Федор Михайлович Достоевский. Идиот (4)

V

   Генеральша была ревнива к своему происхождению. Каково же ей было, прямо и без приготовления, услышать, что этот последний в роде князь Мышкин, о котором она уже что-то слышала, не больше как жалкий идиот и почти что нищий и принимает подаяние на бедность. Генерал именно бил на эффект, чтобы разом заинтересовать, отвлечь всё как-нибудь в другую сторону.

   В крайних случаях генеральша обыкновенно чрезвычайно выкатывала глаза и, несколько откинувшись назад корпусом, неопределенно смотрела перед собой, не говоря ни слова. Это была рослая женщина, одних лет с своим мужем, с темными, с большою проседью, но еще густыми волосами, с несколько горбатым носом, сухощавая, с желтыми, ввалившимися щеками и тонкими, впалыми губами. Лоб ее был высок, но узок; серые, довольно большие глаза имели самое неожиданное иногда выражение. Когда-то у ней была слабость поверить, что взгляд ее необыкновенно эффектен; это убеждение осталось в ней неизгладимо.

   -- Принять? Вы говорите, его принять, теперь, сейчас? -- и генеральша изо всех сил выкатила свои глаза на суетившегося пред ней Ивана Федоровича.

   -- О, на этот счет можно без всякой церемонии, если только тебе, мой друг, угодно его видеть, -- спешил разъяснить генерал. -- Совершенный ребенок, и даже такой жалкий; припадки у него какие-то болезненные; он сейчас из Швейцарии, только что из вагона, одет странно, как-то по-немецкому, и вдобавок ни копейки, буквально; чуть не плачет. Я ему двадцать пять рублей подарил и хочу ему в канцелярии писарское местечко какое-нибудь у нас добыть. А вас, mesdames, прошу его попотчевать, потому что он, кажется, и голоден...

   -- Вы меня удивляете, -- продолжала по-прежнему генеральша, -- голоден и припадки! Какие припадки?

   -- О, они не повторяются так часто, и притом он почти как ребенок, впрочем образованный. Я было вас, mesdames, -- обратился он опять к дочерям, -- хотел попросить проэкзаменовать его, все-таки хорошо бы узнать, к чему он способен.

   -- Про-эк-за-ме-но-вать? -- протянула генеральша и в глубочайшем изумлении стала опять перекатывать глаза с дочерей на мужа и обратно.

   -- Ах, друг мой, не придавай такого смыслу... впрочем, ведь как тебе угодно; я имел в виду обласкать его и ввести к нам, потому что это почти доброе дело.

   -- Ввести к нам? Из Швейцарии?!

   -- Швейцария тут не помешает, а впрочем, повторяю, как хочешь. Я ведь потому, что, во-первых, однофамилец и, может быть, даже родственник, а во-вторых, не знает, где главу приклонить. Я даже подумал, что тебе несколько интересно будет, так как все-таки из нашей фамилии.

   -- Разумеется, maman, если с ним можно без церемонии; к тому же он с дороги есть хочет, почему не накормить, если он не знает куда деваться? -- сказала старшая, Александра.

   -- И вдобавок дитя совершенное, с ним можно еще в жмурки играть.

   -- В жмурки играть? Каким образом?

   -- Ах, maman, перестаньте представляться, пожалуйста, -- с досадой перебила Аглая.

   Средняя, Аделаида, смешливая, не выдержала и рассмеялась.

   -- Позовите его, papa, maman позволяет, -- решила Аглая. Генерал позвонил и велел звать князя.

   -- Но с тем чтобы непременно завязать ему салфетку на шее, когда он сядет за стол, -- решила генеральша, -- позвать Федора, или пусть Мавра... чтобы стоять за ним и смотреть за ним, когда он будет есть. Спокоен ли он по крайней мере в припадках? Не делает ли жестов?

   -- Напротив, даже очень мило воспитан и с прекрасными манерами. Немного слишком простоват иногда... Да вот он и сам! Вот-с, рекомендую, последний в роде князь Мышкин, однофамилец и, может быть, даже родственник, примите, обласкайте. Сейчас пойдут завтракать, князь, так сделайте честь... А я уж, извините, опоздал, спешу...

   -- Известно, куда вы спешите, -- важно проговорила генеральша.

   -- Спешу, спешу, мой друг, опоздал! Да дайте ему ваши альбомы, mesdames, пусть он вам там напишет; какой он каллиграф, так на редкость! Талант; там он так у меня расчеркнулся старинным почерком: "Игумен Пафнутий руку приложил"... Ну, до свидания.

   -- Пафнутий? Игумен? Да постойте, постойте, куда вы и какой там Пафнутий? -- с настойчивою досадой и чуть не в тревоге прокричала генеральша убегавшему супругу.

   -- Да, да, друг мой, это такой в старину был игумен... а я к графу, ждет, давно, и, главное, сам назначил... Князь, до свидания!

   Генерал быстрыми шагами удалился.

   -- Знаю я, к какому он графу! -- резко проговорила Елизавета Прокофьевна и раздражительно перевела глаза на князя. -- Что бишь! -- начала она, брезгливо и досадливо припоминая, -- ну, что там! Ах да: ну, какой там игумен?

   -- Maman, -- начала было Александра, а Аглая даже топнула ножкой.

   -- Не мешайте мне, Александра Ивановна, -- отчеканила ей генеральша, -- я тоже хочу знать. Садитесь вот тут, князь, вот на этом кресле, напротив, нет, сюда, к солнцу, к свету ближе подвиньтесь, чтоб я могла видеть. Ну, какой там игумен?

   -- Игумен Пафнутий, -- отвечал князь внимательно и серьезно.

   -- Пафнутий? Это интересно; ну, что же он?

   Генеральша спрашивала нетерпеливо, быстро, резко, не сводя глаз с князя, а когда князь отвечал, она кивала головой вслед за каждым его словом.

   -- Игумен Пафнутий, четырнадцатого столетия, -- начал князь, -- он правил пустынью на Волге, в нынешней нашей Костромской губернии. Известен был святою жизнью, ездил в Орду, помогал устраивать тогдашние дела и подписался под одною грамотой, а снимок с этой подписи я видел. Мне понравился почерк, и я его заучил. Когда давеча генерал захотел посмотреть, как я пишу, чтоб определить меня к месту, то я написал несколько фраз разными шрифтами, и между прочим "Игумен Пафнутий руку приложил" собственным почерком игумена Пафнутия. Генералу очень понравилось, вот он теперь и вспомнил.

   -- Аглая, -- сказала генеральша, -- запомни: Пафнутий, или лучше запиши, а то я всегда забываю. Впрочем, я думала, будет интереснее. Где же эта подпись?

   -- Осталась, кажется, в кабинете у генерала, на столе.

   -- Сейчас же послать и принести.

   -- Да я вам лучше другой раз напишу, если вам угодно.

   -- Конечно, maman, -- сказала Александра, -- а теперь лучше бы завтракать; мы есть хотим.

   -- И то, -- решила генеральша. -- Пойдемте, князь; вы очень хотите кушать?

   -- Да, теперь захотел очень и очень вам благодарен.

   -- Это очень хорошо, что вы вежливы, и я замечаю, что вы вовсе не такой... чудак, каким вас изволили отрекомендовать. Пойдемте. Садитесь вот здесь, напротив меня, -- хлопотала она, усаживая князя, когда пришли в столовую, -- я хочу на вас смотреть. Александра, Аделаида, потчуйте князя. Не правда ли, что он вовсе не такой... больной? Может, и салфетку не надо... Вам князь, подвязывали салфетку за кушаньем?

   -- Прежде, когда я лет семи был, кажется, подвязывали, а теперь я обыкновенно к себе на колени салфетку кладу, когда ем.

   -- Так и надо. А припадки?

   -- Припадки? -- удивился немного князь, -- припадки теперь у меня довольно редко бывают. Впрочем, не знаю; говорят, здешний климат мне будет вреден.

   -- Он хорошо говорит, -- заметила генеральша, обращаясь к дочерям и продолжая кивать головой вслед за каждым словом князя, -- я даже не ожидала. Стало быть, всё пустяки и неправда; по обыкновению. Кушайте, князь, и рассказывайте: где вы родились, где воспитывались? Я хочу всё знать; вы чрезвычайно меня интересуете.

   Князь поблагодарил и, кушая с большим аппетитом, стал снова передавать всё то, о чем ему уже неоднократно приходилось говорить в это утро. Генеральша становилась всё довольнее и довольнее. Девицы тоже довольно внимательно слушали. Сочлись родней; оказалось, что князь знал свою родословную довольно хорошо; но как ни подводили, а между ним и генеральшей не оказалось почти никакого родства. Между дедами и бабками можно бы было еще счесться отдаленным родством. Эта сухая материя особенно понравилась генеральше, которой почти никогда не удавалось говорить о своей родословной, при всем желании, так что она встала из-за стола в возбужденном состоянии духа.

   -- Пойдемте все в нашу сборную, -- сказала она, -- и кофе туда принесут. У нас такая общая комната есть, -- обратилась она к князю, уводя его, -- попросту моя маленькая гостиная, где мы, когда одни сидим, собираемся и каждая своим делом занимается: Александра, вот эта, моя старшая дочь, на фортепиано играет, или читает, или шьет; Аделаида -- пейзажи и портреты пишет (и ничего кончить не может), а Аглая сидит, ничего не делает. У меня тоже дело из рук валится: ничего не выходит. Ну вот и пришли; садитесь, князь, сюда, к камину, и рассказывайте. Я хочу знать, как вы рассказываете что-нибудь. Я хочу вполне убедиться, и когда с княгиней Белоконской увижусь, со старухой, ей про вас всё расскажу. Я хочу, чтобы вы их всех тоже заинтересовали. Ну, говорите же.

   -- Maman, да ведь этак очень странно рассказывать, -- заметила Аделаида, которая тем временем поправила свой мольберт, взяла кисти, палитру и принялась было копировать давно уже начатый пейзаж с эстампа. Александра и Аглая сели вместе на маленьком диване и, сложа руки, приготовились слушать разговор. Князь заметил, что на него со всех сторон устремлено особенное внимание.

   -- Я бы ничего не рассказала, если бы мне так велели, -- заметила Аглая.

   -- Почему? Что тут странного? Отчего ему не рассказывать? Язык есть. Я хочу знать, как он умеет говорить. Ну, о чем-нибудь. Расскажите, как вам понравилась Швейцария, первое впечатление. Вот вы увидите, вот он сейчас начнет, и прекрасно начнет.

   -- Впечатление было сильное... -- начал было князь.

   -- Вот-вот, -- подхватила нетерпеливая Лизавета Прокофьевна, обращаясь к дочерям, -- начал же.

   -- Дайте же ему по крайней мере, maman, говорить, -- остановила ее Александра. -- Этот князь, может быть, большой плут, а вовсе не идиот, -- шепнула она Аглае.

   -- Наверно так, я давно это вижу, -- ответила Аглая. -- И подло с его стороны роль разыгрывать. Что он, выиграть, что ли, этим хочет?

   -- Первое впечатление было очень сильное, -- повторил князь. -- Когда меня везли из России, чрез разные немецкие города, я только молча смотрел и, помню, даже ни о чем не расспрашивал. Это было после ряда сильных и мучительных припадков моей болезни, а я всегда, если болезнь усиливалась и припадки повторялись несколько раз сряду, впадал в полное отупение, терял совершенно память, а ум хотя и работал, но логическое течение мысли как бы обрывалось. Больше двух или трех идей последовательно я не мог связать сряду. Так мне кажется. Когда же припадки утихали, я опять становился и здоров и силен, вот как теперь. Помню: грусть во мне была нестерпимая; мне даже хотелось плакать; я всё удивлялся и беспокоился: ужасно на меня подействовало, что всё это чужое; это я понял. Чужое меня убивало. Совершенно пробудился я от этого мрака, помню я, вечером, в Базеле, при въезде в Швейцарию, и меня разбудил крик осла на городском рынке. Осел ужасно поразил меня и необыкновенно почему-то мне понравился, а с тем вместе вдруг в моей голове как бы всё прояснело.

   -- Осел? Это странно, -- заметила генеральша. -- А впрочем, ничего нет странного, иная из нас в осла еще влюбится, -- заметила она, гневливо посмотрев на смеявшихся девиц. -- Это еще в мифологии было. Продолжайте, князь.

   -- С тех пор я ужасно люблю ослов. Это даже какая-то во мне симпатия. Я стал о них расспрашивать, потому что прежде их не видывал, и тотчас же сам убедился, что это преполезнейшее животное, рабочее, сильное, терпеливое, дешевое, переносливое; и чрез этого осла мне вдруг вся Швейцария стала нравиться, так что совершенно прошла прежняя грусть.

   -- Всё это очень странно, но об осле можно и пропустить; перейдемте на другую тему. Чего ты всё смеешься, Аглая? И ты, Аделаида? Князь прекрасно рассказал об осле. Он сам его видел, а ты что видела? Ты не была за границей?

   -- Я осла видела, maman, -- сказала Аделаида.

   -- А я и слышала, -- подхватила Аглая. Все три опять засмеялись. Князь засмеялся вместе с ними.

   -- Это очень дурно с вашей стороны, -- заметила генеральша. -- Вы их извините, князь, а они добрые. Я с ними вечно бранюсь, но я их люблю. Они ветрены, легкомысленны, сумасшедшие.

   -- Почему же? -- смеялся князь. -- И я бы не упустил на их месте случай. А я все-таки стою за осла: осел добрый и полезный человек.

   -- А вы добрый, князь? Я из любопытства спрашиваю, -- спросила генеральша.

   Все опять засмеялись.

   -- Опять этот проклятый осел подвернулся; я о нем и не думала! -- вскрикнула генеральша. -- Поверьте мне, пожалуйста, князь, я без всякого...

   -- Намека? О, верю, без сомнения!

   И князь смеялся не переставая.

   -- Это очень хорошо, что вы смеетесь. Я вижу, что вы добрейший молодой человек, -- сказала генеральша.

   -- Иногда недобрый, -- отвечал князь.

   -- А я добрая, -- неожиданно вставила генеральша, -- и, если хотите, я всегда добрая, и это мой единственный недостаток, потому что не надо быть всегда доброю. Я злюсь очень часто, вот на них, на Ивана Федоровича особенно, но скверно то, что я всего добрее, когда злюсь. Я давеча, пред вашим приходом, рассердилась и представилась, что ничего не понимаю и понять не могу. Это со мной бывает; точно ребенок. Аглая мне урок дала; спасибо тебе, Аглая. Впрочем, всё вздор. Я еще не так глупа, как кажусь и как меня дочки представить хотят. Я с характером и не очень стыдлива. Я, впрочем, это без злобы говорю. Поди сюда, Аглая, поцелуй меня, ну... и довольно нежностей, -- заметила она, когда Аглая с чувством поцеловала ее в губы и в руку. -- Продолжайте, князь. Может быть, что-нибудь и поинтереснее осла вспомните.

   -- Я опять-таки не понимаю, как это можно так прямо рассказывать, -- заметила опять Аделаида, -- я бы никак не нашлась.

   -- А князь найдется, потому что князь чрезвычайно умен и умнее тебя по крайней мере в десять раз, а может, и в двенадцать. Надеюсь, ты почувствуешь после этого. Докажите им это, князь; продолжайте. Осла и в самом деле можно наконец мимо. Ну, что вы, кроме осла, за границей видели?

   -- Да и об осле было умно, -- заметила Александра, -- князь рассказал очень интересно свой болезненный случай и как всё понравилось чрез один внешний толчок. Мне всегда было интересно, как люди сходят с ума и потом опять выздоравливают. Особенно если это вдруг сделается.

   -- Не правда ли? Не правда ли? -- вскинулась генеральша. -- Я вижу, что и ты иногда бываешь умна; ну, довольно смеяться! Вы остановились, кажется, на швейцарской природе, князь, ну!

   -- Мы приехали в Люцерн, и меня повезли по озеру. Я чувствовал, как оно хорошо, но мне ужасно было тяжело при этом, -- сказал князь.

   -- Почему? -- спросила Александра.

   -- Не понимаю. Мне всегда тяжело и беспокойно смотреть на такую природу в первый раз; и хорошо, и беспокойно; впрочем, всё это еще в болезни было.

   -- Ну нет, я бы очень хотела посмотреть, -- сказала Аделаида. -- И не понимаю, когда мы за границу соберемся. Я вот сюжета для картины два года найти не могу:

   Восток и Юг давно описан...

   Найдите мне, князь, сюжет для картины.

   -- Я в этом ничего не понимаю. Мне кажется, взглянуть и писать.

   -- Взглянуть не умею.

   -- Да что вы загадки-то говорите? Ничего не понимаю! -- перебила генеральша. -- Как это взглянуть не умею? Есть глаза, и гляди. Не умеешь здесь взглянуть, так и за границей не выучишься. Лучше расскажите-ка, как вы сами-то глядели, князь.

   -- Вот это лучше будет, -- прибавила Аделаида. -- Князь ведь за границей выучился глядеть.

   -- Не знаю; я там только здоровье поправил; не знаю, научился ли я глядеть. Я, впрочем, почти всё время был очень счастлив.

   -- Счастлив! Вы умеете быть счастливым? -- вскричала Аглая. -- Так как же вы говорите, что не научились глядеть? Еще нас поучите.

   -- Научите, пожалуйста, -- смеялась Аделаида.

   -- Ничему не могу научить, -- смеялся и князь, -- я всё почти время за границей прожил в этой швейцарской деревне; редко выезжал куда-нибудь недалеко; чему же я вас научу? Сначала мне было только нескучно; я стал скоро выздоравливать; потом мне каждый день становился дорог, и чем дальше, тем дороже, так что я стал это замечать. Ложился спать я очень довольный, а вставал еще счастливее. А почему это всё -- довольно трудно рассказать.

   -- Так что вам уж никуда и не хотелось, никуда вас не позывало? -- спросила Александра.

   -- Сначала, с самого начала, да, позывало, и я впадал в большое беспокойство. Всё думал, как я буду жить; свою судьбу хотел испытать, особенно в иные минуты бывал беспокоен. Вы знаете, такие минуты есть, особенно в уединении. У нас там водопад был, небольшой, высоко с горы падал и такою тонкою ниткой, почти перпендикулярно, -- белый, шумливый, пенистый; падал высоко, а казалось, довольно низко, был в полверсте, а казалось, что до него пятьдесят шагов. Я по ночам любил слушать его шум; вот в эти минуты доходил иногда до большого беспокойства. Тоже иногда в полдень, когда зайдешь куда-нибудь в горы, станешь один посредине горы, кругом сосны, старые, большие, смолистые; вверху на скале старый замок средневековый, развалины; наша деревенька далеко внизу, чуть видна; солнце яркое, небо голубое, тишина страшная. Вот тут-то, бывало, и зовет всё куда-то, и мне всё казалось, что если пойти всё прямо, идти долго-долго и зайти вот за эту линию, за ту самую, где небо с землей встречается, то там вся и разгадка, и тотчас же новую жизнь увидишь, в тысячу раз сильней и шумней, чем у нас; такой большой город мне всё мечтался, как Неаполь, в нем все дворцы, шум, гром, жизнь... Да мало ли что мечталось! А потом мне показалось, что и в тюрьме можно огромную жизнь найти.

   -- Последнюю похвальную мысль я еще в моей "Хрестоматии", когда мне двенадцать лет было, читала, -- сказала Аглая.

   -- Это всё философия, -- заметила Аделаида, -- вы философ и нас приехали поучать.

   -- Вы, может, и правы, -- улыбнулся князь, -- я действительно, пожалуй, философ, и кто знает, может, и в самом деле мысль имею поучать... Это может быть; право, может быть.

   -- И философия ваша точно такая же, как у Евлампии Николавны, -- подхватила опять Аглая, -- такая чиновница, вдова, к нам ходит, вроде приживалки. У ней вся задача в жизни -- дешевизна; только чтоб было дешевле прожить, только о копейках и говорит, и, заметьте, у ней деньги есть, она плутовка. Так точно и ваша огромная жизнь в тюрьме, а может быть, и ваше четырехлетнее счастье в деревне, за которое вы ваш город Неаполь продали, и, кажется, с барышом, несмотря на то что на копейки.

   -- Насчет жизни в тюрьме можно еще и не согласиться, -- сказал князь, -- я слышал один рассказ человека, который просидел в тюрьме лет двенадцать; это был один из больных, у моего профессора и лечился. У него были припадки, он был иногда беспокоен, плакал и даже пытался раз убить себя. Жизнь его в тюрьме была очень грустная, уверяю вас, но, уж конечно, не копеечная. А всё знакомство-то у него было с пауком да с деревцем, что под окном выросло... Но я вам лучше расскажу про другую мою встречу прошлого года с одним человеком. Тут одно обстоятельство очень странное было, -- странное тем, собственно, что случай такой очень редко бывает. Этот человек был раз взведен, вместе с другими, на эшафот, и ему прочитан был приговор смертной казни расстрелянием, за политическое преступление. Минут через двадцать прочтено было и помилование и назначена другая степень наказания; но, однако же, в промежутке между двумя приговорами, двадцать минут или по крайней мере четверть часа, он прожил под несомненным убеждением, что через несколько минут он вдруг умрет. Мне ужасно хотелось слушать, когда он иногда припоминал свои тогдашние впечатления, и я несколько раз начинал его вновь расспрашивать. Он помнил всё с необыкновенною ясностью и говорил, что никогда ничего из этих минут не забудет. Шагах в двадцати от эшафота, около которого стоял народ и солдаты, были врыты три столба, так как преступников было несколько человек. Троих первых повели к столбам, привязали, надели на них смертный костюм (белые длинные балахоны), а на глаза надвинули им белые колпаки, чтобы не видно было ружей; затем против каждого столба выстроилась команда из нескольких человек солдат. Мой знакомый стоял восьмым по очереди, стало быть, ему приходилось идти к столбам в третью очередь. Священник обошел всех с крестом. Выходило, что остается жить минут пять, не больше. Он говорил, что эти пять минут казались ему бесконечным сроком, огромным богатством; ему казалось, что в эти пять минут он проживет столько жизней, что еще сейчас нечего и думать о последнем мгновении, так что он еще распоряжения разные сделал: рассчитал время, чтобы проститься с товарищами, на это положил минуты две, потом две минуты еще положил, чтобы подумать в последний раз про себя, а потом, чтобы в последний раз кругом поглядеть. Он очень хорошо помнил, что сделал именно эти три распоряжения и именно так рассчитал. Он умирал двадцати семи лет, здоровый и сильный; прощаясь с товарищами, он помнил, что одному из них задал довольно посторонний вопрос и даже очень заинтересовался ответом. Потом, когда он простился с товарищами, настали те две минуты, которые он отсчитал, чтобы думать про себя; он знал заранее, о чем он будет думать: ему всё хотелось представить себе как можно скорее и ярче, что вот как же это так: он теперь есть и живет, а через три минуты будет уже нечто, кто-то или что-то, -- так кто же? где же? Всё это он думал в эти две минуты решить! Невдалеке была церковь, и вершина собора с позолоченною крышей сверкала на ярком солнце. Он помнил, что ужасно упорно смотрел на эту крышу и на лучи, от нее сверкавшие; оторваться не мог от лучей; ему казалось, что эти лучи его новая природа, что он чрез три минуты как-нибудь сольется с ними... Неизвестность и отвращение от этого нового, которое будет и сейчас наступит, были ужасны; но он говорит, что ничего не было для него в это время тяжеле, как беспрерывная мысль: "Что, если бы не умирать! Что, если бы воротить жизнь, -- какая бесконечность! И всё это было бы мое! Я бы тогда каждую минуту в целый век обратил, ничего бы не потерял, каждую бы минуту счетом отсчитывал, уж ничего бы даром не истратил!". Он говорил, что эта мысль у него наконец в такую злобу переродилась, что ему уж хотелось, чтобы его поскорей застрелили.

   Князь вдруг замолчал; все ждали, что он будет продолжать и выведет заключение.

   -- Вы кончили? -- спросила Аглая.

   -- Что? кончил, -- сказал князь, выходя из минутной задумчивости.

   -- Да для чего же вы про это рассказали?

   -- Так... мне припомнилось... я к разговору...

   -- Вы очень обрывисты, -- заметила Александра, -- вы, князь, верно, хотели вывести, что ни одного мгновения на копейки ценить нельзя, и иногда пять минут дороже сокровища. Всё это похвально, но позвольте, однако же, как же этот приятель, который вам такие страсти рассказывал... ведь ему переменили же наказание, стало быть, подарили же эту "бесконечную жизнь". Ну, что же он с этим богатством сделал потом? Жил ли каждую минуту "счетом"?

   -- О нет, он мне сам говорил, -- я его уже про это спрашивал, -- вовсе не так жил и много-много минут потерял.

   -- Ну, стало быть, вот вам и опыт, стало быть, и нельзя жить, взаправду "отсчитывая счетом". Почему-нибудь да нельзя же.

   -- Да, почему-нибудь да нельзя же, -- повторил князь, -- мне самому это казалось... А все-таки как-то не верится...

   -- То есть вы думаете, что умнее всех проживете? -- сказала Аглая.

   -- Да, мне и это иногда думалось.

   -- И думается?

   -- И... думается, -- отвечал князь, по-прежнему с тихою и даже робкою улыбкой смотря на Аглаю; но тотчас же рассмеялся опять и весело посмотрел на нее.

   -- Скромно! -- сказала Аглая, почти раздражаясь.

   -- А какие, однако же, вы храбрые, вот вы смеетесь, а меня так всё это поразило в его рассказе, что я потом во сне видел, именно эти пять минут видел...

   Он пытливо и серьезно еще раз обвел глазами своих слушательниц.

   -- Вы не сердитесь на меня за что-нибудь? -- спросил он вдруг, как бы в замешательстве, но, однако же, прямо смотря всем в глаза.

   -- За что? -- вскричали все три девицы в удивлении.

   -- Да вот, что я всё как будто учу...

   Все засмеялись.

   -- Если сердитесь, то не сердитесь, -- сказал он, -- я ведь сам знаю, что меньше других жил и меньше всех понимаю в жизни. Я, может быть, иногда очень странно говорю...

   И он решительно сконфузился.

   -- Коли говорите, что были счастливы, стало быть, жили не меньше, а больше; зачем же вы кривите и извиняетесь? -- строго и привязчиво начала Аглая. -- И не беспокойтесь, пожалуйста, что вы нас поучаете, тут никакого нет торжества с вашей стороны. С вашим квиетизмом можно и сто лет жизни счастьем наполнить. Вам покажи смертную казнь и покажи вам пальчик, вы из того и из другого одинаково похвальную мысль выведете да еще довольны останетесь. Этак можно прожить.

   -- За что ты всё злишься, не понимаю, -- подхватила генеральша, давно наблюдавшая лица говоривших, -- и о чем вы говорите, тоже не могу понять. Какой пальчик и что за вздор? Князь прекрасно говорит, только немного грустно. Зачем ты его обескураживаешь? Он когда начал, то смеялся, а теперь совсем осовел.

   -- Ничего, maman. A жаль, князь, что вы смертной казни не видели, я бы вас об одном спросила.

   -- Я видел смертную казнь, -- отвечал князь.

   -- Видели? -- вскричала Аглая. -- Я бы должна была догадаться! Это венчает всё дело. Если видели, как же вы говорите, что всё время счастливо прожили? Ну, не правду ли я вам сказала?

   -- А разве в вашей деревне казнят? -- спросила Аделаида.

   -- Я в Лионе видел, я туда с Шнейдером ездил, он меня брал. Как приехал, так и попал.

   -- Что же, вам очень понравилось? Много назидательного? Полезного? -- спрашивала Аглая.

   -- Мне это вовсе не понравилось, и я после того немного болен был, но признаюсь, что смотрел как прикованный, глаз оторвать не мог.

   -- Я бы тоже глаз оторвать не могла, -- сказала Аглая.

   -- Там очень не любят, когда женщины ходят смотреть, даже в газетах потом пишут об этих женщинах.

   -- Значит, коль находят, что это не женское дело, так тем самым хотят сказать (а стало быть, оправдать), что это дело мужское. Поздравляю за логику. И вы так же, конечно, думаете?

   -- Расскажите про смертную казнь, -- перебила Аделаида.

   -- Мне бы очень не хотелось теперь... -- смешался и как бы нахмурился князь.

   -- Вам точно жалко нам рассказывать, -- кольнула Аглая.

   -- Нет, я потому, что я уже про эту самую смертную казнь давеча рассказывал.

   -- Кому рассказывали?

   -- Вашему камердинеру, когда дожидался...

   -- Какому камердинеру? -- раздалось со всех сторон.

   -- А вот что в передней сидит, такой с проседью, красноватое лицо; я в передней сидел, чтобы к Ивану Федоровичу войти.

   -- Это странно, -- заметила генеральша.

   -- Князь -- демократ, -- отрезала Аглая, -- ну, если Алексею рассказывали, нам уж не можете отказать.

   -- Я непременно хочу слышать, -- повторила Аделаида.

   -- Давеча действительно, -- обратился к ней князь, несколько опять одушевляясь (он, казалось, очень скоро и доверчиво одушевлялся), -- действительно у меня мысль была, когда вы у меня сюжет для картины спрашивали, дать вам сюжет: нарисовать лицо приговоренного за минуту до удара гильотины, когда еще он на эшафоте стоит, пред тем как ложиться на эту доску

   -- Как лицо? Одно лицо? -- спросила Аделаида -- Странный будет сюжет, и какая же тут картина?

   -- Не знаю, почему же? -- с жаром настаивал князь. -- Я в Базеле недавно одну такую картину видел. Мне очень хочется вам рассказать. Я когда-нибудь расскажу -- очень меня поразила.

   -- О базельской картине вы непременно расскажете после, -- сказала Аделаида, -- а теперь растолкуйте мне картину из этой казни. Можете передать так, как вы это себе представляете? Как же это лицо нарисовать? Так, одно лицо? Какое же это лицо?

   -- Это ровно за минуту до смерти, -- с полною готовностию начал князь, увлекаясь воспоминанием и, по-видимому, тотчас же забыв о всем остальном, -- тот самый момент, когда он поднялся на лесенку и только что ступил на эшафот. Тут он взглянул в мою сторону; я поглядел на его лицо и всё понял... Впрочем, ведь как это рассказать! Мне ужасно бы, ужасно бы хотелось, чтобы вы или кто-нибудь это нарисовал! Лучше бы, если бы вы! Я тогда же подумал, что картина будет полезная. Знаете, тут нужно всё представить, что было заранее, всё, всё. Он жил. в тюрьме и ждал казни по крайней мере еще чрез неделю; он как-то рассчитывал на обыкновенную формалистику, что бумага еще должна куда-то пойти и только чрез неделю выйдет. А тут вдруг по какому-то случаю дело было сокращено. В пять часов утра он спал. Это было в конце октября; в пять часов еще холодно и темно. Вошел тюремный пристав, тихонько, со стражей, и осторожно тронул его за плечо; тот приподнялся, облокотился, -- видит свет: "Что такое?" -- "В десятом часу смертная казнь". Он со сна не поверил, начал было спорить, что бумага выйдет чрез неделю, но когда совсем очнулся, перестал спорить и замолчал, -- так рассказывали, -- потом сказал: "Все-таки тяжело так вдруг..." -- и опять замолк, и уже ничего не хотел говорить. Тут часа три-четыре проходят на известные вещи: на священника, на завтрак, к которому ему вино, кофей и говядину дают (ну, не насмешка ли это? Ведь, подумаешь, как это жестоко, а с другой стороны, ей-богу, эти невинные люди от чистого сердца делают и уверены, что это человеколюбие), потом туалет (вы знаете, что такое туалет преступника?), наконец, везут по городу до эшафота... Я думаю, что вот тут тоже кажется, что еще бесконечно жить остается, пока везут Мне кажется, он, наверно, думал дорогой: "Еще долго, еще жить три улицы остается; вот эту проеду, потом еще та останется, потом еще та, где булочник направо... еще когда-то доедем до булочника!". Кругом народ, крик, шум, десять тысяч лиц, десять тысяч глаз, -- все это надо перенести, а главное, мысль: "Вот их десять тысяч, а их никого не казнят, а меня-то казнят!". Ну, вот это всё предварительно. На эшафот ведет лесенка; тут он пред лесенкой вдруг заплакал, а это был сильный и мужественный человек, большой злодей, говорят, был. С ним всё время неотлучно был священник, и в тележке с ним ехал, и все говорил, -- вряд ли тот слышал: и начнет слушать, а с третьего слова уж не понимает. Так, должно быть. Наконец стал всходить на лесенку; тут ноги перевязаны, и потому движутся шагами мелкими. Священник, должно быть, человек умный, перестал говорить, а всё ему крест давал целовать. В низу лесенки он был очень бледен, а как поднялся и стал на эшафот, стал вдруг белый как бумага, совершенно как белая писчая бумага Наверно, у него ноги слабели и деревенели, и тошнота была, -- как будто что его давит в горле, и от этого точно щекотно, -- чувствовали вы это когда-нибудь в испуге или в очень страшные ми нуты, когда и весь рассудок остается, но никакой уже власти не имеет? Мне кажется, если, например, неминуемая гибель, дом на вас валится, то тут вдруг ужасно захочется сесть и закрыть глаза и ждать -- будь что будет!.. Вот тут-то, когда начиналась эта слабость, священник поскорей, скорым таким жестом и молча, ему крест к самым губам вдруг подставлял, маленький такой крест, серебряный, четырехконечный, -- часто подставлял, поминутно И как только крест касался губ, он глаза открывал, и опять на несколько секунд как бы оживлялся, и ноги шли. Крест он с жадностию целовал, спешил целовать, точно спешил не забыть захватить что-то про запас, на всякий случай, но вряд ли в эту минуту что-нибудь религиозное сознавал. И так было до самой доски... Странно, что редко в эти самые последние секунды в обморок падают! Напротив, голова ужасно живет и работает, должно быть, сильно, сильно, сильно, как машина в ходу; я воображаю, так и стучат разные мысли, всё неконченные, и может быть, и смешные, посторонние такие мысли: "Вот этот глядит -- у него бородавка на лбу, вот у палача одна нижняя пуговица заржавела"... а между тем всё знаешь и всё помнишь; одна такая точка есть, которой никак нельзя забыть, и в обморок упасть нельзя, и всё около нее, около этой точки, ходит и вертится. И подумать, что это так до самой последней четверти секунды, когда уже голова на плахе лежит, и ждет, и... знает, и вдруг услышит над собой, как железо склизнуло! Это непременно услышишь! Я бы, если бы лежал, я бы нарочно слушал и услышал! Тут, может быть, только одна десятая доля мгновения, но непременно услышишь! И представьте же, до сих пор еще спорят, что, может быть, голова когда и отлетит, то еще с секунду, может быть, знает, что она отлетела, -- каково понятие! А что если пять секунд!.. Нарисуйте эшафот так, чтобы видна была ясно и близко одна только последняя ступень; преступник ступил на нее: голова, лицо бледное как бумага, священник протягивает крест, тот с жадностию протягивает свои синие губы, и глядит, и -- всё знает. Крест и голова -- вот картина, лицо священника, палача, его двух служителей и несколько голов и глаз снизу, -- всё это можно нарисовать как бы на третьем плане, в тумане, для аксессуара... Вот какая картина.

   Князь замолк и поглядел на всех.

   -- Это, конечно, непохоже на квиетизм, -- проговорила про себя Александра.

   -- Ну, теперь расскажите, как вы были влюблены, -- сказала Аделаида.

   Князь с удивлением посмотрел на нее.

   -- Слушайте, -- как бы торопилась Аделаида, -- за вами рассказ о базельской картине, но теперь я хочу слышать о том, как вы были влюблены; не отпирайтесь, вы были. К тому же вы, сейчас как начнете рассказывать, перестаете быть философом.

   -- Вы, как кончите рассказывать, тотчас же и застыдитесь того, что рассказали, -- заметила вдруг Аглая. -- Отчего это?

   -- Как это, наконец, глупо, -- отрезала генеральша, с негодованием смотря на Аглаю.

   -- Не умно, -- подтвердила Александра.

   -- Не верьте ей, князь, -- обратилась к нему генеральша -- она это нарочно с какой-то злости делает; она вовсе не так глупо воспитана; не подумайте чего-нибудь, что они вас так тормошат. Они, верно, что-нибудь затеяли, но они уже вас любят. Я их лица знаю.

   -- И я их лица знаю, -- сказал князь, особенно ударяя на свои слова

   -- Это как? -- спросила Аделаида с любопытством.

   -- Что вы знаете про наши лица? -- залюбопытствовали и две другие.

   Но князь молчал и был серьезен; все ждали его ответа.

   -- Я вам после скажу, -- сказал он тихо и серьезно.

   -- Вы решительно хотите заинтересовать нас, -- вскричала Аглая, -- и какая торжественность!

   -- Ну, хорошо, -- заторопилась опять Аделаида, -- но если уж вы такой знаток лиц, то наверно были и влюблены, я, стало быть, угадала. Рассказывайте же.

   -- Я не был влюблен, -- отвечал князь так же тихо и серьезно, -- я... был счастлив иначе.

   -- Как же, чем же?

   -- Хорошо, я вам расскажу, -- проговорил князь как бы в глубоком раздумье.