Меню
Назад » »

Евгений Евтушенко (11)

ДАЙ БОГ!

Дай бог слепцам глаза вернуть
и спины выпрямить горбатым.
Дай бог быть богом хоть чуть-чуть,
но быть нельзя чуть-чуть распятым.

Дай бог не вляпаться во власть
и не геройствовать подложно,
и быть богатым — но не красть,
конечно, если так возможно.

Дай бог быть тертым калачом,
не сожранным ничьею шайкой,
ни жертвой быть, ни палачом,
ни барином, ни попрошайкой.

Дай бог поменьше рваных ран,
когда идет большая драка.
Дай бог побольше разных стран,
не потеряв своей, однако.

Дай бог, чтобы твоя страна
тебя не пнула сапожищем.
Дай бог, чтобы твоя жена
тебя любила даже нищим.

Дай бог лжецам замкнуть уста,
глас божий слыша в детском крике.
Дай бог живым узреть Христа,
пусть не в мужском, так в женском лике.

Не крест — бескрестье мы несем,
а как сгибаемся убого.
Чтоб не извериться во всем,
Дай бог ну хоть немного Бога!

Дай бог всего, всего, всего
и сразу всем — чтоб не обидно...
Дай бог всего, но лишь того,
за что потом не станет стыдно.
1990

Евгений Евтушенко. 
Ростов-на-Дону: Феникс, 1996. 



ПОТЕРЯ

Потеряла Россия
 в России
 Россию.
Она ищет себя,
 как иголку в стогу,
как слепая старуха,
 бессмысленно руки раскинув,
с причитаньями ищет
 буренку свою на лугу.
Мы сжигали иконы свои.
 Мы не верили собственным книгам.
Мы умели сражаться лишь с пришлой бедой.
Неужели не выжили мы
 лишь под собственным игом,
сами став для себя
 хуже, чем чужеземной ордой?
Неужели нам жить суждено
 то в маниловском, молью побитом халате,
то в тулупчике заячьем драном
 с плеча Пугача?
Неужели припадочность —
 это и есть наш характер,
то припадки гордыни,
 то самооплева —
 и все сгоряча?
Медный бунт, соляной и картофельный —
 это как сон безопасный.
Бунт сплошной —
 вот что Кремль сотрясает сегодня,
 как будто прибой.
Неужели единственный русский наш
 выбор злосчастный —
это или опричнина
 или разбой?
Самозванство сплошное.
 Сплошные вокруг атаманы.
Мы запутались,
 чьи имена и знамена несем,
и такие туманы в башках на Руси,
 растуманы,
что неправы все сразу,
 и все виноваты во всем.
Мы в туманах таких
 по колено в крови набродились.
Хватит, Боже, наказывать нас.
 Ты нас лучше прости,
 пожалей.
Неужели мы вымерли?
 Или еще не родились?
Мы рождаемся снова,
 а снова рождаться — еще тяжелей.
13 марта 1991

Евгений Евтушенко. 
Ростов-на-Дону: Феникс, 1996. 



НЕТ ЛЕТ

 Светлане Харрис
«Нет
 лет...» —
вот что кузнечики стрекочут нам в ответ
на наши страхи постаренья
и пьют росу до исступленья,
вися на стеблях на весу
с алмазинками на носу,
и каждый —
 крохотный зелененький поэт.

«Нет
 лет...» —
вот что звенит,
как будто пригоршня монет,
в кармане космоса дырявом горсть планет,
вот что гремят, не унывая,
все недобитые трамваи,
вот что ребячий прутик пишет на песке,
вот что, как синяя пружиночка,
чуть-чуть настукивает жилочка
у засыпающей любимой на виске.

Нет
 лет.
Мы все,
 впадая сдуру в стадность,
себе придумываем старость,
но что за жизнь,
 когда она — самозапрет?
Копни любого старика
и в нем найдешь озорника,
а женщины немолодые —
все это девочки седые.
Их седина чиста, как яблоневый цвет.

Нет
 лет.
Есть только чудные и страшные мгновенья.
Не надо нас делить на поколенья.
Всепоколенийность —
 вот гениев секрет.
Уронен Пушкиным дуэльный пистолет,
а дым из дула смерть не выдула
и Пушкина не выдала,
не разрешив ни умереть,
 ни постареть.

Нет
 лет.
А как нам быть,
 негениальным,
но все-таки многострадальным,
чтобы из шкафа,
 неодет,
с угрюмым грохотом обвальным,
грозя оскалом тривиальным,
не выпал собственный скелет?
Любить.
 Быть вечным во мгновении.
Все те, кто любят,—
 это гении.

Нет
 лет
для всех Ромео и Джульетт.
В любви полмига —
 полстолетия.
Полюбите —
 не постареете —
вот всех зелененьких кузнечиков совет.
Есть
 весть,
и не плохая, а благая,
что существует жизнь другая,
но я смеюсь,
 предполагая,
что сотня жизней не в другой, а в этой есть
и можно сотни раз отцвесть
и вновь расцвесть.

Нет
 лет.
Не сплю,
 хотя давно погас в квартире свет
и лишь поскрипывает дряхлый табурет:
«Нет
 лет...
 нет
 лет...»
18 июля 1992, станция Зима

Евгений Евтушенко. 
Ростов-на-Дону: Феникс, 1996. 



ОЛЬХОВАЯ СЕРЕЖКА

 Д. Батлер

Уронит ли ветер 
 в ладони сережку ольховую, 
начнет ли кукушка 
 сквозь крик поездов куковать, 
задумаюсь вновь, 
 и, как нанятый, жизнь истолковываю 
и вновь прихожу 
 к невозможности истолковать. 
Себя низвести 
 до пылиночки в звездной туманности, 
конечно, старо, 
 но поддельных величий умней, 
и нет униженья 
 в осознанной собственной малости - 
величие жизни 
 печально осознанно в ней. 
Сережка ольховая, 
 легкая, будто пуховая, 
но сдунешь ее - 
 все окажется в мире не так, 
а, видимо, жизнь 
 не такая уж вещь пустяковая, 
когда в ней ничто 
 не похоже на просто пустяк. 
Сережка ольховая 
 выше любого пророчества. 
Тот станет другим, 
 кто тихонько ее разломил. 
Пусть нам не дано 
 изменить все немедля, как хочется,- 
когда изменяемся мы, 
 изменяется мир. 
И мы переходим 
 в какое-то новое качество 
и вдаль отплываем 
 к неведомой новой земле, 
и не замечаем, 
 что начали странно покачиваться 
на новой воде 
 и совсем на другом корабле. 
Когда возникает 
 беззвездное чувство отчаленности 
от тех берегов, 
 где рассветы с надеждой встречал,
мой милый товарищ, 
 ей-богу, не надо отчаиваться - 
поверь в неизвестный,
 пугающе черный причал. 
Не страшно вблизи 
 то, что часто пугает нас издали. 
Там тоже глаза, голоса, 
 огоньки сигарет. 
Немножко обвыкнешь, 
 и скрип этой призрачной пристани 
расскажет тебе, 
 что единственной пристани нет. 
Яснеет душа, 
 переменами неозлобимая. 
Друзей, не понявших 
 и даже предавших,- прости. 
Прости и пойми, 
 если даже разлюбит любимая, 
сережкой ольховой 
 с ладони ее отпусти. 
И пристани новой не верь, 
 если станет прилипчивой. 
Призванье твое - 
 беспричальная дальняя даль. 
С шурупов сорвись, 
 если станешь привычно привинченный, 
и снова отчаль 
 и плыви по другую печаль. 
Пускай говорят: 
 «Ну когда он и впрямь образумится!» 
А ты не волнуйся - 
 всех сразу нельзя ублажить. 
Презренный резон: 
 «Все уляжется, все образуется...» 
Когда образуется все - 
 то и незачем жить. 
И необъяснимое - 
 это совсем не бессмыслица. 
Все переоценки 
 нимало смущать не должны,- 
ведь жизни цена
 не понизится 
 и не повысится - 
она неизменна тому, 
 чему нету цены. 
С чего это я? 
 Да с того, что одна бестолковая 
кукушка-болтушка 
 мне долгую жизнь ворожит. 
С чего это я? 
 Да с того, что сережка ольховая 
лежит на ладони и, 
 словно живая,
 дрожит... 
1975

Евгений Евтушенко. Мое самое-самое. 
Москва, Изд-во АО "ХГС" 1995.


ПАРУСА

 Памяти К. Чуковского

Вот лежит перед морем девочка.
Рядом книга. На буквах песок.
А страничка под пальцем не держится —
трепыхается, как парусок.

Море сдержанно камни ворочает,
их до берега не докатив.
Я надеюсь, что книга хорошая —
не какой-нибудь там детектив.

Я не вижу той книги названия —
ее край сердоликом прижат,
но ведь автор — мой брат по призванию
и, быть может, умерший мой брат.

И когда умирают писатели —
не торговцы словами с лотка,—
как ты чашу утрат ни подсахари,
эта чаша не станет сладка.

Но испей эту чашу, готовую
быть решающей чашей весов
в том сраженье за души, которые,
может, только и ждут парусов.

Не люблю я красивых надрывностей.
Причитать возле смерти не след.
Но из множества несправедливостей
наибольшая все-таки — смерть.

Я платочка к глазам не прикладываю,
боль проглатываю свою,
если снова с повязкой проклятою
в карауле почетном стою.

С каждой смертью все меньше мы молоды,
сколько горьких утрат наяву
канцелярской булавкой приколото
прямо к коже, а не к рукаву...

Наше дело, как парус, тоненько
бьется, дышит и дарит свет,
но ни Яшина, ни Паустовского,
ни Михал Аркадьича нет.

И — Чуковский... О, лучше бы издали
поклониться, но рядом я встал.
О, как вдруг на лице его выступило
то, что был он немыслимо стар.

Но он юно, изящно и весело
фехтовал до конца своих дней,
Айболит нашей русской словесности,
с бармалействующими в ней.

Было легкое в нем, чуть богемное.
Но достойнее быть озорным,
даже легким, но добрым гением,
чем заносчивым гением злым.

И у гроба Корнея Иваныча
я увидел — вверху, над толпой
он с огромного фото невянуще
улыбался над мертвым собой.

Сдвинув кепочку, как ему хочется,
улыбался он миру всему,
и всему благородному обществу,
и немножко себе самому.

Будет столько меняться и рушиться,
будут новые голоса,
но словесность великая русская
никогда не свернет паруса.

...Даже смерть от тебя отступается,
если кто-то из добрых людей
в добрый путь отплывает под парусом
хоть какой-то странички твоей...
1969

Евгений Евтушенко. 
Ростов-на-Дону: Феникс, 1996. 

Никто не решился оставить свой комментарий.
Будь-те первым, поделитесь мнением с остальными.
avatar