Евгений Евтушенко (5)

ОЖИДАНИЕ

В прохладу волн загнав
стада коров мычащих,
сгибает стебли трав
жара в застывших чащах.

Прогретая гора
дымится пылью склонов.
Коробится кора
у накаленных кленов.

Изнемогли поля,
овраги истомились,
и солнцу тополя
уже сдались на милость.

Но все-таки тверды,
сильны и горделивы
чего-то ждут сады,
и ждут чего-то нивы.

Пусть влага с высоты
еще не стала литься,
но ждут ее сады,
и ею бредят листья.

Пускай повсюду зной,
и день томится в зное,
но все живет грозой,
и дышит все грозою.

Евгений Евтушенко. Мое самое-самое. 
Москва, Изд-во АО "ХГС" 1995.


ВАГОН

Стоял вагон, видавший виды,
где шлаком выложен откос.
До буферов травой обвитый,
он до колена в насыпь врос.
Он домом стал. В нем люди жили.
Он долго был для них чужим.
Потом привыкли. Печь сложили,
чтоб в нем теплее было им.
Потом - обойные разводы.
Потом - герани на окне.
Потом расставили комоды.
Потом прикнопили к стене
открытки с видами прибоев.
Хотели сделать все, чтоб он
в геранях их и в их обоях
не вспоминал, что он - вагон.
Но память к нам неумолима,
и он не мог заснуть, когда
в огнях, свистках и клочьях дыма
летели
 мимо
 поезда.
Дыханье их его касалось.
Совсем был рядом их маршрут.
Они гудели, и казалось -
они с собой его берут.
Но сколько он не тратил силы -
колес не мог поднять своих.
Его земля за них схватила,
и лебеда вцепилась в них.
А были дни, когда сквозь чащи,
сквозь ветер, песни и огни
и он летел навстречу счастью,
шатая голосом плетни.
Теперь не ринуться куда-то.
Теперь он с места не сойдет.
И неподвижность - как расплата
за молодой его полет.

Евгений Евтушенко. Мое самое-самое. 
Москва, Изд-во АО "ХГС" 1995.


МОРЕ

"Москва - Сухуми"
 мчался через горы.
Уже о море
 были разговоры.
Уже в купе соседнем практиканты
оставили
 и шахматы
 и карты.

Курортники толпились в коридоре,
смотрели в окна:
 "Вскоре будет море!"
Одни,
 схватив товарищей за плечи,
свои припоминали
 с морем встречи.
А для меня
 в музеях и квартирах
оно висело в рамках под стеклом.
Его я видел только на картинах
и только лишь по книгам знал о нем.

И вновь соседей трогал я рукою,
и был в своих вопросах
 я упрям:
"Скажите,- скоро?..
 А оно - какое?"
"Да погоди,
 сейчас увидишь сам..."
И вот - рывок,
 и поезд - на просторе,
и сразу в мире нету ничего:
исчезло все вокруг -
 и только море,
затихло все,
 и только шум его...
Вдруг вспомнил я:
 со мною так же было.
Да, это же вот чувство,
 но сильней,
когда любовь уже звала,
 знобила,
а я по книгам только знал о ней.

Любовь за невниманье упрекая,
я приставал с расспросами к друзьям:
"Скажите,- скоро?...
 А она - какая?"
"Да погоди,
 еще узнаешь сам..."

И так же, как сейчас,
 в минуты эти,
когда от моря стало так сине,
исчезло все -
 и лишь она на свете,
затихло все -
 и лишь слова ее...

Евгений Евтушенко. Мое самое-самое. 
Москва, Изд-во АО "ХГС" 1995.


ГЛУБИНА

 В. Соколову

Будил захвоенные дали
рев парохода поутру,
а мы на палубе стояли
и наблюдали Ангару.
Она летела озаренно,
и дно просвечивало в ней
сквозь толщу волн светло-зеленых
цветными пятнами камней.
Порою, если верить глазу,
могло казаться на пути,
что дна легко коснешься сразу,
лишь в воду руку опусти.
Пусть было здесь немало метров,
но так вода была ясна,
что оставалась неприметной
ее большая глубина.
Я знаю: есть порой опасность
в незамутненности волны,
ведь ручейков журчащих ясность
отнюдь не признак глубины.
Но и другое мне знакомо,
и я не ставлю ни во грош
бессмысленно глубокий омут,
где ни черта не разберешь.
И я хотел бы стать волною
реки, зарей пробитой вкось,
с неизмеримой глубиною
и каждым
 камешком
 насквозь!

Евгений Евтушенко. Мое самое-самое. 
Москва, Изд-во АО "ХГС" 1995.


* * *

К добру ты или к худу,
решает время пусть.
Но лишь с тобой побуду,
я хуже становлюсь.
Ты мне звонишь нередко,
но всякий раз в ответ,
как я просил, соседка
твердит, что дома нет.
А ты меня тревожишь
письмом любого дня.
Ты пишешь, что не можешь
ни часу без меня,
что я какой-то странный,
что нету больше сил,
что Витька Силин пьяный
твоей руки просил.
Я полон весь то болью,
то счастьем, то борьбой...
Что делать мне с тобою?
Что делать мне с собой?!
Смотреть стараюсь трезво
на все твои мечты.
И как придумать средство,
чтоб разлюбила ты?
В костюме новом синем,
что по заказу сшит,
наверно, Витька Силин
сейчас к тебе спешит.
Он ревностен и стоек.
В душе - любовный пыл.
Он аспирант-историк
и что-то там открыл.
Среди весенних лужиц
идет он через дождь,
а ты его не любишь,
а ты его не ждешь,
а ты у Эрмитажа"
стоишь, ко мне звоня,
и знаешь - снова скажут,
что дома нет меня.

Евгений Евтушенко. Мое самое-самое. 
Москва, Изд-во АО "ХГС" 1995.


* * *

Не разглядывать в лупу
эту мелочь и ту,
как по летнему лугу,
я по жизни иду.

Настежь -
ворот рубашки,
и в тревожных руках
все недели -
 ромашки
о семи лепестках.

Ветер сушит мне губы.
Я к ромашкам жесток.
Замирающе:
 "Любит!"-
говорит лепесток.

Люди, слышите, люди,
я счастливый какой!
Но спокойно:
 "Не любит",
возражает другой.

Евгений Евтушенко. Мое самое-самое. 
Москва, Изд-во АО "ХГС" 1995.


ТРЕТИЙ СНЕГ

 С. Щипачеву

Смотрели в окна мы, где липы
чернели в глубине двора.
Вздыхали: снова снег не выпал,
а ведь пора ему, пора.

И снег пошел, пошел под вечер.
Он, покидая высоту,
летел, куда подует ветер,
и колебался на лету.

Он был пластинчатый и хрупкий
и сам собою был смущен.
Его мы нежно брали в руки
и удивлялись: "Где же он?"

Он уверял нас: "Будет, знаю,
и настоящий снег у вас.
Вы не волнуйтесь - я растаю,
не беспокойтесь - я сейчас..."

Был новый снег через неделю.
Он не пошел - он повалил.
Он забивал глаза метелью,
шумел, кружил что было сил.

В своей решимости упрямой
хотел добиться торжества,
чтоб все решили: он тот самый,
что не на день и не на два.

Но, сам себя таким считая,
не удержался он и сдал.
и если он в руках не таял,
то под ногами таять стал.

А мы с тревогою все чаще
опять глядели в небосклон:
"Когда же будет настоящий?
Ведь все же должен быть и он".

И как-то утром, вставши сонно,
еще не зная ничего,
мы вдруг ступили удивленно,
дверь отворивши, на него.

Лежал глубокий он и чистый
со всею мягкой простотой.
Он был застенчиво-пушистый
и был уверенно-густой.

Он лег на землю и на крыши,
всех белизною поразив,
и был действительно он пышен,
и был действительно красив.

Он шел и шел в рассветной гамме
под гуд машин и храп коней,
и он не таял под ногами,
а становился лишь плотней.

Лежал он, свежий и блестящий,
и город был им ослеплен.
Он был тот самый. Настоящий.
Его мы ждали. Выпал он.

Евгений Евтушенко. Мое самое-самое. 
Москва, Изд-во АО "ХГС" 1995.


СПУТНИЦА

В большом платке,
 повязанном наспех
поверх смешной шапчонки с помпонами,
она сидела на жесткой насыпи,
с глазами,
 слез отчаянных полными.
Снижались на рельсы изредка бабочки.
Был шлак под ногами лилов и порист.
Она,
 как и я,
 отстала от бабушки,
когда бомбили немцы наш поезд.
Ее звали Катей.
 Ей было девять,
и я не знал, что с нею мне делать.
Но все сомненья я вскоре отверг -
придется взять под опеку.
Девчонка,
 а все-таки человек.
Нельзя же бросать человека.
Тяжелым гуденьем
 с разрывами слившись,
опять бомбовозы летели вдали.
Я тронул девчонку за локоть:
 "Слышишь?
Чего расселась?
 Пошли".
Земля была большая,
 а мы были маленькие.
Трудными были по ней шаги.
На Кате -
 с галошами жаркие валенки.
На мне -
 здоровенные сапоги.
Лесами шли,
 пробирались вброд.
Каждая моя нога
прежде, чем сделать шаг вперед,
делала шаг
 внутри сапога.
Я был уверен -
 девчонка нежна,
ахи,
 охи,
 кис-кис.
И думал -
 сразу скиснет она,
а вышло,
 что сам скис.
Буркнул:
 "Дальше я не пойду".
На землю сел у межи.
А она:
 "Да что ты?
 Брось ерунду.
Травы в сапоги подложи.
Кушать хочешь?
 Что же молчишь ты?
Держи консервы.
 Крабовые.
Давай подкрепимся.
 Эх, мальчишки,
все вы - лишь с виду храбрые!"
А вскоре с ней
 по колючей стерне
опять я шагал,
 не горбясь.
Заговорило что-то во мне -
наверно, мужская гордость.
Собрался с духом.
 Держался, как мог.
Боясь обидные слышать слова,
насвистывал даже.
 Из драных сапог
зелеными клочьями лезла трава.
Мы шли и шли,
 забывая про отдых,
мимо воронок,
 пожарищ мимо.
Шаталось небо сорок первого года,-
его подпирали
 столбы дыма.

Евгений Евтушенко. Мое самое-самое. 
Москва, Изд-во АО "ХГС" 1995.