Федор Михайлович Достоевский. Идиот (6)

VII

   Когда князь замолчал, все на него смотрели весело, даже и Аглая, но особенно Лизавета Прокофьевна.

   -- Вот и проэкзаменовали! -- вскричала она. -- Что, милостивые государыни, вы думали, что вы же его будете протежировать, как бедненького, а он вас сам едва избрать удостоил, да еще с оговоркой, что приходить будет только изредка. Вот мы и в дурах, и я рада; а пуще всего Иван Федорович. Браво, князь, вас давеча проэкзаменовать велели. А то, что вы про мое лицо сказали, то всё совершенная правда: я ребенок и знаю это. Я еще прежде вашего знала про это; вы именно выразили мою мысль в одном слове. Ваш характер я считаю совершенно сходным с моим и очень рада; как две капли воды. Только вы мужчина, а я женщина и в Швейцарии не была; вот и вся разница.

   -- Не торопитесь, maman, -- вскричала Аглая, -- князь говорит, что он во всех своих признаниях особую мысль имел и неспроста говорил.

   -- Да, да, -- смеялись другие.

   -- Не труните, милые, еще он, может быть, похитрее всех вас трех вместе. Увидите. Но только что ж вы, князь, про Аглаю ничего не сказали? Аглая ждет, и я жду.

   -- Я ничего не могу сейчас сказать; я скажу потом.

   -- Почему? Кажется, заметна?

   -- О да, заметна; вы чрезвычайная красавица, Аглая Ивановна. Вы так хороши, что на вас боишься смотреть.

   -- И только? А свойства? -- настаивала генеральша.

   -- Красоту трудно судить; я еще не приготовился. Красота -- загадка.

   -- Это значит, что вы Аглае загадали загадку, -- сказала Аделаида, -- разгадай-ка, Аглая. А хороша она, князь, хороша?

   -- Чрезвычайно! -- с жаром ответил князь, с увлечением взглянув на Аглаю, -- почти как Настасья Филипповна, хотя лицо совсем другое!..

   Все переглянулись в удивлении.

   -- Как кто-о-о? -- протянула генеральша, -- как Настасья Филипповна? Где вы видели Настасью Филипповну? Какая Настасья Филипповна?

   -- Давеча Гаврила Ардалионович Ивану Федоровичу портрет показывал.

   -- Как, Ивану Федоровичу портрет принес?

   -- Показать. Настасья Филипповна подарила сегодня Гавриле Ардалионовичу свой портрет, а тот принес показать.

   -- Я хочу видеть! -- вскинулась генеральша. -- Где этот портрет? Если ему подарила, так и должен быть у него, а он, конечно, еще в кабинете. По средам он всегда приходит работать и никогда раньше четырех не уходит. Позвать сейчас Гаврилу Ардалионовича! Нет, я не слишком-то умираю от желания его видеть. Сделайте одолжение, князь, голубчик, сходите в кабинет, возьмите у него портрет и принесите сюда. Скажите, что посмотреть. Пожалуйста.

   -- Хорош, да уж простоват слишком, -- сказала Аделаида, когда вышел князь.

   -- Да, уж что-то слишком, -- подтвердила Александра, -- так что даже и смешон немножко.

   И та и другая как будто не выговаривали всю свою мысль.

   -- Он, впрочем, хорошо с нашими лицами вывернулся, -- сказала Аглая, -- всем польстил, даже и maman.

   -- Не остри, пожалуйста! -- вскричала генеральша. -- Не он польстил, а я польщена.

   -- Ты думаешь, он вывертывался? -- спросила Аделаида.

   -- Мне кажется, он не так простоват.

   -- Ну, пошла! -- рассердилась генеральша. -- А по-моему, вы еще его смешнее. Простоват, да себе на уме, в самом благородном отношении разумеется. Совершенно как я.

   "Конечно, скверно, что я про портрет проговорился, -- соображал князь про себя, проходя в кабинет и чувствуя некоторое угрызение. -- Но... может быть, я и хорошо сделал, что проговорился...". У него начинала мелькать одна странная идея, впрочем еще не совсем ясная.

   Гаврила Ардалионович еще сидел в кабинете и был погружен в свои бумаги. Должно быть, он действительно не даром брал жалованье из акционерного общества. Он страшно смутился, когда князь спросил портрет и рассказал, каким образом про портрет там узнали.

   -- Э-э-эх! И зачем вам было болтать! -- вскричал он в злобной досаде. -- Не знаете вы ничего... Идиот! -- пробормотал он про себя.

   -- Виноват, я совершенно не думавши; к слову пришлось. Я сказал, что Аглая почти так же хороша, как Настасьи Филипповна.

   Ганя попросил рассказать подробнее; князь рассказал. Ганя вновь насмешливо посмотрел на него.

   -- Далась же вам Настасья Филипповна... -- пробормотал он, но, не докончив, задумался.

   Он был в видимой тревоге. Князь напомнил о портрете.

   -- Послушайте, князь, -- сказал вдруг Ганя, как будто внезапная мысль осенила его, -- у меня до вас есть огромная просьба... Но я, право, не знаю...

   Он смутился и не договорил; он на что-то решался и как бы боролся сам с собой. Князь ожидал молча. Ганя еще раз испытующим, пристальным взглядом оглядел его.

   -- Князь, -- начал он опять, -- там на меня теперь... по одному совершенно странному обстоятельству... и смешному... и в котором я не виноват... ну, одним словом, это лишнее, -- там на меня, кажется, немножко сердятся, так что я некоторое время не хочу входить туда без зова. Мне ужасно нужно бы поговорить теперь с Аглаей Ивановной. Я на всякий случай написал несколько слов (в руках его очутилась маленькая сложенная бумажка) -- и вот не знаю, как передать. Не возьметесь ли вы, князь, передать Аглае Ивановне, сейчас, но только одной Аглае Ивановне, так то есть, чтоб никто не увидал, понимаете? Это не бог знает какой секрет, тут нет ничего такого... но... сделаете?

   -- Мне это не совсем приятно, -- отвечал князь.

   -- Ах, князь, мне крайняя надобность! -- стал просить Ганя. -- Она, может быть, ответит... Поверьте, что я только в крайнем, в самом крайнем случае мог обратиться... С кем же мне послать?.. Это очень важно... Ужасно для меня важно...

   Ганя ужасно робел, что князь не согласится, и с трусливою просьбой заглядывал ему в глаза.

   -- Пожалуй, я передам.

   -- Но только так, чтобы никто не заметил, -- умолял обрадованный Ганя, -- и вот что, князь, я надеюсь ведь на ваше честное слово, а?

   -- Я никому не покажу, -- сказал князь.

   -- Записка не запечатана, но... -- проговорился было слишком суетившийся Ганя и остановился в смущении.

   -- О, я не прочту, -- совершенно просто отвечал князь, взял портрет и пошел из кабинета.

   Ганя, оставшись один, схватил себя за голову.

   -- Одно ее слово, и я... и я, право, может быть, порву!

   Он уже не мог снова сесть за бумаги от волнения и ожидания и стал бродить по кабинету из угла в угол.

   Князь шел задумавшись, его неприятно поразило поручение, неприятно поразила и мысль о записке Гани к Аглае. Но не доходя двух комнат до гостиной, он вдруг остановился, как будто вспомнил о чем. осмотрелся кругом, подошел к окну, ближе к свету, и стал глядеть на портрет Настасьи Филипповны.

   Ему как бы хотелось разгадать что-то скрывавшееся в этом лице и поразившее его давеча. Давешнее впечатление почти не оставляло его, и теперь он спешил как бы что-то вновь проверить. Это необыкновенное по своей красоте и еще почему-то лицо сильнее еще поразило его теперь. Как будто необъятная гордость и презрение, почти ненависть, были в этом лице, и в то же самое время что-то доверчивое, что-то удивительно простодушное; эти два контраста возбуждали как будто даже какое-то сострадание при взгляде на эти черты. Эта ослепляющая красота была даже невыносима, красота бледного лица, чуть не впалых щек и горевших глаз; странная красота! Князь смотрел с минуту, потом "друг спохватился, огляделся кругом, поспешно приблизил портрет к губам и поцеловал его. Когда через минуту он вошел в гостиную, лицо его было совершенно спокойно.

   Но только что он вступил в столовую (еще через одну комнату от гостиной), с ним в дверях почти столкнулась выходившая Аглая. Она была одна.

   -- Гаврила Ардалионович просил меня вам передать, -- сказал князь, подавая ей записку.

   Аглая остановилась, взяла записку и как-то странно поглядела на князя. Ни малейшего смущения не было в ее взгляде, разве только проглянуло некоторое удивление, да и то, казалось, относившееся к одному только князю. Аглая своим взглядом точно требовала от него отчета -- каким образом он очутился в этом деле вместе с Ганей? -- и требовала спокойно и свысока. Они простояли два-три мгновения друг против друга, наконец что-то насмешливое чуть-чуть обозначилось в лице ее; она слегка улыбнулась и прошла мимо.

   Генеральша несколько времени, молча и с некоторым оттенком пренебрежения, рассматривала портрет Настасьи Филипповны, который она держала пред собой в протянутой руке, чрезвычайно и эффектно отдалив от глаз.

   -- Да, хороша, -- проговорила она наконец, -- очень даже. Я два раза ее видела, только издали. Так вы такую-то красоту цените? -- обратилась она вдруг к князю.

   -- Да... такую... -- отвечал князь с некоторым усилием

   -- То есть именно такую?

   -- Именно такую.

   -- За что?

   -- В этом лице... страдания много... -- проговорил князь как бы невольно, как бы сам с собою говоря, а не на вопрос отвечая.

   -- Вы, впрочем, может быть, бредите, -- решила генеральша и надменным жестом откинула от себя портрет на стол.

   Александра взяла его, к ней подошла Аделаида, обе стали рассматривать. В эту минуту Аглая возвратилась опять в гостиную.

   -- Этакая сила! -- вскричала вдруг Аделаида, жадно всматриваясь в портрет из-за плеча сестры.

   -- Где? Какая сила? -- резко спросила Лизавета Прокофьевна.

   -- Такая красота -- сила, -- горячо сказала Аделаида, -- с этакою красотой можно мир перевернуть!

   Она задумчиво отошла к своему мольберту. Аглая взглянула на портрет только мельком, прищурилась, выдвинула нижнюю губку, отошла и села к стороне, сложив руки.

   Генеральша позвонила.

   -- Позвать сюда Гаврилу Ардалионовича, он в кабинете, -- приказала она вошедшему слуге.

   -- Maman! -- значительно воскликнула Александра.

   -- Я хочу ему два слова сказать -- и довольно! -- быстро отрезала генеральша, останавливая возражение. Она была видимо раздражена. -- У нас, видите ли, князь, здесь теперь всё секреты. Всё секреты! Так требуется, этикет какой-то, глупо. И это в таком деле, в котором требуется наиболее откровенности, ясности, честности. Начинаются браки, не нравятся мне эти браки...

   -- Maman, что вы это? -- опять поспешила остановить ее Александра.

   -- Чего тебе, милая дочка? Тебе самой разве нравятся? А что князь слушает, так мы друзья. Я с ним по крайней мере. Бог ищет людей, хороших, конечно, а злых и капризных ему не надо; капризных особенно, которые сегодня решают одно, а завтра говорят другое. Понимаете, Александра Ивановна? Они, князь, говорят, что я чудачка, а я умею различать. Потому сердце главное, а остальное вздор. Ум тоже нужен, конечно... может быть, ум-то и самое главное. Не усмехайся, Аглая, я себе не противоречу: дура с сердцем и без ума такая же несчастная дура, как и дура с умом без сердца. Старая истина. Я вот дура с сердцем без ума, а ты дура с умом без сердца; обе мы и несчастны, обе и страдаем.

   -- Чем же вы уж так несчастны, maman? -- не утерпела Аделаида, которая одна, кажется, из всей компании не утратила веселого расположения духа.

   -- Во-первых, от ученых дочек, -- отрезала генеральша, -- а так как этого и одного довольно, то об остальном нечего и распространяться. Довольно многословия было. Посмотрим, как-то вы обе (я Аглаю не считаю) с вашим умом и многословием вывернетесь, и будете ли вы, многоуважаемая Александра Ивановна, счастливы с вашим почтенным господином?.. А!... -- воскликнула она, увидев входящего Ганю, -- вот еще идет один брачный союз. Здравствуйте! -- ответила она на поклон Гани, не пригласив его садиться. -- Вы вступаете в брак?

   -- В брак?.. Как?.. В какой брак?.. -- бормотал ошеломленный Гаврила Ардалионович. Он ужасно смешался.

   -- Вы женитесь? спрашиваю я, если вы только лучше любите такое выражение?

   -- Н-нет... я... н-нет, -- солгал Гаврила Ардалионович, и краска стыда залила ему лицо. Он бегло взглянул на сидевшую в стороне Аглаю и быстро отвел глаза. Аглая холодно, пристально, спокойно глядела на него, не отрывая глаз и наблюдала его смущение.

   -- Нет? Вы сказали "нет"? -- настойчиво допрашивала неумолимая Лизавета Прокофьевна. -- Довольно, я буду помнить, что вы сегодня, в среду утром, на мой вопрос сказали мне "нет". Что у нас сегодня, среда?

   -- Кажется, среда, maman. -- ответила Аделаида.

   -- Никогда дней не знают. Которое число?

   -- Двадцать седьмое, -- ответил Ганя.

   -- Двадцать седьмое? Это хорошо по некоторому расчету. Прощайте, у вас, кажется, много занятий, а мне пора одеваться и ехать; возьмите ваш портрет. Передайте мой поклон несчастной Нине Александровне. До свидания, князь, голубчик! Заходи почаще, а я к старухе Белоконской нарочно заеду о тебе сказать. И послушайте, милый: я верую, что вас именно для меня бог привел в Петербург из Швейцарии. Может быть, будут у вас и другие дела, но главное, для меня. Бог именно так рассчитал. До свидания, милые. Александра, зайди ко мне, друг мой.

   Генеральша вышла. Ганя, опрокинутый, потерявшийся, злобный, взял со стола портрет и с искривленною улыбкой обратился к князю:

   -- Князь, я сейчас домой. Если вы не переменили намерения жить у нас, то я вас доведу, а то вы и адреса не знаете.

   -- Постойте, князь, -- сказала Аглая, вдруг подымаясь с своего кресла, -- вы мне еще в альбом напишете. Папа сказал, что вы каллиграф. Я вам сейчас принесу...

   И она вышла.

   -- До свидания, князь, и я ухожу, -- сказала Аделаида.

   Она крепко пожала руку князю, приветливо и ласково улыбнулась ему и вышла. На Ганю она не посмотрела.

   -- Это вы, -- заскрежетал Ганя, вдруг набрасываясь на князя, только что все вышли, -- это вы разболтали им, что я женюсь! -- бормотал он скорым полушепотом, с бешеным лицом и злобно сверкая глазами, -- бесстыдный вы болтунишка!

   -- Уверяю вас, что вы ошибаетесь, -- спокойно и вежливо отвечал князь, -- я и не знал, что вы женитесь.

   -- Вы слышали давеча, как Иван Федорович говорил, что сегодня вечером всё решится у Настасьи Филипповны, вы это и передали! Лжете вы! Откуда они могли узнать? Кто же, черт возьми, мог им передать, кроме вас? Разве старуха не намекала мне?

   -- Вам лучше знать, кто передал, если вам только кажется, что вам намекали, я ни слова про это не говорил.

   -- Передали записку? Ответ? -- с горячечным нетерпением перебил его Ганя. Но в самую эту минуту воротилась Аглая, и князь ничего не успел ответить.

   -- Вот, князь, -- сказала Аглая, положив на столик свой альбом, -- выберите страницу и напишите мне что-нибудь. Вот перо, и еще новое. Ничего, что стальное? Каллиграфы, я слышала, стальными не пишут.

   Разговаривая с князем, она как бы и не замечала, что Ганя тут же. Но покамест князь поправлял перо, отыскивал страницу и изготовлялся, Ганя подошел к камину, где стояла Аглая, сейчас справа подле князя, и дрожащим, прерывающимся голосом поговорил ей чуть не на ухо:

   -- Одно слово, одно только слово от вас -- и я спасен.

   Князь быстро повернулся и посмотрел на обоих. В лице Гани было настоящее отчаяние; казалось, он выговорил эти слова как-то не думая, сломя голову. Аглая смотрела на него несколько секунд совершенно с тем же самым спокойным удивлением, как давеча на князя, и, казалось, это спокойное удивление ее, это недоумение, как бы от полного непонимания того, что ей говорят, было в эту минуту для Гани ужаснее самого сильнейшего презрения.

   -- Что же мне написать? -- спросил князь.

   -- А я вам сейчас продиктую, -- сказала Аглая, поворачиваясь к нему, -- готовы? Пишите же: "Я в торги не вступаю". Теперь подпишите число и месяц. Покажите.

   Князь подал ей альбом.

   -- Превосходно! Вы удивительно написали; у вас чудесный почерк! Благодарю вас. До свидания, князь... Постойте, -- прибавила она, как бы что-то вдруг припомнив, -- пойдемте, я хочу вам подарить кой-что на память.

   Князь пошел за нею; но, войдя в столовую, Аглая остановилась.

   -- Прочтите это, -- сказала она, подавая ему записку Гани.

   Князь взял записку и с недоумением посмотрел на Аглаю.

   -- Ведь я знаю же, что вы ее не читали и не можете быть поверенным этого человека. Читайте, я хочу, чтобы вы прочли.

   Записка была, очевидно, написана наскоро:

   "Сегодня решится моя судьба, вы знаете каким образом. Сегодня я должен буду дать свое слово безвозвратно. Я не имею никаких прав на ваше участие, не смею иметь никаких надежд; но когда-то вы выговорили одно слово, одно только слово, и это слово озарило всю черную ночь моей жизни и стало для меня маяком. Скажите теперь еще одно такое же слово -- и спасете меня от погибели! Скажите мне только: разорви всё, и я всё порву сегодня же. О, что вам стоит сказать это! В этом слове я испрашиваю только признак вашего участия и сожаления ко мне, -- и только, только! И ничего больше, ничего! Я не смею задумать какую-нибудь надежду, потому что я недостоин ее. Но после вашего слова я приму вновь мою бедность, я с радостью стану переносить отчаянное положение мое. Я встречу борьбу, я рад буду ей, я воскресну в ней с новыми силами!

   Пришлите же мне это слово сострадания (только одного сострадания, клянусь вам)! Не рассердитесь на дерзость отчаянного, на утопающего, за то, что он осмелился сделать последнее усилие, чтобы спасти себя от погибели.

   Г. И."

   -- Этот человек уверяет, -- резко сказала Аглая, когда князь кончил читать, -- что слово "разорвите всё" меня не скомпрометирует и не обяжет ничем, и сам дает мне в этом, как видите, письменную гарантию этою самою запиской. Заметьте, как наивно поспешил он подчеркнуть некоторые словечки и как грубо проглядывает его тайная мысль. Он, впрочем, знает, что если б он разорвал всё, но сам, один, не ожидая моего слова и даже не говоря мне об этом, без всякой надежды на меня, то я бы тогда переменила мои чувства к нему и, может быть, стала бы его другом. Он это знает наверно! Но у него душа грязная; он знает и не решается, он знает и все-таки гарантии просит. Он на веру решиться не в состоянии. Он хочет, чтоб я ему, взамен ста тысяч, на себя надежду дала. Насчет же прежнего слова, про которое он говорит в записке и которое будто бы озарило его жизнь, то он нагло лжет. Я просто раз пожалела его. Но он дерзок и бесстыден: у него тотчас же мелькнула тогда мысль о возможности надежды; я это тотчас же поняла. С тех пор он стал меня улавливать; ловит и теперь. Но довольно; возьмите и отдайте ему записку назад, сейчас же, как выйдете из нашего дома, разумеется, не раньше."

   -- А что сказать ему в ответ?

   -- Ничего, разумеется. Это самый лучший ответ. Да вы, стало быть, хотите жить в его доме?

   -- Мне давеча сам Иван Федорович отрекомендовал, -- сказал князь.

   -- Так берегитесь его, я вас предупреждаю; он теперь вам не простит, что вы ему возвратите назад записку.

   Аглая слегка пожала руку князю и вышла. Лицо ее было серьезно и нахмурено, она даже не улыбнулась, когда кивнула князю головой на прощание.

   -- Я сейчас, только мой узелок возьму, -- сказал князь Гане, -- и мы выйдем.

   Ганя топнул ногой от нетерпения. Лицо его даже почернело от бешенства. Наконец оба вышли на улицу, князь с своим узелком в руках.

   -- Ответ? Ответ? -- накинулся на него Ганя. -- Что она вам сказала? Вы передали письмо?

   Князь молча подал ему его записку. Ганя остолбенел,

   -- Как? Моя записка! -- вскричал он. -- Он и не передавал ее! О, я должен был догадаться! О, пр-р-ро-клят... Понятно, что она ничего не поняла давеча! Да как же, как же, как же вы не передали, о, пр-р-ро-клят...

   -- Извините меня, напротив, мне тотчас же удалось передать вашу записку, в ту же минуту, как вы дали, и точно так, как вы просили. Она очутилась у меня опять, потому что Аглая Ивановна сейчас передала мне ее обратно.

   -- Когда? Когда?

   -- Только что я кончил писать в альбоме и когда она пригласила меня с собой. (Вы слышали?). Мы вошли в столовую, она подала мне записку, велела прочесть и велела передать вам обратно.

   -- Про-че-е-сть? -- закричал Ганя чуть не во всё горло, -- прочесть! Вы читали?

   И он снова стал в оцепенении среди тротуара, но до того изумленный, что даже разинул рот.

   -- Да, читал, сейчас.

   -- И она сама, сама вам дала прочесть? Сама?

   -- Сама, и поверьте, что я бы не стал читать без ее приглашения.

   Ганя с минуту молчал и с мучительными усилиями что-то соображал, но вдруг воскликнул:

   -- Быть не может! Она не могла вам велеть прочесть. Вы лжете! Вы сами прочли!

   -- Я говорю правду, -- отвечал князь прежним, совершенно невозмутимым тоном, -- и поверьте: мне очень жаль, что это производит на вас такое неприятное впечатление.

   -- Но, несчастный, по крайней мере она вам сказала же что-нибудь при этом? Что-нибудь ответила же?

   -- Да, конечно.

   -- Да говорите же, говорите, о, черт!..

   И Ганя два раза топнул правою ногой, обутою в калошу, о тротуар.

   -- Как только я прочел, она сказала мне, что вы ее ловите; что вы желали бы ее компрометировать так, чтобы получить от нее надежду, для того чтобы, опираясь на эту надежду, разорвать без убытку с другою надеждой на сто тысяч. Что если бы вы сделали это, не торгуясь с нею, разорвали бы всё сами, не прося у ней вперед гарантии, то она, может быть, и стала бы вашим другом. Вот и всё, кажется. Да, еще: когда я спросил, уже взяв записку, какой же ответ? тогда она сказала, что без ответа будет самый лучший ответ, -- кажется, так; извините, если я забыл ее точное выражение, а передаю, как сам понял.

   Неизмеримая злоба овладела Ганей, и бешенство его прорвалось без всякого удержу.

   -- А! Так вот как! -- скрежетал он, -- так мои записки в окно швырять! А! Она в торги не вступает, -- так я вступлю! И увидим! За мной еще много... увидим!.. В бараний рог сверну!..

   Он кривился, бледнел, пенился; он грозил кулаком. Так шли они несколько шагов. Князя он не церемонился нимало, точно был один в своей комнате, потому что в высшей степени считал его за ничто. Но вдруг он что-то сообразил и опомнился.

   -- Да каким же образом, -- вдруг обратился он к князю, -- каким же образом вы (идиот! -- прибавил он про себя), вы вдруг в такой доверенности, два часа после первого знакомства? Как так?

   Ко всем мучениям его недоставало зависти. Она вдруг укусила его в самое сердце.

   -- Этого уж я вам не сумею объяснить, -- ответил князь.

   Ганя злобно посмотрел на него:

   -- Это уж не доверенность ли свою подарить вам позвала она вас в столовую? Ведь она вам что-то подарить собиралась?

   -- Иначе я и не понимаю, как именно так.

   -- Да за что же, черт возьми! Что вы там такое сделали? Чем понравились? Послушайте, -- суетился он изо всех сил (всё в нем в эту минуту было как-то разбросано и кипело в беспорядке, так что он и с мыслями собраться не мог), -- послушайте, не можете ли вы хоть как-нибудь припомнить и сообразить в порядке, о чем вы именно там говорили, все слова, с самого начала? Не заметили ли вы чего, не упомните ли?

   -- О, очень могу, -- отвечал князь, -- с самого начала, когда я вошел и познакомился, мы стали говорить о Швейцарии.

   -- Ну, к черту Швейцарию!

   -- Потом о смертной казни...

   -- О смертной казни?

   -- Да, по одному поводу. Потом я им рассказывал о том, как прожил там три года, и одну историю с одною бедною поселянкой...

   -- Ну, к черту бедную поселянку! Дальше! -- рвался в нетерпении Ганя.

   -- Потом как Шнейдер высказал мне свое мнение о моем характере и понудил меня...

   -- Провалиться Шнейдеру и наплевать на его мнения! Дальше!

   -- Дальше, по одному поводу, я стал говорить о лицах, то есть о выражениях лиц, и сказал, что Аглая Ивановна почти так же хороша, как Настасья Филипповна. Вот тут-то я и проговорился про портрет...

   -- Но вы не пересказали, вы ведь не пересказали того, что слышали давеча в кабинете? Нет? Нет?

   -- Повторяю же вам, что нет.

   -- Да откуда же, черт... Ба! Не показала ли Аглая записку старухе?

   -- В этом я могу вас вполне гарантировать, что не показала. Я всё время тут был; да и времени она не имела.

   -- Да, может быть, вы сами не заметили чего-нибудь... О! идиот пр-ро-клятый, -- воскликнул он уже совершенно вне себя, -- и рассказать ничего не умеет!

   Ганя, раз начав ругаться и не встречая отпора, мало-помалу потерял всякую сдержанность, как это всегда водится с иными людьми. Еще немного, и он, может быть, стал бы плеваться, до того уж он был взбешен. Но именно чрез это бешенство он и ослеп; иначе он давно бы обратил внимание на то, что этот "идиот", которого он так третирует, что-то уж слишком скоро и тонко умеет иногда всё понять и чрезвычайно удовлетворительно передать. Но вдруг произошло нечто неожиданное.

   -- Я должен вам заметить, Гаврила Ардалионович, -- сказал вдруг князь, -- что я прежде действительно был так нездоров, что и в самом деле был почти идиот; но теперь я давно уже выздоровел, и потому мне несколько неприятно, когда меня называют идиотом в глаза. Хоть вас и можно извинить, взяв во внимание ваши неудачи, но вы в досаде вашей даже раза два меня выбранили. Мне это очень не хочется, особенно так, вдруг, как вы, с первого раза; и так как мы теперь стоим на перекрестке, то не лучше ли нам разойтись: вы пойдете направо к себе, а я налево. У меня есть двадцать пять рублей, и я наверно найду какой-нибудь отель-гарни.

   Ганя ужасно смутился и даже покраснел от стыда.

   -- Извините, князь, -- горячо вскричал он, вдруг переменяя свой ругательный тон на чрезвычайную вежливость, -- ради бога, извините! Вы видите, в какой я беде! Вы еще почти ничего не знаете, но если бы вы знали всё, то наверно бы хоть немного извинили меня; хотя, разумеется, я неизвиним...

   -- О, мне и не нужно таких больших извинений, -- поспешил ответить князь. -- Я ведь понимаю, что вам очень неприятно, и потому-то вы и бранитесь. Ну, пойдемте к вам. Я с удовольствием...

   "Нет, его теперь так отпустить невозможно, -- думал про себя Ганя, злобно посматривая дорогой на князя, -- этот плут выпытал из меня всё, а потом вдруг снял маску... Это что-то значит. А вот мы увидим! Всё разрешится, всё, всё! Сегодня же!".

   Они уже стояли у самого дома.