Эмиль Верхарн (4) - ДОСКА ОБЪЯВЛЕНИЙ ГИПЕРИНФО

1003 Просмотра

ТОЛПА

В городах из сумрака и черни, Где цветут безумные огни; В городах, где мечутся, беснуясь, С пеньем, с криками, с проклятьями, кипя, Как в котле,-трагические толпы; В городах, внезапно потрясенных Мятежом иль паникой, - во мне, Вдруг прорвавшись, блещет и ликует Утысячеренная душа. Лихорадка с зыбкими руками, Лихорадка в буйный свой поток меня Увлекает и несет, как камень, по дорогам. Разум меркнет, Сердце рвется к славе или преступленью, И на дикий зов единокупной силы Я бегу из самого себя. Ярость ли, безумие, любовь ли -. Всё пронзает молнией сердца; Всё известно прежде, чем сознанье Верной цели в мозг впилось, как гвоздь. Факелами потрясают руки, Рокот волн на папертях церквей, Стены, башни, вывески, вокзалы - Пляшет всё в безумье вечеров. Простирают мачты золотые светы И отчаянные огни, Циферблаты отливают кровью; И когда трибун на перекрестке Говорит, то ловишь не слова - Только жест, которым исступленно Он клеймит венчанное чело Императора и рушит алтари. Ночь кипит и плещет грозным шумом, Электричеством напитан воздух, Все сердца готовы отдаться, Душа сжимается безмерною тревогой, разрешаясь Криками.. и чувствуешь, что каждое мгновенье Может вспыхнуть иль раздавить рождающийся мир. Народ - тот, кому судьба судила Руки, владеющие молнией и громом, И власть открыть средь стольких смутных светов Ту новую звезду, которая пребудет Магнитом новой всемирной жизни, Чувствуешь ты, как прекрасно и полно Сердце мое В этот час, В сердце мира поющий и бьющий? Что нам до ветхих мудростей, до солнц Закатных отпылавших истин? Вот час, кипящий юностью и кровью, Вот ярый хмель столь крепкого вина, Что всякая в нем гаснет горечь, Надежда широкая смещает равновесья, Что утомили души: Природа ваяет новый лик Бессмертья своего; Всё движется, - и сами горизонты идут на нас. Мосты, аркады, башни Потрясены до самых оснований. Внезапные порывы множеств Взрывают города, Настало время крушений и свершений, И жестов молнийных, и золотых чудес На высотах Фаворов осиянных. Как волна, потерянная в реках, Как крыло, исчезшее в пространство, Утони, душа моя, в толпе, Бьющей город торжествующею яростью и гневом. Посмотри, как каждое безумье, Каждый ужас, каждый клич калятся, Расправляются и прыщут в небо; Собери в единый узел миллионы Напряженных мускулов и нервов; Намагниться всеми токами, Отдайся Всем внезапным превращеньям Человека и вещей, Чтоб ощутить внезапно, как прозренье, Грозный и жестокий закон, что правит ими, - Написанным в тебе. Жизнь согласи с судьбою, что толпа, Сама того не зная, возглашает Этой ночью, озаренной томленьем духа. Она одна глубинным чувством знает И долг, и право завтрашнего дня. Весь мир и тысячи неведомых причин Поддерживают каждый ее порыв К трагическим и красным горизонтам, Творимым ею. Грядущее! Я слышу, как оно Рвет землю и ломает своды в этих Городах из золота и черни, где пожары Рыщут, как лев с пылающею гривой. Единая минута, в которой потрясены века, Узлы, которые победы развязывают в битвах. Великий час, когда обличья мира меняются, Когда всё то, что было святым и правым, - Кажется неверным, Когда взлетаешь вдруг к вершинам новой веры, Когда толпа - носительница гнева, - Сочтя и перечтя века своих обид, На глыбе силы воздвигает право. О, в городах, внезапно потрясенных Кровавым празднеством и ужасом ночным, Чтоб вознести и возвеликолепить себя, Душа моя, замкнись! Июнь 1917

ДОПОЛНЕНИЕ:

МИКЕЛЬАНДЖЕЛО

Когда Буонаротти вошел в Сикстинскую капеллу, Он насторожился, Как бы прислушиваясь, Потом измерил взглядом высоту, - Шагами расстояние до алтаря, Обдумал свет, сочащийся сквозь окна, И то, как надо взнуздать и укротить Крылатых и ретивых коней своей работы... Затем ушел до вечера в Кампанью. И линии холмов и массы гор В его мозгу теснились могучими изгибами, В узлистых и разлатых деревьях, Изогнутых и скрюченных от ветра, Он видел напряженье спины, изгибы торсов, И порывы простертых к небу рук... В эти минуты в глазах его всё человечество - Движенья, жесты, позы - принимало Расширенный и полный облик всех вещей. Он возвратился в город ночью, То торжествующий, то недовольный собою, Потому что ни одно из прожитых видений В душе его не умиротворилось в статую. На следующий день пред вечером Недовольство в нем прорвалось, подобно грозди Черных виноградин, И к папе пошел он ссориться: "Зачем он - Микельанджело - ваятель Выбран, чтобы писать по влажной штукатурке Святую легенду на потолке часовни? Сикстинская капелла темна и плохо построена: И самый яркий день в ней не разгонит ночи! И что за толк трудиться над темным потолком, Чтоб мрак расцвечивать и сумрак золотить? И наконец, откуда и кто ему доставит балки Для подмостков такой величины?" Папа, не меняя выраженья лица, ответил: "Я прикажу срубить мой самый крупный лес". И Микельанджело ушел обратно в город, Враждебный папе, миру, людям, и ему казалось, Что в закоулках дворца, скрываясь в тени, За ним следят враги, заране осуждая Неистовство, и мрачность, и величье Нового творенья, что зрело в его душе. Стал сон его одним огромным взмывом Трагических телодвижений, вздымавшихся в мозгу. Он с вечера ложился на спину на ложе, И нервы продолжали гореть во время отдыха; Он весь звенел, дрожащий, как стрела, Вонзившаяся в стену. Чтоб растравить еще свои обиды ежедневные, Он распалялся страданьями и просьбами своих. И грозный мозг его, казалось, был пожаром Огней снедающих и пламеней грозящих. Но чем сильней его страдало сердце, Чем глубже проникали горечь и обида, Чем больше ставил он препятствий самому себе, Чтоб задержать миг молнии и чуда, Внезапно преображающий работу, Тем полнее зрело в душе Творенье пламенеющее и мрачное, Чье торжество и страх он нес в себе. То было в мае; звонили к утрене; Он, наконец, вернулся в Сикстинскую капеллу. Силой мысли Он собрал свои идеи в связни: Группы резкие и четкие, и линии широкие и ясные Пред оком зыбились в спокойном ровном свете. Подмостки были построены так крепко, Что могли вести на небо, Широкий, ясный свет сиял под сводами, Лаская выгибы и зажигая стены; Микельанджело взбежал по сходням, Легкий, шагая через три ступеньки. Новый пламень разгорался под веками, Пальцы с лаской ощупывали камень, Который должен был одеться славой и красотой. Затем он торопливо спустился И твердою рукою двери Замкнул на ключ. Он затворился на дни, на месяцы, на годы, Свирепо охраняя неприступность и тайну Своей работы - одинокой и неисчетной; Каждый день с рассветом, той же тяжелой поступью, Он переступал порог часовни, И между тем как солнце вдоль стен описывало круг, Он, как поденщик, - молчаливый и яростный, Трудился над бессмертным созданием. Уже Двенадцать вспарушенных сводов замыкали Семь пророков и пять сивилл, Упорно проникавших в текст вещих книг, Незыблемо сковавший Живую зыбь грядущего. Вдоль по карнизу пронизанные светом тела Лепились дерзко, торсы их и спины населяли архитрав Цветущей зрелостью и осмугленной плотью. Пары нагих детей фронтоны подпирали; Гирлянды здесь и там тянулись фестонами, Змий медный выступал из глубины угла; Юдифь кичилась кровью Олоферна; Как зданье, рушился огромный Голиаф; И к небесам вздымалась казнь Амана. День ото дня, без отдыха, без срока, Без ошибок и без поправок, росло и утверждалось Творенье в стройной полноте; Вскоре Посередине свода развернулась книга Бытия: Бог, как атлет, боролся с предвечным хаосом, С водами и с землей; Солнце и луна двойной печатью отметили На пламенном и новом небе свои места; Иегова устремлялся в пространства, Повитый светами и бурями несомый; Небо, море и горы жили мощной жизнью - Широкой, медленной и строго размеренной; Ева в изумленьи перед своим творцом, Сложивши руки, колена преклоняла; Адам же чувствовал перст Бога ревнивого, Касающийся пальцев, - призыв к деяниям; Каин и Авель готовили дары; А Искуситель, став женщиной, тяжелой грудью Украшал властительное древо; Под золотыми лозами заветного точила Ной опьяненный преклонялся к земле; И черный Потоп распростирал в полете Крыло воды над лесом и землею. В работе титанической, что он вершил один, Иеговы пламенем горел Буонаротти; Он создавал искусство сверхчеловечное; он населил плафон свой новой расой Существ великих, неистовых и мыслящих. Гений его сверкал суровый и судорожный, Подобный духу Данта и Саванароллы; Уста, что он отверз, вещали слова иные, И очи, им разверстые, провидели иные судьбы; Под лбами вознесенными и в гордых торсах бился И рокотал его глубокий, его великий дух; Он пересоздал по-своему и мир, и человека. В холодный осенний день Узнали, наконец, Что работа в Сикстинской капелле окончена И удалась. И стала хвала расти, подобная приливу, Волнами страстными и рокотом широким. Но папа Юлий Второй молчал. Его молчанье было как ожог. И мастер снова ушел в свое уединенье. Он с радостью вернулся к старым своим мученьям, И гнев, и гордость, и непонятная тоска, Обиды, подозренья Устремили снова Свой ураган трагический сквозь душу Микельанджело.

Никто не решился оставить свой комментарий.
Будь-те первым, поделитесь мнением с остальными.