Федор Михайлович Достоевский. Идиот (20)

VII

   Молодой человек, сопровождавший генерала, был лет двадцати восьми, высокий, стройный, с прекрасным и умным лицом, с блестящим, полным остроумия и насмешки взглядом больших черных глаз. Аглая даже и не оглянулась на него и продолжала чтение стихов, с аффектацией продолжая смотреть на одного только князя и обращаясь только к нему одному. Князю стало явно, что всё это она делает с каким-то особенным расчетом. Но по крайней мере новые гости несколько поправили его неловкое положение. Завидев их, он привстал, любезно кивнул издали головой генералу, подал знак, чтобы не прерывали чтения, а сам успел отретироваться за кресла, где, облокотясь левою рукой на спинку, продолжал слушать балладу уже, так сказать, в более удобном и не в таком "смешном" положении, как сидя в креслах. С своей стороны, Лизавета Прокофьевна повелительным жестом махнула два раза входившим, чтоб они остановились. Князь, между прочим, слишком интересовался новым своим гостем, сопровождавшим генерала; он ясно угадал в нем Евгения Павловича Радомского, о котором уже много слышал и не раз думал. Его сбивало одно только штатское платье его; он слышал, что Евгений Павлович военный. Насмешливая улыбка бродила на губах нового гостя во всё время чтения стихов, как будто и он уже слышал кое-что про "рыцаря бедного".

   "Может быть, сам и выдумал", -- подумал князь про себя.

   Но совсем другое было с Аглаей. Всю первоначальную аффектацию и напыщенность, с которою она выступила читать, она прикрыла такою серьезностью и таким проникновением в дух и смысл поэтического произведения, с таким смыслом произносила каждое слово стихов, с такою высшею простотой проговаривала их, что в конце чтения не только увлекла всеобщее внимание, но передачей высокого духа баллады как бы и оправдала отчасти ту усиленную, аффектированную важность, с которою она так торжественно вышла на средину террасы. В этой важности можно было видеть теперь только безграничность и, пожалуй, даже наивность ее уважения к тому, что она взяла на себя передать. Глаза ее блистали, и легкая, едва заметная судорога вдохновения и восторга раза два прошла по ее прекрасному лицу. Она прочла:

  

   Жил на свете рыцарь бедный,

   Молчаливый и простой,

   С виду сумрачный и бледный,

   Духом смелый и прямой.

   Он имел одно виденье,

   Непостижное уму, --

   И глубоко впечатленье

   В сердце врезалось ему,

   С той поры, сгорев душою,

   Он на женщин не смотрел,

   Он до гроба ни с одною

   Молвить слова не хотел.

   Он себе на шею четки

   Вместо шарфа навязал,

   И с лица стальной решетки

   Ни пред кем не подымал.

   Полон чистою любовью,

   Верен сладостной мечте,

   A. M. D. своею кровью

   Начертал он на щите.

   И в пустынях Палестины,

   Между тем как по скалам

   Мчались в битву паладины,

   Именуя громко дам,

   Lumen coeli, sancta Rosa!1

   Восклицал он, дик и рьян,

   И как гром его угроза

   Поражала мусульман.

   Возвратясь в свой замок дальний,

   Жил он, строго заключен,

   Всё безмолвный, всё печальный,

   Как безумец умер он.

  

   1 Свет небес, святая Роза! (лат.).

  

   Припоминая потом всю эту минуту, князь долго в чрезвычайном смущении мучился одним неразрешимым для него вопросом: как можно было соединить такое истинное, прекрасное чувство с такою явною и злобною насмешкой? Что была насмешка, в том он не сомневался; он ясно это понял и имел на то причины: во время чтения Аглая позволила себе переменить буквы A. M. D. в буквы Н. Ф. Б. Что тут была не ошибка и не ослышка с его стороны -- в том он сомневаться не мог (впоследствии это было доказано). Во всяком случае выходка Аглаи, -- конечно, шутка, хоть слишком резкая и легкомысленная, -- была преднамеренная. О "рыцаре бедном" все говорили (и "смеялись") еще месяц назад. А между тем, как ни припоминал потом князь, выходило, что Аглая произнесла эти буквы не только без всякого вида шутки, или какой-нибудь усмешки, или даже какого-нибудь напирания на эти буквы, чтобы рельефнее выдать их затаенный смысл, но, напротив, с такою неизменною серьезностью, с такою невинною и наивною простотой, что можно было подумать, что эти самые буквы и были в балладе и что так было в книге напечатано. Что-то тяжелое и неприятное как бы уязвило князя. Лизавета Прокофьевна, конечно, не поняла и не заметила ни подмены букв, ни намека. Генерал Иван Федорович понял только, что декламировали стихи. Из остальных слушателей очень многие поняли и удивились и смелости выходки и намерению, но смолчали и старались не показывать виду. Но Евгений Павлович (князь даже об заклад готов был побиться) не только понял, но даже старался и вид показать, что понял: он слишком насмешливо улыбнулся.

   -- Экая прелесть какая! -- воскликнула генеральша в истинном упоении, только кончилось чтение. -- Чьи стихи?

   -- Пушкина, maman, не стыдите нас, это совестно! -- воскликнула Аделаида.

   -- Да с вами и не такой еще дурой сделаешься! -- горько отозвалась Лизавета Прокофьевна. -- Срам! Сейчас как придем, подайте мне эти стихи Пушкина!

   -- Да у нас, кажется, совсем нет Пушкина.

   -- С незапамятных времен, -- прибавила Александра, -- два какие-то растрепанные тома валяются.

   -- Тотчас же послать купить в город, Федора иль Алексея, с первым поездом, -- лучше Алексея. Аглая, поди сюда! Поцелуй меня, ты прекрасно прочла, но -- если ты искренно прочла, -- прибавила она почти шепотом, -- то я о тебе жалею; если ты в насмешку ему прочла, то я твои чувства не одобряю, так что во всяком случае лучше бы было и совсем не читать. Понимаешь? Ступай, сударыня, я еще с тобой поговорю, а мы тут засиделись.

   Между тем князь здоровался с генералом Иваном Федоровичем, а генерал представлял ему Евгения Павловича Радомского.

   -- На дороге захватил, он только что с поездом; узнал, что я сюда и все наши тут...

   -- Узнал, что и вы тут, -- перебил Евгений Павлович, -- и так как давно уж и непременно предположил себе искать не только вашего знакомства, но и вашей дружбы, то и не хотел терять времени. Вы нездоровы? Я сейчас только узнал...

   -- Совсем здоров и очень рад вас узнать, много слышал и даже говорил о вас с князем Щ., -- ответил Лев Николаевич, подавая руку.

   Взаимные вежливости были произнесены, оба пожали друг другу руку и пристально заглянули друг другу в глаза. В один миг разговор сделался общим. Князь заметил (а он замечал теперь всё быстро и жадно и даже, может, и то, чего совсем не было), что штатское платье Евгения Павловича производило всеобщее и какое-то необыкновенно сильное удивление, до того, что даже все остальные впечатления на время забылись и изгладились. Можно было подумать, что в этой перемене костюма заключалось что-то особенно важное. Аделаида и Александра с недоумением расспрашивали Евгения Павловича. Князь Щ., его родственник, даже с большим беспокойством; генерал говорил почти с волнением. Одна Аглая любопытно, но совершенно спокойно поглядела с минуту на Евгения Павловича, как бы желая только сравнить, военное или штатское платье ему более к лицу, но чрез минуту отворотилась и уже не глядела на него более. Лизавета Прокофьевна тоже ни о чем не захотела спрашивать, хотя, может быть, и она несколько беспокоилась. Князю показалось, что Евгений Павлович как будто у ней не в милости.

   -- Удивил, изумил! -- твердил Иван Федорович в ответ на все вопросы. -- Я верить не хотел, когда еще давеча его в Петербурге встретил. И зачем так вдруг, вот задача? Сам первым делом кричит, что не надо стулья ломать.

   Из поднявшихся разговоров оказалось, что Евгений Павлович возвещал об этой отставке уже давным-давно; но каждый раз говорил так несерьезно, что и поверить ему было нельзя. Да он и о серьезных-то вещах говорил всегда с таким шутливым видом, что никак его разобрать нельзя, особенно если сам захочет, чтобы не разобрали.

   -- Я ведь на время, на несколько месяцев, самое большее год в отставке пробуду, -- смеялся Радомский.

   -- Да надобности нет никакой, сколько я по крайней мере знаю ваши дела, -- всё еще горячился генерал.

   -- А поместья объехать? Сами советовали; а я и за границу к тому же хочу...

   Разговор, впрочем, скоро переменился; но слишком особенное и всё еще продолжавшееся беспокойство все-таки выходило, по мнению наблюдавшего князя, из мерки, и что-то тут, наверно, было особенное.

   -- Значит, "бедный рыцарь" опять на сцене? -- спросил было Евгений Павлович, подходя к Аглае.

   К изумлению князя, та оглядела его в недоумении и вопросительно, точно хотела дать ему знать, что и речи между ними о "рыцаре бедном" быть не могло и что она даже не понимает вопроса.

   -- Да поздно, поздно теперь в город посылать за Пушкиным, поздно! -- спорил Коля с Лизаветой Прокофьевной, выбиваясь изо всех сил, -- три тысячи раз говорю вам: поздно.

   -- Да, действительно, посылать теперь в город поздно, -- подвернулся и тут Евгений Павлович, поскорее оставляя Аглаю, -- я думаю, что и лавки в Петербурге заперты, девятый час, -- подтвердил он, вынимая часы.

   -- Столько ждали, не хватились, можно до завтра перетерпеть, -- ввернула Аделаида.

   -- Да и неприлично, -- прибавил Коля, -- великосветским людям очень-то литературой интересоваться. Спросите у Евгения Павлыча. Гораздо приличнее желтым шарабаном с красными колесами.

   -- Опять вы из книжки, Коля, -- заметила Аделаида.

   -- Да он иначе и не говорит, как из книжек, -- подхватил Евгений Павлович, -- целыми фразами из критических обозрений выражается. Я давно имею удовольствие знать разговор Николая Ардалионовича, но на этот раз он говорит не из книжки. Николай Ардалионович явно намекает на мой желтый шарабан с красными колесами. Только я уж его променял, вы опоздали.

   Князь прислушивался к тому, что говорил Радомский... Ему показалось, что он держит себя прекрасно, скромно, весело, и особенно понравилось, что он с таким совершенным равенством и по-дружески говорит с задиравшим его

   -- Что это? -- обратилась Лизавета Прокофьевна к Вере, дочери Лебедева, которая стояла пред ней с несколькими книгами в руках, большого формата, превосходно переплетенными и почти новыми.

   -- Пушкин, -- сказала Вера. -- Наш Пушкин. Папаша велел мне вам поднести.

   -- Как так? Как это можно? -- удивилась Лизавета Прокофьевна.

   -- Не в подарок, не в подарок! Не посмел бы! -- выскочил из-за плеча дочери Лебедев. -- За свою цену-с. Это собственный, семейный, фамильный наш Пушкин, издание Анненкова, которое теперь и найти нельзя, -- за свою цену-с. Подношу с благоговением, желая продать и тем утолить благородное нетерпение благороднейших литературных чувств вашего превосходительства.

   -- А, продаешь, так и спасибо. Своего не потеряешь небось; только не кривляйся, пожалуйста, батюшка. Слышала я о тебе, ты, говорят, преначитанный, когда-нибудь потолкуем; сам, что ли, снесешь ко мне?

   -- С благоговением и... почтительностью! -- кривлялся необыкновенно довольный Лебедев, выхватывая книги у дочери.

   -- Ну, мне только не растеряй, снеси, хоть и без почтительности, но только с уговором, -- прибавила, она, пристально его оглядывая, -- до порога только и допущу, а принять сегодня тебя не намерена. Дочь Веру присылай хоть сейчас, мне она очень нравится.

   -- Что же вы про тех-то не скажете? -- нетерпеливо обратилась Вера к отцу -- Ведь они, коли так, сами войдут: шуметь начали Лев Николаевич, -- обратилась она к князю, который взял уже свою шляпу, -- там к вам давно уже какие-то пришли, четыре человека, ждут у нас и бранятся, да папаша к вам не допускает

   -- Какие гости? -- спросил князь:

   -- По делу, говорят, только ведь они такие, что не пустить их теперь, так они и дорогой остановят. Лучше, Лев Николаевич, пустить, а потом уж и с плеч их долой. Их там Гаврила Ардалионович и Птицын уговаривают, не слушаются.

   -- Сын Павлищева! Сын Павлищева! Не стоит, не стоит! -- махал руками Лебедев. -- Их и слушать не стоит-с; и беспокоить вам себя, сиятельнейший князь, для них неприлично. Вот-с. Не стоят они того...

   -- Сын Павлищева! Боже мой! -- вскричал князь в чрезвычайном смущении. -- Я знаю... но ведь я... я поручил это дело Гавриле Ардалионовичу. Сейчас Гаврила Ардалионович мне говорил...

   Но Гаврила Ардалионович вышел уже из комнат на террасу; за ним следовал Птицын. В ближайшей комнате заслышался шум и громкий голос генерала Иволгина, как бы желавшего перекричать несколько голосов. Коля тотчас же побежал на шум.

   -- Это очень интересно! -- заметил вслух Евгений Павлович.

   "Стало быть, знает дело!" -- подумал князь.

   -- Какой сын Павлищева? И... какой может быть сын Павлищева? -- с недоумением спрашивал генерал Иван Федорович, с любопытством оглядывая все лица и с удивлением замечая, что эта новая история только ему одному неизвестна.

   В самом деле, возбуждение и ожидание было всеобщее. Князь глубоко удивился, что такое совершенно личное дело его уже успело так сильно всех здесь заинтересовать.

   -- Это будет очень хорошо, если вы сейчас же и сами это дело окончите, -- сказала Аглая, с какою-то особенною серьезностию подходя к князю, -- а нам всем позволите быть вашими свидетелями. Вас хотят замарать, князь, вам надо торжественно оправдать себя, и я заранее ужасно рада за вас.

   -- Я тоже хочу, чтобы кончилась наконец эта гнусная претензия, -- вскричала генеральша, -- хорошенько их, князь, не щади! Мне уши этим делом прожужжали, и я много крови из-за тебя испортила. Да и поглядеть любопытно. Позови их, а мы сядем. Аглая хорошо придумала. Вы об этом что-нибудь слышали, князь? -- обратилась она к князю Щ.

   -- Конечно, слышал, у вас же. Но мне особенно на этих молодых людей поглядеть хочется, -- ответил князь Щ.

   -- Это самые и есть нигилисты, что ли?

   -- Нет-с, они не то чтобы нигилисты, -- шагнул вперед Лебедев, который тоже чуть не трясся от волнения, -- это другие-с, особенные, мой племянник говорил, что они дальше нигилистов ушли-с. Вы напрасно думаете их вашим свидетельством сконфузить, ваше превосходительство; они не сконфузятся-с. Нигилисты все-таки иногда народ сведущий, даже ученый, а эти -- дальше пошли-с, потому что прежде всего деловые-с. Это, собственно, некоторое последствие нигилизма, но не прямым путем, а понаслышке и косвенно, и не в статейке какой-нибудь журнальной заявляют себя, а уж прямо на деле-с; не о бессмысленности, например, какого-нибудь там Пушкина дело идет, и не насчет, например, необходимости распадения на части России; нет-с, а теперь уже считается прямо за право, что если очень чего-нибудь захочется, то уж ни пред какими преградами не останавливаться, хотя бы пришлось укокошить при этом восемь персон-с. Но, князь, я все-таки вам не советовал бы...

   Но князь уже шел отворять дверь гостям.

   -- Вы клевещете, Лебедев, -- проговорил он, улыбаясь, -- вас очень огорчил ваш племянник. Не верьте ему, Лизавета Прокофьевна. Уверяю вас, что Горские и Даниловы только случаи, а эти только... ошибаются... Только мне бы не хотелось здесь, при всех. Извините, Лизавета Прокофьевна, они войдут, я их вам покажу, а потом уведу. Пожалуйте, господа!

   Его скорее беспокоила другая мучительная для него мысль. Ему мерещилось: уж не подведено ли кем это дело теперь, именно к этому часу и времени, заранее, именно к этим свидетелям и, может быть, для ожидаемого срама его, а не торжества? Но ему слишком грустно было за свою "чудовищную и злобную мнительность". Он умер бы, кажется, если бы кто-нибудь узнал, что у него такая мысль на уме, и в ту минуту, как вошли его новые гости, он искренно готов был считать себя, из всех, которые были кругом его, последним из последних в нравственном отношении.

   Вошло пять человек, четыре человека новых гостей и пятый вслед за ними генерал Иволгин, разгоряченный, в волнении и в сильнейшем припадке красноречия. "Этот-то за меня непременно!" -- с улыбкой подумал князь. Коля проскользнул вместе со всеми: он горячо говорил с Ипполитом, бывшим в числе посетителей; Ипполит слушал и усмехался.

   Князь рассадил гостей. Все они были такой молоденький, такой даже несовершеннолетний народ, что можно было подивиться и случаю и всей происшедшей от него церемонии. Иван Федорович Епанчин, например, ничего не знавший и не понимавший в этом "новом деле", даже вознегодовал, смотря на такую юность, и наверно как-нибудь протестовал бы, если бы не остановила его странная для него горячность его супруги к партикулярным интересам князя. Он, впрочем, остался отчасти из любопытства, отчасти по доброте сердца, надеясь даже помочь и во всяком случае пригодиться авторитетом; но поклон ему издали вошедшего генерала Иволгина привел его снова в негодование; он нахмурился: и решился упорно молчать.

   В числе четырех молоденьких посетителей один, впрочем, был лет тридцати, отставной "поручик из рогожинской компании, боксер и сам дававший по пятнадцати целковых просителям". Угадывалось, что он сопровождает остальных для куража, в качестве искреннего друга и, буде окажется надобность, для поддержки. Между остальными же первое место и первую роль занимал тот, за которым числилось название "сына Павлищева", хоть он и рекомендовался Антипом Бурдовским. Это был молодой человек, бедно и неряшливо одетый, в сюртуке с засаленными до зеркального лоску рукавами, с жирною, застегнутою доверху жилеткой, с исчезнувшим куда-то бельем, с черным шелковым замасленным донельзя и скатанным в жгут шарфом, с немытыми руками, с чрезвычайно угреватым лицом, белокурый и, если можно так выразиться, с невинно-нахальным взглядом. Он был не низкого роста, худощавый, лет двадцати двух. Ни малейшей иронии, ни малейшей рефлексии не выражалось в лице его; напротив, полное, тупое упоение собственным правом и в то же время нечто доходившее до странной и беспрерывной потребности быть и чувствовать себя постоянно обиженным. Говорил он с волнением, торопясь и запинаясь, как будто не совсем выговаривая слова, точно был косноязычный или даже иностранец, хотя, впрочем, был происхождения совершенно русского.

   Сопровождал его, во-первых, известный читателям племянник Лебедева, а во-вторых, Ипполит. Ипполит был очень молодой человек, лет семнадцати, может быть и восемнадцати, с умным, но постоянно раздраженным выражением лица, на котором болезнь положила ужасные следы. Он был худ как скелет, бледно-желт, глаза его сверкали, и два красных пятна горели нa щеках. Он беспрерывно кашлял; каждое слово его, почти каждое дыхание сопровождалось хрипом. Видна была чахотка в весьма сильной степени. Казалось, что ему оставалось жить не более двух-трех недель. Он очень устал и прежде всех опустился на стул. Остальные при входе несколько зацеремонились и чуть не сконфузились, смотрели, однако же, важно и видимо боялись как-нибудь уронить достоинство, что странно не гармонировало с их репутацией отрицателей всех бесполезных светских мелочей, предрассудков и чуть ли не всего на свете, кроме собственных интересов.

   -- Антип Бурдовский, -- торопясь и запинаясь, провозгласил "сын Павлищева".

   -- Владимир Докторенко, -- ясно, отчетливо и как бы даже хвалясь, что он Докторенко, отрекомендовался племянник Лебедева.

   -- Келлер! -- пробормотал отставной поручик.

   -- Ипполит Терентьев, -- неожиданно визгливым голосом провизжал последний. Все наконец расселись в ряд на стульях напротив князя, все, отрекомендовавшись, тотчас же нахмурились и для бодрости переложили из одной руки в другую свои фуражки, все приготовились говорить, и все, однако ж, молчали, чего-то выжидая с вызывающим видом, в котором так и читалось: "Нет, брат, врешь, не надуешь!". Чувствовалось, что стоит только кому-нибудь для началу произнести одно только первое слово, и тотчас же все они заговорят вместе, перегоняя и перебивая друг друга.