Евгений Евтушенко (7)

НА ВЕЛОСИПЕДЕ

Я бужу на заре
своего двухколесного друга.
Мать кричит из постели:
"На лестнице хоть не трезвонь!"
Я свожу его вниз.
По ступеням он скачет
упруго.
Стукнуть шину ладонью -
и сразу подскочет ладонь!
Я небрежно сажусь -
вы посадки такой не видали!
Из ворот выезжаю
навстречу воскресному дню.
Я качу по асфальту.
Я весело жму на педали.
Я бесстрашно гоню,
и звоню,
 и звоню,
 и звоню...
За Москвой петуха я пугаю,
кривого и куцего.
Белобрысому парню
я ниппель даю запасной.
Пью коричневый квас
в пропылившемся городе Кунцево,
привалившись спиною
к нагретой цистерне квасной.
Продавщица сдает
мокрой мелочью сдачу.
Свое имя скрывает:
"Какие вы хитрые все".
Улыбаясь: "Пока!",
я к товарищу еду на дачу.
И опять я спешу;
и опять я шуршу по шоссе.
Он сидит, мой товарищ,
и мрачно строгает дубину
на траве,
 зеленеющей у гаража.
Говорит мне:
"Мячи вот украли...
 Обидно..."
И корит домработницу:
"Тоже мне страж...
 Хороша!"
Я молчу.
Я гляжу на широкие, сильные плечи.
Он о чем-то все думает,
даже в беседе со мной.
Очень трудно ему.
На войне было легче.
Жизнь идет.
Юность кончилась вместе с войной.
Говорит он:
"Там душ.
 Вот держи,
 утирайся".
Мы по рощице бродим,
ругаем стихи и кино.
А потом за столом,
на прохладной и тихой террасе,
рядом с ним и женою
тяну я сухое вино.
Вскоре я говорю:
"До свидания, Галя и Миша".
Из ворот он выходит,
жена прислонилась к плечу.
Почему-то я верю:
он сможет,
 напишет...
Ну а если не сможет,
и знать я о том не хочу.
Я качу!
Не могу я
с веселостью прущей расстаться.
Грузовые в пути
догоняю я махом одним.
Я за ними лечу
в разреженном пространстве.
Па подъемах крутых
прицепляюсь я к ним.
Знаю сам,
 что опасно!
Люблю я рискованность!
Говорят мне,
гудя напряженно,
 они:
"На подъеме поможем,
дадим тебе скорость,
ну, а дальше уже,
как сумеешь, гони".
Я гоню что есть мочи!
Я шутками лихо кидаюсь.
Только вы не глядите,
как шало я мчусь,-
это так, для фасону.
Я знаю,
 что плохо катаюсь.
Но когда-нибудь
я хорошо научусь.
Я слезаю в пути
у сторожки заброшенной,
 ветхой.
Я ломаю черемуху
 в звоне лесном.
и, к рулю привязав ее ивовой веткой,
я лечу
 и букет раздвигаю лицом.
Возвращаюсь в Москву.
Не устал еще вовсе.
Зажигаю настольную,
верхнюю лампу гашу.
Ставлю в воду черемуху.
Ставлю будильник на восемь,
и сажусь я за стол,
и вот эти стихи
 я пишу...

Евгений Евтушенко. Мое самое-самое. 
Москва, Изд-во АО "ХГС" 1995.


ЗАВИСТЬ

Завидую я.
 Этого секрета
не раскрывал я раньше никому.
Я знаю, что живет мальчишка где-то,
и очень я завидую ему.
Завидую тому,
 как он дерется,-
я не был так бесхитростен и смел.
Завидую тому,
 как он смеется,-
я так смеяться в детстве не умел.
Он вечно ходит в ссадинах и шишках,-
я был всегда причесанней, целей.
Все те места, что пропускал я в книжках,
он не пропустит.
 Он и тут сильней.
Он будет честен жесткой прямотою,
злу не прощая за его добро,
и там, где я перо бросал:
 "Не стоит!"-
он скажет:
 "Стоит!"- и возьмет перо.
Он если не развяжет,
 так разрубит,
где я ни развяжу,
 ни разрублю.
Он, если уж полюбит,
 не разлюбит,
а я и полюблю,
 да разлюблю.
Я скрою зависть.
 Буду улыбаться.
Я притворюсь, как будто я простак:
"Кому-то же ведь надо ошибаться,
кому-то же ведь надо жить не так".
Но сколько б ни внушал себе я это,
твердя:
 "Судьба у каждого своя",-
мне не забыть, что есть мальчишка где-то,
что он добьется большего,
 чем я.

Евгений Евтушенко. Мое самое-самое. 
Москва, Изд-во АО "ХГС" 1995.


* * *

Я кошелек.
 Лежу я на дороге.
Лежу один посередине дня.
Я вам не виден, люди.
 Ваши ноги
идут по мне и около меня.
Да что, вы
 ничего не понимаете?!
Да что, у вас, ей-богу,
 нету глаз?!
Та пыль,
 что вы же сами поднимаете,
меня скрывает,
 хитрая,
 от вас.
Смотрите лучше.
 Стоит лишь вглядеться,
я все отдам вам,
 все, чем дорожил.
И не ищите моего владельца -
я сам себя на землю положил.
Не думайте,
 что дернут вдруг за ниточку,
и над косым забором невдали
увидите какую-нибудь Ниночку,
смеющуюся:
 "Ловко провели!"
Пускай вас не пугает смех стыдящий
и чьи-то лица где-нибудь в окне...
Я не обман.
 Я самый настоящий.
Вы посмотрите только, что во мне!
Я одного боюсь,
 на вас в обиде:
что вот сейчас,
 посередине дня,
не тот, кого я жду,
 меня увидит,
не тот, кто надо,
 подберет меня.

Евгений Евтушенко. Мое самое-самое. 
Москва, Изд-во АО "ХГС" 1995.


ЗЛОСТЬ

 Добро должно быть с кулаками.
 М. Светлов (из разговора)

Мне говорят,
 качая головой:
"Ты подобрел бы.
 Ты какой-то злой".
Я добрый был.
 Недолго это было.
Меня ломала жизнь
 и в зубы била.
Я жил
 подобно глупому щенку.
Ударят -
 вновь я подставлял щеку.
Хвост благодушья,
 чтобы злей я был,
одним ударом
 кто-то отрубил!
И я вам расскажу сейчас
 о злости,
о злости той,
 с которой ходят в гости,
и разговоры
 чинные ведут,
и щипчиками
 сахар в чай кладут.
Когда вы предлагаете
 мне чаю,
я не скучаю -
 я вас изучаю,
из блюдечка
 я чай смиренно пью
и, когти пряча,
 руку подаю.
И я вам расскажу еще
 о злости...
Когда перед собраньем шепчут:
 "Бросьте!..
Вы молодой,
 и лучше вы пишите,
а в драку лезть
 покамест не спешите",-
то я не уступаю
 ни черта!
Быть злым к неправде -
 это доброта.
Предупреждаю вас:
 я не излился.
И знайте -
 я надолго разозлился.
И нету во мне
 робости былой.
И -
 интересно жить,
 когда ты злой!

Евгений Евтушенко. Мое самое-самое. 
Москва, Изд-во АО "ХГС" 1995.


НЕЖНОСТЬ

Разве же можно,
 чтоб все это длилось?
Это какая-то несправедливость...
Где и когда это сделалось модным:
"Живым - равнодушье,
 внимание - мертвым?"
Люди сутулятся,
 выпивают.
Люди один за другим
 выбывают,
и произносятся
 для истории
нежные речи о них -
 в крематории...
Что Маяковского жизни лишило?
Что револьвер ему в руки вложило?
Ему бы -
 при всем его голосе,
 внешности -
дать бы при жизни
 хоть чуточку нежности.
Люди живые -
 они утруждают.
Нежностью
 только за смерть награждают.

Евгений Евтушенко. Мое самое-самое. 
Москва, Изд-во АО "ХГС" 1995.


ПАРК

Разговорились люди нынче.
От разговоров этих чад.
Вслух и кричат, но вслух и хнычат,
и даже вслух порой молчат.

Мне надоели эти темы.
Я бледен. Под глазами тени.
От этих споров я в поту.
Я лучше в парк гулять пойду.

Уже готов я лезть на стену.
Боюсь явлений мозговых.
Пусть лучше пригласит на сцену
меня румяный массовик.

Я разгадаю все шарады
и, награжден двумя шарами,
со сцены радостно сойду
и выпущу шары в саду.

Потом я ролики надену
и песню забурчу на тему,
что хорошо поет Монтан,
и возлюбуюсь на фонтан.

И, возжелавши легкой качки,
лелея благостную лень,
возьму я чешские "шпикачки"
и кружку с пеной набекрень.

Но вот сидят два человека
и спорят о проблемах века.

Один из них кричит о вреде
открытой критики у нас,
что, мол, враги кругом, что время
неподходящее сейчас.

Другой - что это все убого,
что ложь рождает только ложь
и что, какая б ни была эпоха,
неправдой к правде не придешь.

Я закурю опять, я встану,
вновь удеру гулять к фонтану,
наткнусь на разговор, другой...
Нет,- в парк я больше ни ногой!

Всё мыслит: доктор медицины,
что в лодке сетует жене,
и женщина на мотоцикле,
летя отвесно но стене.

На поплавках уютно-шатких,
и аллеях, где лопочет сад,
и на раскрашенных лошадках -
везде мыслители сидят.

Прогулки, вы порой фатальны!
Задумчивые люди пьют,
задумчиво шумят фонтаны,
задумчиво по морде бьют.

Задумчивы девчонок челки,
и ночь, задумавшись всерьез,
перебирает, словно четки,
вагоны чертовых колес...

Евгений Евтушенко. Мое самое-самое. 
Москва, Изд-во АО "ХГС" 1995.