Федор Михайлович Достоевский. Идиот (25)

XII

   Было семь часов пополудни; князь собирался идти в парк. Вдруг Лизавета Прокофьевна одна вошла к нему на террасу.

   -- Во-первых, и не смей думать, -- начала она, -- что я пришла к тебе прощения просить. Вздор! Ты кругом виноват.

   Князь молчал.

   -- Виноват или нет?

   -- Столько же, сколько и вы. Впрочем, ни я, ни вы, мы оба ни в чем не виноваты умышленно. Я третьего дня себя виноватым считал, а теперь рассудил, что это не так.

   -- Так вот ты как! Ну хорошо; слушай же и садись, потому что я стоять не намерена.

   Оба сели.

   -- Во-вторых: ни слова о злобных мальчишках! Я просижу и проговорю с тобой десять минут; я пришла к тебе справку сделать (а ты думал и бог знает что?), и если ты хоть одним словом заикнешься про дерзких мальчишек, я встаю и ухожу, и уже совсем с тобой разрываю.

   -- Хорошо, -- ответил князь.

   -- Позволь тебя спросить: изволил ты прислать, месяца два или два с половиной тому, около святой, к Аглае письмо?

   -- Пи-писал.

   -- С какою же целью? Что было в письме? Покажи письмо!

   Глаза Лизаветы Прокофьевны горели, она чуть не дрожала от нетерпения.

   -- У меня нет письма, -- удивился и оробел князь ужасно, -- если есть и цело еще, то у Аглаи Ивановны.

   -- Не финти! О чем писал?

   -- Я не финчу и ничего не боюсь. Я не вижу никакой причины, почему мне не писать...

   -- Молчи! Потом будешь говорить. Что было в письме? Почему покраснел?

   Князь подумал.

   -- Я не знаю ваших мыслей, Лизавета Прокофьевна. Вижу только, что письмо это вам очень не нравится. Согласитесь, что я мог бы отказаться отвечать на такой вопрос; но чтобы показать вам, что я не боюсь за письмо, и не сожалею, что написал, и отнюдь не краснею за него (князь покраснел еще чуть не вдвое более), я вам прочту это письмо, потому что, кажется, помню его наизусть.

   Сказав это, князь прочел это письмо почти слово в слово, как оно было.

   -- Экая галиматья! Что же этот вздор может означать, по-твоему? -- резко спросила Лизавета Прокофьевна, выслушав письмо с необыкновенным вниманием.

   -- Сам не знаю вполне; знаю, что чувство мое было искреннее. Там у меня бывали минуты полной жизни и чрезвычайных надежд.

   -- Каких надежд?

   -- Трудно объяснить, только не тех, про какие вы теперь, может быть, думаете, -- надежд... ну, одним словом, надежд будущего и радости о том, что, может быть, я там не чужой, не иностранец. Мне очень вдруг на родине понравилось. В одно солнечное утро я взял перо и написал к ней письмо; почему к ней -- не знаю. Иногда ведь хочется друга подле; и мне, видно, друга захотелось... -- помолчав, прибавил князь.

   -- Влюблен ты, что ли?

   -- Н-нет. Я... я как сестре писал; я и подписался братом.

   -- Гм; нарочно; понимаю.

   -- Мне очень тяжело отвечать вам на эти вопросы, Лизавета Прокофьевна.

   -- Знаю, что тяжело, да мне-то дела нет никакого до того, что тебе тяжело. Слушай, отвечай мне правду, как пред богом: лжешь ты мне или не лжешь?

   -- Не лгу.

   -- Верно говоришь, что не влюблен?

   -- Кажется, совершенно верно.

   -- Ишь ты, "кажется"! Мальчишка передавал?

   -- Я просил Николая Ардалионовича...

   -- Мальчишка! Мальчишка! -- с азартом перебила Лизавета Прокофьевна. -- Я знать не знаю, какой такой Николай Ардалионович! Мальчишка!

   -- Николай Ардалионович...

   -- Мальчишка, говорю тебе!

   -- Нет, не мальчишка, а Николай Ардалионович, -- твердо, хотя и довольно тихо ответил наконец князь.

   -- Ну, хорошо, голубчик, хорошо! Это тебе я причту.

   Минутку она пересиливала свое волнение и отдыхала.

   -- А что такое "рыцарь бедный"?

   -- Совсем не знаю; это без меня; шутка какая-нибудь.

   -- Приятно вдруг узнать! Только неужели же она могла заинтересоваться тобой? Сама же тебя "уродиком" и "идиотом" называла.

   -- Вы бы могли мне это и не пересказывать, -- укоризненно, чуть не шепотом заметил князь.

   -- Не сердись. Девка самовластная, сумасшедшая, избалованная, -- полюбит, так непременно бранить вслух будет и в глаза издеваться; я точно такая же была. Только, пожалуйста, не торжествуй, голубчик, не твоя; верить тому не хочу, и никогда не будет! Говорю для того, чтобы ты теперь же и меры принял. Слушай, поклянись, что ты не женат на этой.

   -- Лизавета Прокофьевна, что вы, помилуйте? -- чуть не привскочил князь от изумления.

   -- Да ведь чуть было не женился?

   -- Чуть было не женился, -- прошептал князь и поник головой.

   -- Что ж, в нее, что ли, влюблен, коли так? Теперь для нее приехал? Для этой?

   -- Я приехал не для того, чтобы жениться, -- ответил князь.

   -- Есть у тебя что-нибудь святое на свете?

   -- Есть.

   -- Поклянись, что не для того, чтобы жениться на той.

   -- Клянусь чем хотите!

   -- Верю; поцелуй меня. Наконец-то я вздохнула свободно; но знай: не любит тебя Аглая, меры прими, и не бывать ей за тобою, пока я на свете живу! Слышал?

   -- Слышал.

   Князь до того краснел, что не мог прямо глядеть на Лизавету Прокофьевну.

   -- Заруби же. Я тебя как провидение ждала (не стоил ты того!), я подушку мою слезами по ночам обливала, -- не по тебе, голубчик, не беспокойся, у меня свое, другое горе, вечное и всегда одно и то же. Но вот зачем я с таким нетерпением ждала тебя: я всё еще верю, что сам бог тебя мне как друга и как родного брата прислал. Нет при мне никого, кроме старухи Белоконской, да и та улетела, да вдобавок глупа, как баран, стала от старости. Теперь отвечай просто да или нет: знаешь ты, зачем она третьего дня из коляски кричала?

   -- Честное слово, что я тут не участвовал и ничего не знаю!

   -- Довольно, верю. Теперь и у меня другие мысли об этом, но еще вчера, утром, во всем винила Евгения Павлыча. Целые сутки третьего дня и вчера утром. Теперь, конечно, не могу не согласиться с ними: до очевидности, что над ним тут как над дураком насмеялись почему-то, зачем-то, для чего-то (уж одно это подозрительно! да и неблаговидно!), -- но не бывать Аглае за ним, говорю тебе это! Пусть он хороший человек, а так оно будет. Я и прежде колебалась, теперь уж наверно решила: "Положите сперва меня в гроб и закопайте в землю, тогда выдавайте дочь", вот что я Ивану Федоровичу сегодня отчеканила. Видишь, что я тебе доверяю, видишь?

   -- Вижу и понимаю.

   Лизавета Прокофьевна пронзительно всматривалась в князя; может быть, ей очень хотелось узнать, какое впечатление производит на него известие о Евгении Павлыче.

   -- О Гавриле Иволгине ничего не знаешь?

   -- То есть... много знаю.

   -- Знал или нет, что он в сношениях с Аглаей?

   -- Совсем не знал, -- удивился и даже вздрогнул князь, -- как, вы говорите, Гаврила Ардалионович в сношениях с Аглаей Ивановной? Быть не может!

   -- Недавно очень. Тут сестра всю зиму ему дорогу протачивала, как крыса работала.

   -- Я не верю, -- твердо повторил князь после некоторого размышления и волнения. -- Если б это было, я бы знал наверно.

   -- Небось он бы сам пришел да на груди твоей признался в слезах! Эх ты, простофиля, простофиля! Все-то тебя обманывают, как... как... И не стыдно тебе ему доверяться? Неужели ты не видишь, что он тебя кругом облапошил?

   -- Я хорошо знаю, что он меня иногда обманывает, -- неохотно произнес князь вполголоса, -- и он знает, что я это знаю... -- прибавил он и не договорил.

   -- Знать и доверяться! Этого недоставало! Впрочем, от тебя так и быть должно. И я-то чему удивляюсь. Господи! Да был ли когда другой такой человек! Тьфу! А знаешь, что этот Ганька или эта Варька ее в сношения с Настасьей Филипповной поставили?

   -- Кого?! -- воскликнул князь.

   -- Аглаю.

   -- Не верю! Быть того не может! С какою же целью?

   Он вскочил со стула.

   -- И я не верю, хоть есть улики. Девка своевольная, девка фантастическая, девка сумасшедшая! Девка злая, злая, злая! Тысячу лет буду утверждать, что злая! Все они теперь у меня такие, даже эта мокрая курица, Александра, но эта уж из рук вон выскочила. Но тоже не верю! Может быть, потому, что не хочу верить, -- прибавила она как будто про себя. -- Почему ты не приходил? -- вдруг обернулась она опять к князю. -- Все три дня почему не приходил? -- нетерпеливо крикнула ему она другой раз.

   Князь начал было рассказывать свои причины, но она опять перебила.

   -- Все-то тебя как дурака считают обманывают! Ты вчера в город ездил; об заклад побьюсь, на коленях стоял, десять тысяч просил принять этого подлеца!

   -- Совсем нот, и не думал. Даже и не видал его, и, кроме того, он не подлец. Я от него письмо получил.

   -- Покажи письмо!

   Князь достал из портфеля записку и подал Лизавете Прокофьевне. В записке было:

   "Милостливый государь, я, конечно, не имею ни малейшего права, в глазах людей, иметь самолюбие. По людскому мнению, я слишком ничтожен для этого. Но это в глазах людей, а не в ваших. Я слишком убедился, что вы, милостивый государь, может быть, лучше других. Я не согласен с Докторенкой и расхожусь с ним в этом убеждении. Я от вас никогда не возьму ни копейки, но вы помогли моей матери, и за это я обязан быть вам благодарен, хотя и чрез слабость. Во всяком случае я смотрю на вас иначе и почел нужным вас известить. А затем полагаю, что между нами не может быть более никаких сношений. Антип Бурдовский.

   P. S. Недостающая до двухсот рублей сумма будет вам в течение времени верно выплачена".

   -- Экая бестолочь! -- заключила Лизавета Прокофьевна, бросая назад записку, -- не стоило и читать. Чего ты ухмыляешься?

   -- Согласитесь, что и вам приятно было прочесть.

   -- Как! Эту проеденную тщеславием галиматью! Да разве ты не видишь, что они все с ума спятили от гордости и тщеславия?

   -- Да, но все-таки он повинился, порвал с Докторенкой, и, чем он даже тщеславнее, тем дороже это стоило его тщеславию. О, какой же вы маленький ребенок, Лизавета Прокофьевна!

   -- Что ты от меня пощечину, что ли, получить, наконец, намерен?

   -- Нет, совсем не намерен. А потому, что вы рады записке, а скрываете это. Чего вы стыдитесь чувств ваших? Ведь это у вас во всем.

   -- Шагу теперь не смей ступить ко мне, -- вскочила Лизавета Прокофьевна, побледнев от гнева, -- чтоб и духу твоего у меня теперь с этой поры не было никогда!

   -- А чрез три дня сами придете и позовете к себе... Ну как вам не стыдно? Это ваши лучшие чувства, чего вы стыдитесь их? Ведь только сами себя мучаете.

   -- Умру не позову никогда! Имя твое позабуду! Позабыла!!

   Она бросилась вон от князя.

   -- Мне и без вас уже запрещено ходить к вам! -- крикнул князь ей вслед.

   -- Что-о? Кто тебе запретил?

   Она мигом обернулась, точно ее укололи иголкой. Князь заколебался было ответить; он почувствовал, что нечаянно, но сильно проговорился.

   -- Кто запрещал тебе? -- неистово крикнула Лизавета Прокофьевна.

   -- Аглая Ивановна запрещает...

   -- Когда? Да го-во-ри же!!!

   -- Давеча утром прислала, чтоб я никогда не смел к вам ходить.

   Лизавета Прокофьевна стояла как остолбенелая, но она соображала.

   -- Что прислала? Кого прислала? Чрез мальчишку? На словах? -- воскликнула она вдруг опять.

   -- Я записку получил, -- сказал князь.

   -- Где? Давай! Сейчас!

   Князь подумал с минуту, однако же вынул из жилетного кармана небрежный клочок бумаги, на котором было написано:

   "Князь Лев Николаевич! Если, после всего, что было, вы намерены удивить меня посещением нашей дачи, то меня, будьте уверены, не найдете в числе обрадованных. Аглая Епанчина".

   Лизавета Прокофьевна обдумывала с минуту; потом вдруг бросилась к князю, схватила его за руку и потащила за собой.

   -- Сейчас! Иди! Нарочно сейчас, сию минуту! -- вскричала она в припадке необычайного волнения и нетерпения.

   -- Но ведь вы меня подвергаете...

   -- Чему? Невинный простофиля! Точно даже и не мужчина! Ну, теперь я сама всё увижу, своими глазами...

   -- Да шляпу-то по крайней мере захватить дайте...

   -- Вот твоя мерзкая шляпенка, идем! Фасону даже не умел со вкусом выбрать!.. Это она... это она после давешнего... это с горячки, -- бормотала Лизавета Прокофьевна, таща за собою князя и ни на минуту не выпуская его руки, -- давеча я за тебя заступилась, сказала вслух, что дурак, потому что не идешь... иначе не написала бы такую бестолковую записку! Неприличную записку! Неприличную благородной, воспитанной, умной, умной девушке!... Гм, -- продолжала она, -- уж конечно, самой досадно было, что ты не идешь, только не рассчитала, что так к идиоту писать нельзя, потому что буквально примет, как и вышло. Ты чего подслушиваешь? -- крикнула она, спохватившись, что проговорилась. -- Ей шута надо такого, как ты, давно не видала, вот она зачем тебя просит! И я рада, рада, что она теперь тебя на зубок подымет! Того ты и стоишь. А она умеет, о, как она умеет!...