волосы вразброс. 
М только там я поднял руки, Хорст! 

Да, только там. В землянке. Только там. 
Сходились люди молча, точно в храм. 
И так смотрели - хоронить пора. 

Вошёл старик и ручкой топора 
К моим ногам подвинул табурет. 
Сказал: «Садись!» Да разве в тот момент 
Я мог кричать о долге! Нет, не мог. 
И ты б не мог. Какой там, к чёрту, долг, 
Когда я жёг! Ты б видел их глаза - 
Смотреть нельзя. И не смотреть нельзя. 
Так только неотмстившие глядят. 

Я говорил, что Гитлер виноват, 
Что я солдат, что жечь я не хотел. 
Но перед ними Гитлер не сидел, 
А я сидел! И между нами, Хорст, 
Всё сожжено на сотни русских вёрст. 
Могилы от реки и до реки - 
Ни улыбнуться, ни подать руки. 

И всё за них. Не за меня. Вины 
Не отвести. И всё-таки они 
Поесть мне дали, вывели. Иди! 

А как «иди»? Всё те же впереди 
Обугленные сёла, города... 

О, как я рад был, старина, когда 
В колонну пленных я попал! Вина 
Была уже на всех разделена 
До самооправданья. Мол, приказ 
И прочее... Что обманули нас, 
Мол, хорошо, что вышли из игры... 

Нам дали всем лопаты, топоры, 
Сказали: строй. Но разве топором 
Я мог поднять, что повалил огнём?! 
...Пришёл домой. А дома нет. Была 
Одна стена - отвесная скала, 
А над стеной, шурша, как головни, 
Вороны каркали, ни сына, ни жены... 

А ты - герой! - о долге мне орёшь. 
Всё это ложь! Да как ты не поймёшь, 
Что убивая нами, под фугас 
Бросали нас и убивали нас 
На всех фронтах всё те же, Хорст, они, 
Кому всю жизнь до нищеты должны. 
За хлеб должны, за кружку молока. 
За место у патронного станка. 
Всю жизнь должны, как деды и отцы. 
Подвалы - нам, а им, старик, - дворцы! 
Окопы - нам, а им, старик, - чины. 
Платили кровью! Всё равно должны. 
И с ними бог. Не с нами. С нами - долг! 
Приказ: сжигай! И я, - он встал, - я жёг! 
Устало жёг. А чаще - на бегу. 
Бензином - раз! - и дети на снегу. 
Босые дети! Понимаешь ты! 
А нам - кресты, нагрудные кресты. 
А нам - холмы, могильные холмы. 
Мы трусы, Хорст, а не герои мы! 

Он сел и пули наотмашь - в кусты. 
- Я груб, старик, но ты меня прости. - 
И замер, глядя на полынь в упор, 
Как будто это не полынь - костёр. 

Огонь... Огонь... И дети на снегу 
На том донецком страшном берегу.