Федор Михайлович Достоевский. Идиот (48)

СПЕЦИАЛЬНЫЕ NOTA ВЕNЕ

   Под осень.

   <...> Вагон. Генерал, семья (невеста или молодая жена), Красавица. Сын. Встретились 1-й раз в жизни. Признание. Понравился Генералу. Познакомились. Просили быть знакомым впредь. Обещались быть в Петербурге к осени. Генерал рассказал историю о брате. (На станции. Сигары.) С своей точки зрения. И передал характер и выказал характер. 11/2 миллиона.

   Побочный. Ехал с Сыном. Сошлись Побочный знает, что это Сын. Сын только слыхал, что есть Побочный. Застенчив и мрачен при встрече с генеральск<им> семейством. Случай. Стукнулся головой. Спрятался. Исчез. Все: "Какой он странный". Сын: "Да, но он мне не показался глупым. Странен, правда. Совсем юродивый". Опять сходятся в вагонах Сын с Побочным. Побочный не признался, но от Сына выведал. У Дяди встречаются: "Скрытны же вы". Однако Побочному надо было очаровать Сына, и он очаровал" (IX, 162--163).

   На этой стадии, в пятом плане, среди набросков от 29 октября н. ст. 1867 г. "Психологические пунктиры и разделы романа", Достоевский так формулирует свое отношение к главному герою: "Ergo.1 Вся задача в том, что на такую огромную и тоскующую (склонную к любви и мщению) натуру -- нужна жизнь, страсть, задача и цель соответственная: и вот почему, в финале, кончив водевиль, т. е. увезя Геро с ненавистью, вдруг видит, что Геро бросается к нему, ласкается и обещает любовь. Он вдруг воспаляется, прогоняет всех, и деньги. Но Геро пугается его страсти, развязка. В тоске передает ее, но разочарование.

  

   1 Следовательно (лат.).

  

   Надо было с детства более красоты, более прекрасных ощущений, более окружающей любви, более воспитания. А теперь: жажда красоты и идеала и в то же время 40 % неверие в него, или вера, но нет любви к нему. "И беси веруют и трепещут"" (IX, 167).

   В тогдашних набросках намечалась и эволюция Идиота, его преображение, как бы предвосхищающее рождение образа Мышкина:

   "Финал великой души.

   Любовь -- 3 фазиса: мщение и самолюбие, страсть, высшая любовь -- очищается человек" (IX, 168).

   Пройдя различные стадии развития, в том числе и подобную опустошенному предсамоубийственному состоянию Ставрогина, воссозданному затем в "Бесах", главный герой в последних, ноябрьских планах первой редакции психологически предваряет Мышкина: это -- своеобразный юродивый, он тих, благороден, противостоит вихрю страстей, кипящих вокруг новых героинь Настасьи и Устиньи,-- вихрю, который захватывает генеральскую семью, приводит к смерти Генеральши, бунту детей, объединяет Генерала с развратником Умецким (что напоминает будущий "союз" в романе Епанчина и Тоцкого). Распадение сложившихся связей, бури, сотрясающие частную жизнь людей, составят в окончательном тексте фон для контрастно выступающей по отношению к нему гармонической личности главного героя.

   Основываясь на этих планах, Достоевский начал писать, но чувство неудовлетворенности не покидало его. Ощущение перелома в замысле, необходимости придать центральным действующим лицам более значительный характер нарастало. Оно обозначилось уже в заключительных подготовительных записях первой редакции. "Генерал, она, дети. Лицо Идиота и прочее множество лиц",-- подводил итог Достоевский. И тут же снова подчеркивал: "Идиотово лицо. Ее лицо величавее. (Сильно оскорблена.)" (IX, 214).

   В конце концов, отбросив написанное 2 и перебрав (как следует из приведенного выше эпистолярного свидетельства) с 4 по 18 декабря множество планов, Достоевский обрел ту "сверхзадачу", которая подчинила себе предшествующие его искания,-- "идею" изобразить "вполне прекрасного человека". В письме к своему старому другу поэту А. Н. Майкову от 31 декабря 1867 г. Достоевский признавался: "Труднее этого, по-моему, быть ничего не может, в наше время особенно <...> Идея эта и прежде мелькала в некотором художественном образе, но ведь только в некотором, а надобен полный. Только отчаянное положение мое принудило меня взять эту невыношенную мысль. Рискнул, как на рулетке: "Может быть под пером разовьется!"" (XXVIII, кн. 2, 241).

  

   2 Связный текст этого начала не сохранился, как и рукописи окончательной редакции романа, уничтоженные при возвращении в Россию из опасения таможенного досмотра; см.: Достоевская А. Г. Воспоминания. М., 1971. С. 198.

  

   Стремясь успеть к январскому номеру "Русского вестника", с редакцией которого писатель в связи с просьбой (осенью 1867 г.) о ежемесячных денежных выплатах в счет будущего романа был связан отныне дополнительными обязательствами, Достоевский работал очень интенсивно. 24 декабря 1867 г. (5 января 1868 г.) он выслал в Петербург пять глав первой части, пообещав в сопроводительном письме "на днях" отправить шестую и седьмую главы и "не позже 1-го февраля" н. ст. доставить "вторую часть" (под второй частью подразумевались главы с восьмой по шестнадцатую первой части журнального текста романа). Шестую и седьмую главы Достоевский выслал 30 декабря 1867 г. (11 января 1868 г.). Всего, по подсчетам А. Г. Достоевской, в двадцать три дня он написал "около шести печатных листов (93 страницы)" для январской книжки "Русского вестника".1 Приступив к работе над второй половиной первой части 13 января н. ст., Достоевский, по его словам, "завяз с головой и со всеми способностями <...> приготавливая ее к сроку",и отослал ее в середине февраля н. ст., опоздал "сильно" (XXVIII, кн. 2, 251, 257), но все-таки попал в февральский выпуск журнала. В дальнейшем писателю приходилось работать также в ускоренном темпе, волнуясь и постоянно думая о сроках. Принимаясь 7 марта н. ст. 1868 г. (этой датой открываются сохранившиеся наброски окончательной редакции романа) за проектирование последующих частей "Идиота", Достоевский обычно к концу месяца диктовал А. Г. Достоевской очередные главы, затем обрабатывал расшифрованные ею стенографические записи, оформлял их окончательно и препровождал в "Русский вестник" с таким расчетом, чтобы они успели попасть в текущий номер журнала, выходившего большей частью во второй половине месяца. Перерыв в публикации романа был сделан только в марте, когда писатель попросил отсрочки в связи с рождением дочери, а главное, ввиду необходимости столь же интенсивного предварительного планирования дальнейшего движения фабулы.

  

   1 Там же. С. 169.

  

   Рассказывая о ходе работы уже после отсылки начальных семи глав, Достоевский писал Майкову: "В общем план создался. Мелькают <...> детали, которые очень соблазняют меня и во мне жар поддерживают. Но целое? Но герой? Потому что целое у меня выходит в виде героя. Так поставилось. Я обязан поставить образ". И вслед затем он сообщал, имея в виду Настасью Филипповну, Аглаю и Рогожина, что "кроме героя" еще есть не менее важный образ "героини, а стало быть, ДВА ГЕРОЯ!!" и "еще два характера -- совершенно главных, то есть почти героев"; "побочных характеров" же,-- по его словам,-- "бесчисленное множество". "Из четырех героев,-- заключал писатель,-- два обозначены в душе у меня крепко, один (видимо, Аглая.-- Ред. ) еще совершенно не обозначился, а четвертый, то есть главный, то есть первый герой,-- чрезвычайно слаб. Может быть, в сердце у меня и не слабо сидит, но -- ужасно труден" (XXVIII, кн. 2, 241).

   Таким образом, успех всего романа, "целого", для Достоевского зависел от того, насколько ему удастся представить образ человека, идеальное совершенство которого пленило бы как современников, так и потомков. 1 (13) января 1868 г. он писал об этом С. А. Ивановой: "Идея романа -- моя старинная и любимая, но до того трудная, что я долго не смел браться за нее <...> Главная мысль романа -- изобразить положительно прекрасного человека. Труднее этого нет ничего на свете, а особенно теперь. Все писатели, не только наши, но даже все европейские, кто только ни брался за изображение положительно прекрасного,-- всегда пасовал. Потому что это задача безмерная. Прекрасное есть идеал, а идеал -- ни наш, ни цивилизованной Европы -- еще далеко не выработался". И далее говоря о том, что единственное "положительно прекрасное лицо" для него Христос, Достоевский перечислял лучшие образцы мировой литературы, на которые он ориентировался: это, в первую очередь, "из прекрасных лиц" стоящий "всего законченнее" Дон-Кихот Сервантеса, затем "слабейшая мысль, чем Дон-Кихот, но всё-таки огромная", Пиквик Диккенса, и, наконец, Жан Вальжан из романа "Отверженные" В. Гюго, писателя, названного Достоевским в 1862 г. в предисловии к публикации русского перевода "Собора Парижской богоматери" "провозвестником" идеи "восстановления погибшего человека" в литературе XIX в. (XX, 28). В первых двух случаях, по словам Достоевского, герой "прекрасен единственно потому, что в то же время и смешон <...> Является сострадание к осмеянному и не знающему себе цену прекрасному -- а, стало быть, является симпатия и в читателе", "Жан Вальжан, тоже сильная попытка,-- но он возбуждает симпатию по ужасному своему несчастью и несправедливости к нему общества" (XXVIII, кн. 2, 251). Учитывая опыт своих прешественников, Достоевский находит иное решение проблемы "прекрасного" героя, которого устами Аглаи Епанчиной охарактеризует как "серьезного" Дон-Кихота, соотнеся его с героем пушкинской баллады о "рыцаре бедном", самоотверженно посвятившим свою жизнь служению высокому идеалу.

   В черных планах 21 марта н. ст. Достоевский писал:

  

"СИНТЕЗ РОМАНА. РАЗРЕШЕНИЕ ЗАТРУДНЕНИЯ

   ? Чем сделать лицо героя симпатичным читателю?

   Если Дон-Кихот и Пиквик как добродетельные лица симпатичны читателю и удались, так это тем, что они смешны.

   Герой романа Князь если не смешон, то имеет другую симпатичную черту: он! невинен!" (IX, 239).

   Формула эта, как и рассказ о пребывании Мышкина в Швейцарии, на родине Руссо, среди патриархального пастушеского народа, в общении с детьми и природой как бы соотносят его образ с руссоистской нормой "естественного человека", которая, однако, в романе осложнена и углублена: перенесенные Мышкиным страдания, болезнь обостряют его чуткость, его способность при всей доброте и невинности "насквозь" проникать в человека.

   Называя в набросках к роману героя "Князем Христом", Достоевский исходит из мысли, что нет более высокого назначения человека, чем бескорыстно всего себя отдать людям, и в то же время сознает, каким препятствием к осуществлению взаимной общечеловеческой любви и братства стали психология современного, во многом эгоистического человека, состояние общества с господством тенденций к обособлению и самоутверждению каждого из его членов. Это чувство особенно обострилось у Достоевского, как свидетельствуют "Зимние заметки о летних впечатлениях", после первого заграничного путешествия, когда писатель наблюдал жизнь Западной Европы тех лет. С тревогой думал Достоевский о подобных же силах разъединения, вызванных к жизни новой буржуазной эпохой в России.

   Уже в планах первой редакции главный герой претерпевал определенную трансформацию, поднимаясь и совершенствуясь на путях "любви". В набросках ко второй редакции 12 марта 1868 г. Достоевский сформулировал в записных книжках: "В РОМАНЕ ТРИ ЛЮБВИ: 1) Страстно-непосредственная любовь -- Рогожин. 2) Любовь из тщеславия -- Ганя. 3) Любовь христианская -- Князь" (IX, 220). Миссия Мышкина по отношению к Настасье Филипповне определялась в набросках как стремление "восстановить и воскресить человека!" (IX, 264). Трагическая же судьба Настасьи Филипповны, как отмечалось выше, была предопределена на ранних ступенях замысла. С ее образом в романе связана тема оскорбленной и поруганной "красоты". Став жертвой чувственности опекуна, "букетника" Тоцкого, а затем предметом циничного денежного торга, Настасья Филипповна "из такого ада чистая" вышла. Пораженный ее "удивительным лицом" князь размышляет над ее портретом: "Лицо веселое, а она ведь ужасно страдала, а? Об этом глаза говорят, вот эти две косточки, две точки под глазами в начале щек. Это гордое лицо, ужасно гордое, и вот не знаю, добра ли она? Ах, кабы добра! Все было бы спасено!",-- а художница Аделаида Епанчина, глядя на тот же портрет, находит, что такая красота "сила", с которой "можно мир перевернуть!" (с. 84). Имея в виду прежде всего подобную освященную страданием, одухотворенную красоту, Достоевский в раздел тетради, заполненной подготовительными записями, озаглавленный "Нотабены и словечки", внес заметку:

   "Мир красотой спасется.

   Два образчика красоты" (IX, 222).

   Мысль эта повторена в третьей части романа (как суждение Мышкина в пересказе Ипполита Терентьева, в ночь, когда последний решал для себя вопрос "быть или не быть"). Здесь говорится: "мир спасет красота!" (с. 384).

   В одном из ранних планов (от 12 марта н. ст.) действие, связанное с Настасьей Филипповной, представлялось следующим образом: "С Н<астасьей> Ф<илипповной> дело идет весь роман так: Сначала ошеломленная, что стала княгиней,-- в прачки. Потом -- строгой и гордой княгиней. Аглая устраивает ей публичное оскорбление (сцена). 4-я часть (кончается).

   Разврат неслыханный. Исповедь Князя Аглае Темное исчезновение, ищут, в борд<еле>. Хочет умертвить себя.

   Восстановление. Аглая и Князь перед нею, ищут спасти ее. Она умирает или умерщвляет себя. NB. Рогожин. Аглая выходит за Князя -- или Князь умирает.

   Князь робок в изображении всех своих мыслей, убеждений и намерений. Целомудрие и смирение. Но тверд в деле.

   Главное социальное убеждение его, что экономическое учение о бесполезности единичного добра есть нелепость. И что всё-то, напротив, на личном и основано" (IX, 227).

   Постепенно образ Настасьи Филипповны все более очищается, оттеняется богатство ее внутреннего мира и в то же время подчеркивается полная утрата ею веры в себя, ее болезненное состояние, одержимость.

   Взаимоотношения Мышкина и Настасьи Филипповны предстают в эволюции: вначале он "любил ее, о, очень любил...". Позднее же, после мучительного времени, проведенного подле нее, как рассказывает князь Аглае, Настасья Филипповна "угадала", что ему уже "только жаль" ее, но в то же время у него точно сердце "прокололи раз навсегда" (с. 435). В жизнь Мышкина входит Аглая, о которой, по его признанию, князь вспоминал как "о свете" (с. 432). Среди набросков от середины апреля выделена запись: "РАЗВИТИЕ ПО ВСЕМУ РОМАНУ ЧУВСТВ КНЯЗЯ К АГЛАЕ" (IX, 254). Прототипом ее послужила Анна Васильевна Корвин-Круковская, ставшая впоследствии женой участника Парижской коммуны Ш.-В. Жаклара,-- девушка подобного же характера и социального положения. С нею Достоевский познакомился, напечатав в 1864 г. в "Эпохе" ее первые литературные опыты -- рассказы "Сон" и "Михаил". Писатель был увлечен Анютой Корвин-Круковской, сделал ей предложение, которое, однако, не привело к браку. Ситуация эта во многом напоминала положение Мышкина как возможного жениха Аглаи. Вообще история знакомства Достоевского с семьей Корвин-Круковских: матерью Елизаветой Федоровной, старшей дочерью Анютой и младшей -- будущим знаменитым математиком С. В. Ковалевской -- отразилась в изображении отношений Мышкина с семейством Епанчиных, вплоть до прозвучавшего в обеих гостинных рассказа о смертной казни -- воспоминаний писателя о минутах, проведенных им перед внезапной отменой расстрела на Семеновском плацу.1

  

   1 Ковалевская С. В. Воспоминания детства... М., 1960. С. 88--122.

  

   Аглая отчасти близка к ряду своих реальных и литературных современниц и жаждет, как тургеневская героиня из "Накануне", по выражению Добролюбова, "деятельного добра", "пользу приносить". Она глубже других поняла и оценила Мышкина, недаром она не только сравнивает его с "рыцарем бедным", не только считает его "за самого честного и за самого правдивого человека, всех честнее и правдивее", но и произносит проникновенные слова о "двух умах", по особому раскрывающие авторский подтекст названия романа, связанный с традицией изображения "дурака" и юродивого в народных сказках и древнерусской литературе: "...если говорят про вас, что у вас ум... то есть, что вы больны иногда умом, то это несправедливо; я так решила и спорила, потому что хоть вы и в самом деле больны умом (вы, конечно, на это не рассердитесь, я с высшей точки говорю), то зато главный ум у вас лучше, чем у них всех, такой даже, какой им и не снился, потому, что есть два ума: главный и не главный" (с. 429).

   В подготовительных заметках к роману Достоевский отмечал сочетание в Аглае "ребенка" и "бешеной женщины", чистоты и стыдливости с непомерной гордостью. Не случайно в так называемой "сцене соперниц" она "падает", оскорбляя Настасью Филипповну и вызывая в ней ответное чувство гордого негодования.

   Столь же сложен психологически и образ четвертого участника конфликтной ситуации -- Рогожина. Мрачная любовь-страсть к Настасье Филипповне выбила его из обычной жизненной колеи. Его натура не лишена стихийных народных черт -- широты, внутренней силы, порывов благородства. Несмотря на необразованность, он наделен глубоким умом, способным постигать суть вещей. Но в нем живет и собственник, вобравший веками выработавшиеся инстинкты его предков-накопителей. Не случись с ним "этой напасти", не повстречайся ему Настасья Филипповна, "пожалуй", стал бы он в скором времени, как говорит ему Мышкин, "точь-в-точь" как отец, засел бы в угрюмом родительском доме с послушной женой "ни одному человеку не веря <...> и только деньги молча и сумрачно наживая". Союз между ним и "мечтательницей" Настасьей Филипповной, тянущейся душою к Мышкину, вряд ли возможен, и понимание этого держит его в состоянии постоянного озлобления. Иногда в редкие минуты уважения к нему Настасьи Филипповны, как например в эпизоде с чтением принесенной ею "Истории" Соловьева, проявляется и в нем жажда почувствовать себя "живым человеком". Желая моментами верить в его "огромное сердце", Мышкин сознает, что не сможет Рогожин стать "братом" и "другом" Настасьи Филипповны, не вынесет своих ревнивых мук, рождающих ненависть вместо любви.

   Непосредственным толчком к оформлению образа купца-убийцы явился судебный процесс московского купца В. Ф. Мазурина, убившего ювелира Калмыкова. Подробные отчеты по его делу с описанием обстоятельств убийства и сведениями о самом преступнике были опубликованы в газетах в конце ноября 1867 г., т. е. как раз в то время, когда писатель начал обдумывать вторую, окончательную редакцию "Идиота". Как и Рогожин, Мазурин принадлежал к известной купеческой семье, был потомственным почетным гражданином, владельцем доставшегося ему после смерти отца двухмиллионного капитала, жил в фамильном доме вместе с матерью. Там он и зарезал бритвой, крепко связанной бечевою, "чтоб бритва не шаталась и чтоб удобнее было ею действовать", свою жертву. Труп убитого Калмыкова он спрятал в нижнем этаже, накрыв купленной им американской клеенкой и поставив рядом четыре поддонника со ждановской жидкостью (средство для дизенфекции и уничтожения зловония); в магазине купца, где было совершено убийство, полиция, кроме того, нашла нож со следами крови, купленный Мазуриным "для домашнего употребления". Ряд подобных деталей предваряет и сопровождает картину гибели Настасьи Филипповны. В романе есть и прямое упоминание о Мазурине: на своих именинах, в первый день действия романа, "в конце ноября" 1867 г., Настасья Филипповна говорит о прочитанных ею газетных сообщениях по этому делу, 1 и это звучит как зловещее предзнаменование.2 Однако по своему внутреннему облику Рогожин не похож на Мазурина, он сложнее и человечнее.

  

   1 См.: Моск. ведомости. 1867. 26 ноября. N 259; Голос. 1867. 29 ноября. N 330.

   2 См.: Дороватовская-Любимова В. С. "Идиот" Достоевского и уголовная хроника его времени // Печать и революция, 1928. N 3. С. 37--38.

  

   Как отметила А. Г. Достоевская, своего любимого героя -- Мышкина писатель наделил автобиографическими чертами.3 Линия же отношений Мышкина и Настасьи Филипповны могла быть подсказана рядом моментов из жизни издателя журнала "Русское слово" графа Г. А. Кушелева-Безбородко, который, как и князь Мышкин, был "последним в роде", стал обладателем большого наследства, страдал тяжелым нервным недугом, занимался благотворительностью, прослыл чудаком, "полоумным" и женитьба которого на "красивой авантюристке" Л. И. Кроль возбудила много толков. Но, по верному замечанию исследователя, реальный образ Кушелева был "слишком мелок для той грандиозной идеи, к которой романист пришел в ходе творческой работы". 4

  

   3 См.: Достоевская А. Г. Дневник. 1867. M., I923. С. 111--114, 154--155; Гроссман Л. П. Семинарий по Достоевскому. М.; Пг., 1922. С. 58--60.

   4 См.: Назиров Р. Г. Герои романа "Идиот" и их прототипы // Рус. лит. 1970. N 2. С. 115--120.

  

   Достоевский ставит перед собой задачу показать, "как отражается Россия" в судьбе и размышлениях князя, который смущен "громадностью новых впечатлений <...> забот, идей" и ищет ответы на вопрос "что делать?". Подчеркивая сопричастность своего героя судьбам родины и ее людей, он записывает: "Все вопросы и личные Князя <...> и общие решаются в нем, и в этом много трогательного и наивного, ибо в самые крайние трагические и личные минуты свои Князь занимается разрешением и общих вопросов..." ( IX, 252, 256, 240). И далее: "Князь только прикоснулся к их жизни. Но то, что бы он мог сделать и предпринять, то все умерло с ним. Россия действовала на него постепенно. Прозрения его.

   Но где только он ни прикоснулся -- везде он оставил неисследимую черту.

   И потому бесконечность историй в романе (misérabl'ей 5 всех сословий) рядом с течением главного сюжета" (IX, 242; ср.: 252).

  

   5 отверженных (франц.).

  

   В соответствии с этой программой Мышкин уже на первых страницах романа обращен душой к России, едет на родину полный ожидания И интереса ко всему, что там происходит Вернувшись в Петербург, он убеждается, что "есть, что делать на нашем русском свете", становясь своеобразным "деятелем" в духе "почвеннических" идей, дорогих самому Достоевскому. Западной цивилизации, идеалу буржуазного комфорта автор и его герой противополагают идею самобытного пути России, а оторвавшемуся от "почвы" верхнему слою -- ее народ, в натуре которого, как полагал Достоевский, были заложены начала подлинного общечеловеческого братства. Мышкин свободно и чистосердечно говорит с лакеем и с пьяным солдатом, продавшим ему оловянный крест за серебряный. Мышкин становится свидетелем и участником споров и обсуждений самых различных актуальных вопросов современной жизни: о новых судах и адвокатах, доходящих до "извращения" понятий о гуманизме, о преступлениях и их причинах, о праве силы и парадоксальном освещении его в нашумевшей книге Прудона, о железных дорогах и самочувствии человека эпохи "промышленного" прогресса, о "благодетелях" человечества типа Мальтуса с его теорией перенаселения, о русских либералах, о национальной самобытности русской литературы, о будущем России и т. п.

   Широко представлены в "Идиоте" и различные "фантастические" слои русского общества. Между "мизераблями всех сословий" выделяется вездесущий чиновник Лебедев, "гениальная фигура", по определению автора.-- Он "и предан, и плачет, и молится, и надувает Князя, и смеется над ним. Надувши, наивно и искренно стыдится Князя" (IX, 252--253). В том же ряду и отставной поручик, "кулачный боец" Келлер, автор фельетона против Мышкина, а затем шафер на его несостоявшейся свадьбе "Фантастичны" и отставной генерал Иволгин, вдохновенный враль и фантазер, жилец Иволгиных Фердыщенко, человек без определенных занятий, циник и "шут", мнимый сын Павлищева Бурдовский, больной и косноязычный, со всей сопровождающей его компанией "Истории" их воссоздают "хаотическое" течение современной жизни в самых разнообразных отражениях.

   Особое место среди вставных повестей занимает "Необходимое объяснение" Ипполита Терентьева. "Бунт" его играет важную роль в общем идейно-философском звучании романа. В соприкосновении с этими смятенными "фантастическими" персонажами ярко обнаруживается своеобразие детски-мудрого героя.

   В тексте упоминаются среди ряда других характерных знамений времени два преступления, о которых Достоевский прочел в "Голосе" незадолго до начала или в период работы над "Идиотом",-- убийство восемнадцатилетним гимназистом польского происхождения, дворянином Витольдом Горским в Тамбове с целью ограбления в доме купца Жемарина, где он давал уроки его одиннадцатилетнему сыну, шести человек (жены Жемарина, его матери, сына, родственницы, дворника и кухарки) и убийство и ограбление девятнадцатилетним студентом Московского университета Даниловым ростовщика Попова и его служанки Нордман. В первом преступлении Достоевского особенно потряс ряд подробностей: Горский характеризовался учителями как умный юноша, любивший чтение и литературные занятия; задумав преступление, он заблаговременно достал не совсем исправный пистолет и починил его у слесаря, а также по специально сделанному рисунку заказал у кузнеца нечто вроде кистеня, объяснив, что подобный инструмент необходим ему для гимнастики. Горский признал себя на суде неверующим.1

  

   1 См.: Голос. 1868. 10 марта. N 70.

  

   Достоевскому он казался характерным представителем той части молодежи, на которую "нигилистические" теории 1860-х годов имели отрицательное влияние. Первое сообщение о деле Данилова появилось в момент публикации начальных глав "Преступления и наказания" и поразило современников и самого писателя некоторым сходством между ситуацией, воссозданной в романе, и обстоятельствами убийства, совершенного образованным преступником, о незаурядной внешности и уме которого говорилось в последующих хрониках. В конце ноября 1867 г., в период обдумывания замысла "Идиота" стала известна знаменательная подробность. По показаниям арестанта М. Глазкова, которого убийца вынуждал принять на себя вину, Данилов совершил убийство после разговора с отцом. Сообщив ему о своем намерении жениться, Данилов получил совет "не пренебрегать никакими средствами и, для своего счастья, непременно достать денег, хотя бы и путем преступления". 1 В "Идиоте" отсвет этих историй падает на изображение молодых "позитивистов", в частности племянника Лебедева, которого дядя называет убийцей "будущего второго семейства Жемариных". Сопоставление компании Бурдовского с Горским и Даниловым, очевидно, преследовало цель показать, что естественнонаучные и материалистические теории 60-х годов могли быть в вульгаризированном, "уличном" варианте использованы для оправдания преступлений, вели к "шатанию мысли". Мотив этот, однако, подчинен в романе общему его критическому пафосу, направленному против антидуховного начала нового буржуазного "века", когда предметом купли и продажи стали красота и человеческое достоинство, а страсть к наживе и денежный ажиотаж заменили прежние идеалы. Крушение нравственных устоев в "век пороков и железных дорог" -- тема "апокалипсических" речей Лебедева.

  

   1 Голос. 1867. 19 ноября. N 320.

  

   Противопоставляя в лице Мышкина своеволию и индивидуализму начало любви и прощения, Достоевский не лишает своей симпатии и сочувствия бунтующих, непокорных своих героев. Особая привлекательность Настасьи Филипповны, неотразимость ее красоты -- в ее гордой непримиримости, максимализме ее чувств и стремлений. Больной чахоткой юноша Ипполит доходит до дерзкого богоборчества, протестуя против того, что было обречено на смерть и уничтожение даже такое "великое и бесценное" явление, как Христос.

   В ходе обдумывания фабулы романа, вскоре после того как выясняется, что князю не удастся спасти Настасью Филипповну от ножа Рогожина, в одной из ранних (апрельских) записей появляется первый проект заключительных частей романа: "ИДИОТ ВИДИТ ВСЕ БЕДСТВИЯ. БЕССИЛИЕ ПОМОЧЬ. ЦЕПЬ И НАДЕЖДА. СДЕЛАТЬ НЕМНОГО. ЯСНАЯ СМЕРТЬ. АГЛАЯ НЕСЧАСТНА. Нужда ее в Князе" (IX, 241).

   Вскоре этот проект конкретизируется: "NB. Симпатичнее написать, и будет хорошо.

   Главная задача: характер Идиота. Его развить. Вот мысль романа. Как отражается Россия. Все, что выработалось бы в Князе, угасло в могиле. И потому, указав постепенно на Князя в действии, будет довольно.

   Но! Для этого нужна фабула романа.

   Чтоб очаровательнее выставить характер Идиота (симпатичнее), надо ему и поле действия выдумать. Он восстановляет Н<астасью> Ф<илипповну> и действует влиянием на Рогожина. Доводит Аглаю до человечности, Генеральшу до безумия доводит в привязанности к Князю и в обожании его.

   Сильнее действие на Рогожина и на перевоспитание его. (Ганя пробует сойтись с Рогожиным). Аделаида -- немая любовь. На детей влияние. На Ганю -- до мучения ("Я взял свое"). NB. (Варя и Птицын отделились.) Даже Лебедев и Генерал. Генерал в компании Фердыщенка. Кража с Фердыщенкой" (IX, 252).

   В более поздних (сентябрьских) набросках, когда Достоевский уже работал над третьей частью, сосуществуют рядом два плана окончания романа, с акцентированием в первом из них основной черты каждого из действующих лиц: "Аглая уже помирилась с семейством даже. Торжественно невеста Князя -- и вдруг смерть Н<астасьи> Ф<илипповны>. Князь не прощает Аглае. С детьми.

   В Князе -- идиотизм!. В Аглае -- стыдливость. Ипполит -- тщеславие слабого характера. Н<астасья> Ф<илипповна> -- беспорядок и красота (жертва судьбы). Рогожин -- ревность. Ганя: слабость, добрые наклони <ости>, ум, стыд, стал эмигрантом. Ев<гений> П<авлович> -- последний тип русского помещика-джентельмена. Лизавет<а> Прокоф<ьевна> -- дикая честность. Коля -- новое поколение.

   Оказывается, что Капитанша преследовала Генерала по наущению Ипполита. Ходит по его дудке. Все по его дудке. Власть его над всеми" (IX, 280).

   В другом плане развязка вновь перекликается с намечавшейся первоначально: "Под конец Князь: торжественно-спокойное его состояние! Простил людям.

   Пророчества. Разъяснения каждому себя самого. Времени. Прощение Аглаи.

   Аглая с матерью -- живет и путешествует" (там же).

   В эту же пору Достоевский испробывал и ряд иных поворотов сюжета. Размышляя, не сделать ли Ипполита "главной осью всего романа", писатель составил план, по которому тот с помощью различных психологических ухищрений донимал князя, "овладел" всеми остальными героями, разжигая и стравливая их, и кончал местью всем и убийством Настасьи Филипповны: "ГЛАВНОЕ. NB. КНЯЗЬ НИ РАЗУ НЕ ПОДДАЛСЯ ИППОЛИТУ И ПРОНИКНОВЕНИЕМ В НЕГО (ОБ ЧЕМ ПРО СЕБЯ ЗНАЕТ ИППОЛИТ И ЗЛИТСЯ ДО ОТЧАЯНИЯ) И КРОТОСТИЮ С НИМ ДОВОДИТ ЕГО ДО ОТЧАЯНИЯ. Князь побеждает его доверчивостью.

   СЦЕНА УБИЙСТВА. СУД. ИППОЛИТ В ОТЧАЯНИИ УМИРАЕТ.

   Измучил Генерала, Ганю, Колю, Аглаю, Рогожина, мальчика" (IX, 277--278).

   В конце концов писатель отказался от подобного, не подготовленного предшествующим повествованием изображения Ипполита.

   В процессе работы над первой и второй редакцией "Идиота" у Достоевского возникали ассоциации с трагедией Шекспира "Отелло": "ИЗ ГЛАВНОГО. 1) Сцена (во храме) в день брака, до прихода Аглаи, наедине между Князем и Н<астасьей> Ф<илипповной>. Князь, вынеся во все это время скандала ужасные мучения от сошедшей с ума Н<астасьи> Ф<илипповны>, наконец в утро брака говорит с ней по сердцу: Н<астасья> Ф<илипповна>, и в отчаянии и в надежде, обнимает его, говорит, что она недостойна, клянется и обещается. Князь просто и ясно (Отелло) говорит ей, за что он ее полюбил, что у него не одно сострадание (как передал ей Рогожин и мучил ее Ипполит), а и любовь и чтоб она успокоилась. Князь вдруг пьедестально высказывается. 2) Тут входит Аглая, спокойно, величаво и просто грустная, говорит, что во всем виновата, что не стоила любви Князя, что она избалованная девушка, ребенок; что она вот за что полюбила Князя (и тут Отелло) : наивная и высокая речь, где Н<астасья> Ф<илипповна> чувствует всю безмерность ее любви, а Аглая, думая выставить недостаточность и ничтожность своей любви и тем успокоить Н<аcтасью> Ф<илипповну> и Князя,-- напротив, наивно и себе неведомо, только выставляет великость, глубину и драгоценность своего чувства. Несколько ласковых слов с Н<астасьей> Ф<илипповной>, но через силу, несколько наивност<ей>, -- расстаются. Н<астасья> Ф<илипповна>, пораженная, и Князь предчувствует, что с отчаянием в лице идет одеваться, а Аглая уходит к Гане, и там истерическая сцена сожжения пальца. Затем сцена Гани с Ипполитом, который перетаскивается к Князю, свадьба, вечер, будущий мир России и человечества и экономические разговоры.

   А затем заключение" (IX. 284--285).

   Однако неожиданная для Аглаи метаморфоза была отвергнута, и Достоевский вернулся к намеченной ранее "сцене двух соперниц", в которой Аглая нравственно "падает". По июньско-июльским планам вслед за сценой этой предполагалось авторское отступление с прямым выражением своего отношения к событиям и герою: "NB. главное. После сцены двух соперниц: Мы признаемся, что будем описывать странные приключения. Так как трудно их объяснить, то ограничимся фактом. Мы соглашаемся, что с Идиотом ничего и не могло произойти другого. Доскажем же конец истории лица, который, может быть, и не стоил бы такого внимания читателей,-- соглашаемся с этим.

   Действительность выше всего. Правда, может быть, у нас другой взгляд на действительность 1000 душ, 1 пророчества -- фантасти<ческая> действит<ельность>. Может быть, в Идиоте человек-то более действит<елен>. Впрочем, согласны, что нам могут сказать: "Все это так, вы правы, но вы не умели выставить дела, оправдать факты, вы художник плохой". Ну тут уж, конечно, нечего делать" (IX, 276).