Э. АГАЦЦИ. Человек как предмет философии. (1)

Название этой статьи может вызвать в памяти известные дискуссии, вошедшие в моду около столетия назад, когда позитивистская филосо­фия достигла вершины своей репутации и получила широкое распростра­нение идея о том, что философия уже завершила свою традиционную миссию и потому должна уступить свое место науке. Те же, кто не сог­лашался с этим утверждением, а также те, кто не мог удовлетвориться подчиненной ролью, какую позитивисты отвели философии — быть чем-то вроде "второго прочтения” науки, имеющего смысл для выработки обще­го мировоззренческого отношения, направляющего ход научных откры­тий,— часто были готовы допустить, что претензии на полноту знаний о природе следует признать за наукой, но в то же время отстаивали точ­ку зрения, согласно которой подлинным предметом философии является человек. Это было не просто тактической уловкой с целью спасти хотя бы клочок территории, где философия могла бы оставаться суверенной, но естественным продолжением реальной традиции, возникшей в ходе исторического развития западной философии. В самом деле, когда Галилей положил начало современной науке, в его трудах она предстала как новый способ познания природных суб­станций, и хотя еще довольно долго осмысление результатов этого по­знания оставалось в компетенции старой "натурфилософии”, методы и концептуальные средства, применяемые наукой, настолько отличались от тех, какие были свойственны традиционной философии (и эта традиция существует до сих пор), что постепенно наука стала рассматриваться как некий род особого мышления, отличного от философии. С другой стороны, в рамках самой философии произошла значительная специализация ис­следований, и, конечно, не случайно основные результаты этих исследо­ваний были получены главным образом в теории познания, этике, поли­тической теории, в философии истории, образования, религии, т. е. в тех сферах, которые непосредственно связаны с деятельностью человека, его жизненными реалиями. "Трактат о человеке”, "Этика”, "О гражданине”, "Проблемы свободы”, "Необходимость и случайность”, "Очерк о челове­ческом понимании”, "Трактат о природе человека”, "Диалог о естествен­ной религии”, "Критика чистого разума”, "Критика способности сужде­ния”, "Лекции по философии истории”, "Феноменология духа” — вот сокращенный перечень важнейших вех современной философии, появив­шихся одновременно с впечатляющим ростом современной науки, который может служить явным свидетельством указанной тенденции. Классиче­ским выражением этой дихотомии, возможно, стало картезианское раз­граничение (а не только отличение) res cogitans и res extensa; первое — сфера компетенции философии, второе — область математического есте­ствознания. Даже когда речь идет о человеке, это разделение может быть выражено утверждением о том, что тело человека относится к природе (res extensa) и потому может рассматриваться как механизм, тогда как "истинный человек” остается в ведении философии (поскольку, по словам Декарта, "Я—это совсем не то же самое, что мое тело”). Поэтому, ког­да говорят, что современная философия "открыла субъекта”, это можно понимать как следствие того, что философия предоставила науке изуче­ние природы, но сохранила за собой изучение человека. 2. Возникновение наук о человеке Такая удобная ситуация мирного сосуществования была нарушена с возникновением наук о человеке во второй половине прошлого века (психологии, истории, социологии и многих других, не говоря уже о том огромном влиянии, какое было оказано биологической теорией эволюции). Здесь уместно вспомнить яркое высказывание Г. Тэна, сделанное в 1870 г.: "Наука, наконец, дошла до человека. Вооружившись точными и всепроникающими инструментами, доказавшими свою измерительную силу на протяжении трех столетий, она направила свой опыт именно на душу человека. Человеческое мышление в процессе развития своей структуры и содержания, его корни, бесконечно углубленные в историю, и его цветущие вершины, возвышающиеся над полнотой бытия,— вот что стало ее предметом”. Конечно, нельзя не отметить, что стиль мышления "точного естество­знания” и прежде был предметом увлечения философов: геометрические методы вдохновляли философию Декарта и Спинозы, влияние эмпириче­ских методов скрупулезного наблюдения явно просматривается в локковском исследовании разума, которое Кант метко назвал "физиологией по­нимания”, да и сам Кант нашел в ньютоновской механике модель, по­служившую источником идей, лежащих в основе его доктрины человеческого знания; у Юма мы находим явно выраженное мнение о применимости ньютоновских методов в области "моральных наук” (а сколько других мыслителей претендовали на то, чтобы считаться нью­тонами в своих дисциплинах!). Но все это были попытки найти приме­нения когнитивных процедур, заимствованных из точных наук, внутри самой философии, тогда как смысл приведенного высказывания Тэна за­ключался в призыве вытеснить философию из сферы человеческого бы­тия, до которой наконец "дошла наука”. Трудно отрицать, что такое мнение имело под собой определенную почву и что после впечатляющего развития наук о человеке это мнение оказало исключительное влияние на духовность нашего времени. Может ли быть оспорено это мнение? Безусловно, может, и по край­ней мере двумя способами. Во-первых, критика могла бы опереться на результаты различных исследований, проведенных в последние десяти­летия в рамках философии науки. Они достаточно убедительно показали, что научные теории (рассмотренные не только как некие общие гипоте­зы, но и как определенные реализации требований, предъявляемых мето­дологическими критериями) приобретают свою форму в некоторых об­щих концептуальных рамках, которые принято считать "метафизиче­скими”; хотя смысл этого термина, вероятно, не вполне корректен, все же есть достаточные основания сближать его с тем, что мы называем философией. Это позволяет нам учитывать герменевтический компонент науки, которым, к сожалению, часто пренебрегали, но в настоящее время за. ним признается все большее значение. Герменевтический компонент не только задает предварительное ориентирование в процессе конструи­рования теорий, но постоянно наличествует в их эволюции, взаимодейст­вует с ними по принципу обратной связи, участвует в определении ре­левантности фактического и экспериментального материала, играет важнейшую роль в процессе выбора теории. Если это верно по отношению к физике, химии, биологии и космологии, то еще вернее по отно­шению к наукам о человеке; определенная философская концепция чело­века лежит в основаниях любой психологической, социологической, эко­номической, исторической, лингвистической или кибернетической теории (и наоборот, по принципу обратной связи, развитие этих научных обла­стей способствует определенной ревизии общефилософских концепций человека). Второй путь критики, направленной в адрес концепции вытеснения философии, заключается в том, чтобы указать такие аспекты или изме­рения человеческого бытия, такие специфически человеческие проблемы, которые вряд ли могут быть поняты и решены посредством одних лишь наук о человеке. Став на этот путь, однако, не следует истолковывать эту критику как признание некой недоступной для наук "остаточной” сферы. Именно такая ошибка совершается, по крайней мере неявно, теми, кто полагает, что философия вынуждена "отступать” перед натиском про­грессирующих наук, оставляя за собой лишь самые неприступные для такого наступления районы. Это вполне согласуется с позитивистскими нападками на философию, когда последняя отождествляется с примитив­ным, туманным, неясным подходом к исследованию вещей, который не­избежно должен уступить место научным объяснениям явлений. В про­тивовес подобным утверждениям мы считаем, что философии есть что сказать даже в тех областях, в каких наука достигла своих наиболее впечатляющих успехов, ибо сами эти успехи не только не приводят к утрате значения, элиминации философских проблем, но, наоборот, еще более подчеркивают это значение, а часто и способствуют постановке но­вых проблем философского ранга. Возьмем хотя бы современную физи­ку: ни теория относительности, ни квантовая теория не дали окончатель­ных решений, не "устранили” такие классические проблемы философии природы, как проблемы времени, пространства, причинности и детерми­низма; напротив, развитие этих теорий сообщило этим проблемам еще более острый характер. Точно так же современные достижения биомеди­цины поставили перед человечеством ряд новых этических проблем, кото­рые выходят за рамки компетенции этой науки и являются серьезным вызовом этике и философии человека. 3. Человек и сфера "должного” Философы всегда пытались определить специфику человека и чаще всего видели ее в разуме: "рациональное существо” или "разумное жи­вотное” — наиболее классические определения человека. Иногда подчер­кивались иные аспекты, например, "быть политическим животным” или "быть творцом истории”, "обладать языком”, "быть способным к рели­гиозному отношению к миру”. Но это не мешало науке распространять свое влияние на эти сферы: психология, социология, политическая наука, лингвистика, религиоведение — примеров предостаточно. Все эти аспек­ты, конечно, еще ждут и своего философского исследования, без которо­го они вряд ли могут быть вполне понятны: здесь, однако, мы предпоч­тем, как кажется, более ясный и потому более "оперативный” способ выяснения специфики человека, состоящий в том, что эта специфика не сводится к указанию признаков, выделяющих человека из всех прочих живых существ, но требует для своего понимания методологического под­хода, отличного от методов науки. Такая специфическая характеристика может быть кратко выражена в утверждении, что каждое человеческое действие связано с наличием некоторого "как должно быть”. Во избежание недоразумении сразу отме­тим, что отнюдь не все, что делает человек, является собственно "челове­ческим действием”. Например, когда мы едим, дышим или непроизволь­но отдергиваем руку от пламени, наши действия ничем не отличаются от тех, какие совершают животные. Но в собственно "человеческих дейст­виях”, как бы просты они ни были (не говоря уже о таких высоких уровнях, как моральные действия), обязательно наличествует это самое "как должно быть”, пронизывающее таким образом всю сложную иерар­хию человеческой деятельности сверху донизу. Ремесленник, делающий, скажем, табуретку, уже заранее знает, какой она "должна быть”, и ког­да его работа окончена, он оценивает ее результат как более или менее хороший (обычно он признает, что этот результат "несовершенен” по сравнению с тем, что "должно быть”, с тем, что он имел в своем уме и что мы могли бы назвать "идеальной моделью”). То же можно сказать о хозяйке, стряпающей пирог, и вообще о любой человеческой деятельно­сти, целью которой является изготовление какой-то конкретной вещи. Назовем такие действия операциями. Другие человеческие действия не имеют целью изготовление какого-либо предмета как такового, и в таких случаях "как должно быть”, "со­вершенство”, "идеальная форма” — все это скорее относится к способу. каким осуществляются эти действия: речь, письмо, танец, рисование, рассуждение — примеры таких действий, которые мы назовем исполне­ниями (к таким действиям обычно применимы характеристики "хорошо” или "плохо”). Наконец, многие человеческие действия считаются "хорошими” или "плохими” не потому, что они дают в результате "хороший” или "пло­хой” предмет, и не потому, что они "плохо” или "хорошо” исполняются, а потому, что они совпадают с некоторыми идеальными образцами, ко­торые, как принято полагать, непосредственно соотносятся с такими дей­ствиями. Это типично для моральных действий, которые здесь мы назовем действиями в строгом смысле. Конечно, такие различения делаются исключительно в целях анализа, и нам никогда не следует забывать, что большинство человеческих дей­ствий соединяют в себе названные характеристики, которые, правда, иг­рают в таких действиях неодинаковую роль. Теперь, кажется, мы имеем основания назвать ценностью некоторое совершенство, идеальную модель, некое "как должно быть”, то, что на­правляет любое человеческое действие; такое именование оправданно по крайней мере двумя обстоятельствами: 1) оценивая человеческие дейст­вия, мы обычно прибегаем к терминам "хорошо” и "плохо”, которые сами по себе суть наиболее общие и типичные ценностные предикаты; 2) мы так же привычно говорим, что результат действия имеет огромную или малую ценность, либо вовсе не имеет никакой ценности, в зависимости от того, как далеко отстоит этот результат от конкретного "совершенст­ва”, о котором идет речь в данном случае. Короче, человеческие дейст­вия подлежат оценочным суждениям потому, что они ценностно-ориенти­рованы. Ясно, что здесь мы используем понятие ценности в самом общем смысле, но отнюдь не в его "аристократическом” значении, когда гово­рят о так называемых "великих ценностях”, опираясь при этом на тот простой факт, что понятия "хорошо” и "плохо” употребляются гораздо более широко, чем их специфически моральные репрезентанты. 4. Целенаправленное и ценностно-ориентированное поведение Может быть, здесь уместны некоторые пояснения, почему ценности играют роль также и в человеческих действиях простейших уровней — в операциях и исполнениях. Действительно, легко заметить, что многие животные изготовляют потрясающие по своему совершенству предметы, такие, как пчелиные ульи или гнезда некоторых птиц, или способны к изумительному исполнению — вспомним соловьиные трели или стратегию охоты некоторых хищников. Однако поведение животных можно назвать целенаправленным, лишь если стать на некую антропоморфную точку зрения; животное не обнаруживает никакой тенденции к достижению "совершенства”. Оно просто следует природному механизму, который, возможно, снабжен устройством "обратной связи”, регулирующим его взаимосвязи со средой подобно тому, как это имеет место в наших компьютерах с гомеостатическими устройствами. Иначе говоря, то, что у животных выглядит как стремление к некоторому "совершенству”, на деле является просто способом их существования-, у животных нет ни­какого "как должно быть”, к которому они осознанно стремились бы или которое пытались рационализировать. Напротив, человек предполагает свою цель, представляет ее наперед, и его действия оцениваются по тому, насколько они ведут к этой цели, по степени совершенства, определяемой с помощью этих оценок. Вот по­чему человек получает возможность пользоваться интенциональными, идеальными объектами так, что некоторые из них могут стать для него целями и ориентирами действий, тогда как животные (насколько нам это известно) способны только к тому, чтобы познавать конкретные налич­ные материальные объекты. Вот почему все реальные человеческие дей­ствия являются интенциональными, в смысле достижения некоторого, бо­лее высокого уровняинтенциональности, что дает человеку возможность определять еще не существующее положение вещей и принимать реше­ния, воплощающие при своей реализации возможность в действитель­ность, руководствуясь при этом определенными критериями совершенства в достижении данной цели. Таким образом, мы можем установить раз­личие между простой целенаправленностью и реальным ценностно-ориен­тированным поведением. 5. Законы, правила и нормы Из сделанных выше различений вытекает следствие, которое можно отнести к числу наиболее важных средств для понимания и объяснения человеческих действий (а следовательно, и для понимания человека). Чтобы понять поведение чисто физических объектов, мы прежде всего представляем их как то, что характеризуется некоторыми свойствами, такими, как масса, заряд, энергия и т. и., и пытаемся вывести это по­ведение из определенныхфизических законов, в формулировку которых входят предикаты, выражающие эти свойства (в конкретных случаях эти предикаты могут быть представлены как параметры, измеримые величи­ны). Чтобы понять и объяснить некоторые феномены жизни, мы точно так же пытаемся представить то, что характеризуется определенными предикатами (метаболизм, репродукция и т. п.), и затем вывести пове­дение живых объектов из биологических законов,в формулировку кото­рых входят эти самые предикаты. Чтобы понять и объяснить более слож­ное поведение живых существ, в том числе их целенаправленное поведение, мы также прибегаем к специфическим понятиям и соответст­вующим естественным законам (здесь мы намеренно употребляем это по­нятие в наиболее общем его значении, чтобы некоторым нередукционистским образом охватить все типы таких законов). В соответствии с таким образцом объяснения цель не преследуется как таковая, а просто достигается, будучи неким детерминированным естественными законами результатом. В отличие от такого образца цен­ностно-ориентированное действие совершается не в силу какого-то зако­на, а в силу некоторой заранее намеченной цели; конечно, такое дейст­вие несвободно от подчинения определенным правилам, но сами эти правила, как легко можно видеть, весьма отличаются от естественных законов. Зададим вопрос: как может быть воплощено в действительность некое "совершенство”, приближение к идеальной модели, к тому, что "должно быть”, т. е. к тому, что существует только в чьем-либо уме, в ходе спе­цифически человеческой деятельности? Иногда возможно получить неко­торые "конкретные модели”, которые признаются прекрасными прибли­жениями к искомому совершенству и которым пытаются подражать. Но чаще формулируются определенные правила, благодаря соблюдению ко­торых может быть достигнут хороший результат (это не исключает и одновременного создания упомянутых моделей-образцов). Однако, в от­личие от объяснений на основе естественных законов, такие правила вводятся как раз таким образом, чтобы их применение вело к достиже­нию уже известной цели; при этом рассуждают примерно так: "Если вы стремитесь к данной цели, то вы должны действовать так-то и так-то (т. е. вы должны следовать определенным правилам)”. Такого рода "практический вывод” противоположен по смыслу выводу, основанному на применении естественных законов, когда рассуждают так: "Поскольку исходные условия такие-то и такие-то, конечный результат действия — цель —должен быть такой-то”. Но это еще далеко не все: естественные законы действуют сами по себе, тогда как правила, по которым действуют люди, применяются интенционально и могут также нарушаться или вовсе игнорироваться. Поэтому можно сказать, что в то время как естественные явления, к чис­лу которых мы отнесем и чисто целенаправленное поведение, происходят в соответствии с законами, ценностно-ориентированное поведение проис­ходит в соответствии с правилами, принятыми субъектами действия (и это опять-таки подчеркивает важность интенциональности). Мы говорили о правилах, имея в виду то, что мы назвали выше "операциями” и "исполнениями”. В этих специфических контекстах та­кие правила могут быть названы конститутивными. Такое название оп­равдано тем, что выполнение данных правил обязательно для того, кто хотел бы осуществить некую определенную вещь (например, чтобы сде­лать часы, нельзя как попало соединять разные колесики и пружинки, это нужно делать по определенным правилам, соответствующим устрой­ству этого механизма). То же самое можно сказать об играх (например, чтобы играть в шахматы, надо по меньшей мере знать правила этой игры). Применение правил в "исполнениях” менее жестко связано с предполагаемым результатом, да и сами эти правила более гибки (на­пример, чтобы "правильно” пользоваться языком, нужно соблюдать его грамматические и синтаксические правила, но, конечно же, само по себе такое применение далеко не обеспечивает хорошее владение языком; то же самое верно по отношению к технике фортепьянной игры,— к тому же правила этой игры трактуются гораздо свободнее, чем правила грам­матики, и т. д.). Важно отметить, что конститутивные правила говорят о том, "как должно быть” при выполнении какого-то действия, но сами эти правила зависят от того, как устроен (конституирован) предмет, являю­щийся целью этого действия. Поэтому в таких правилах не заключено реальное долженствование, они внутренне гипотетичны: "Если вы хотите достичь данной цели, то вы, должны действовать так-то и так-то”, но в них нет императива. "Вы должны сделать то-то и то-то, вы должны до­стичь такой-то цели”.