Меню
Назад » »

Федор Михайлович Достоевский. Записки из мертвого дома (15)

 Что же касается целовальника, то, наторговав наконец огромную сумму,
несколько десятков рублей, он заготовляет последний раз вино и уже не
разбавляет его водой, потому что назначает его для себя; довольно торговать:
пора и самому попраздновать! Начинается кутеж, питье, еда, музыка. Средства
большие; задобривается даже и ближайшее, низшее, острожное начальство. Кутеж
иногда продолжается по нескольку дней. Разумеется, заготовленное вино скоро
пропивается; тогда гуляка идет к другим целовальникам, которые уже поджидают
его, и пьет до тех пор, пока не пропивает всего до копейки. Как ни оберегают
арестанты гуляющего, но иногда он попадается на глаза высшему начальству,
майору или караульному офицеру. Его берут в кордегардию, обирают его
капиталы, если найдут их на нем, и в заключение секут. Встряхнувшись, он
приходит обратно в острог и чрез несколько дней снова принимается за ремесло
целовальника. Иные из гуляк, разумеется из богатеньких, мечтают и о
прекрасном поле. За большие деньги они пробираются иногда, тайком, вместо
работы, куда-нибудь из крепости на форштадт, в сопровождении подкупленного
конвойного. Там, в каком-нибудь укромном домике, где-нибудь на самом краю
города, задается пир на весь мир и ухлопываются действительно большие суммы.
За деньги и арестантом не брезгают; конвойный же подбирается как-нибудь
заранее, с знанием дела. Обыкновенно такие конвойные сами - будущие
кандидаты в острог. Впрочем, за деньги все можно сделать, и такие
путешествия остаются почти всегда в тайне. Надо прибавить, что они весьма
редко случаются; на это надо много денег, и любители прекрасного пола
прибегают к другим средствам, совершенно безопасным.
 Еще с первых дней моего острожного житья один молодой арестант,
чрезвычайно хорошенький мальчик, возбудил во мне особенное любопытство.
Звали его Сироткин. Был он довольно загадочное существо во многих
отношениях. Прежде всего меня поразило его прекрасное лицо; ему было не
более двадцати трех лет от роду. Находился он в особом отделении, то есть в
бессрочном, следственно, считался одним из самых важных военных
преступников. Тихий и кроткий, он говорил мало, редко смеялся. Глаза у него
были голубые, черты правильные, личико чистенькое, нежное, волосы
светло-русые. Даже полуобритая голова мало его безобразила: такой он был
хорошенький мальчик. Ремесла он не имел никакого, но деньги добывал хоть
понемногу, но часто. Был он приметно ленив, ходил неряхой. Разве кто другой
оденет его хорошо, иногда даже в красную рубашку, и Сироткин, видимо, рад
обновке: ходит по казармам, себя показывает. Он не пил, в карты не играл,
почти ни с кем не ссорился. Ходит, бывало, за казармами - руки в карманах,
смирный, задумчивый, О чем он мог думать, трудно было себе и представить.
Окликнешь иногда его, из любопытства, спросишь о чем-нибудь, он тотчас же
ответит и даже как-то почтительно, не по-арестантски, но всегда коротко,
неразговорчиво; глядит же на вас как десятилетний ребенок. Заведутся у него
деньги - он не купит себе чего-нибудь необходимого, не отдаст починить
куртку, не заведет новых сапогов, а купит калачика, пряничка и скушает, -
точно ему семь лет от роду. "Эх ты, Сироткин! - говорят, бывало, ему
арестанты, - сирота ты казанская!" В нерабочее время он обыкновенно
скитается по чужим казармам; все почти заняты своим делом, одному ему нечего
делать. Скажут ему что-нибудь, почти всегда в насмешку (над ним и его
товарищами таки часто посмеивались), - он, не сказав ни слова, поворотится и
идет в другую казарму; а иногда, если уж очень просмеют его, покраснеет.
Часто я думал: за что это смирное, простодушное существо явилось в острог?
Раз я лежал в больнице в арестантской палате. Сироткин был также болен и
лежал подле меня; как-то под вечер мы с ним разговорились; он невзначай
одушевился и, к слову, рассказал мне, как его отдавали в солдаты, как,
провожая его, плакала над ним его мать и как тяжело ему было в рекрутах. Он
прибавил, что никак не мог вытерпеть рекрутской жизни: потому что там все
были такие сердитые, строгие, а командиры всегда почти были им недовольны...
 - Как же кончилось? - спросил я. - За что ж ты сюда-то попал? Да еще в
особое отделение... Ах ты, Сироткин, Сироткин!
 - Да я-с, Александр Петрович, всего год пробыл в батальоне; а сюда
пришел за то, что Григория Петровича, моего ротного командира, убил.
 - Слышал я это, Сироткин, да не верю. Ну, кого ты мог убить?
 - Так случилось, Александр Петрович. Уж оченно мне тяжело стало.
 - Да как же другие-то рекруты живут? Конечно, тяжело сначала, а потом
привыкают, и, смотришь, выходит славный солдат. Тебя, должно быть, мать
забаловала; пряничками да молочком до восемнадцати лет кормила.
 - Матушка-то меня, правда, очень любила-с. Когда я в некруты пошел, она
после меня слегла да, слышно и не встала... Горько мне уж по конец по
некрутству стало. Командир невзлюбил, за все наказывает, - а и за что-с? Я
всем покоряюсь, живу в акурат; винишка не пью, ничем не заимствуюсь; а уж
это, Александр Петрович, плохое дело, коли чем заимствуется человек. Все
кругом такие жестокосердные, - всплакнуть негде. Бывало, пойдешь куда за
угол, да там и поплачешь. Вот и стою я раз в карауле. Уж ночь; поставили
меня на часы, на абвахте, у сошек. Ветер: осень была, а темень такая, что
хоть глаз раздери. И так тошно, тошно мне стало! Взял я к ноге ружье, штык
отомкнул, положил подле; скинул правый сапог, дуло наставил себе в грудь,
налег на него и большим пальцем ноги спустил курок. Смотрю - осечка! Я ружье
осмотрел, прочистил затравку, пороху нового подсыпал, кремешок пробил и
опять к груди приставил. Что же-с? порох вспыхнул, а выстрела опять нет! Что
ж это, думаю? Взял я, надел сапог, штык примкнул, молчу и расхаживаю. Тут-то
я и положил это дело сделать: хоть куда хошь, только вон из некрутства!
Через полчаса едет командир; главным рундом правил. Прямо на меня: "Разве
так стоят в карауле?" Я взял ружье на руку, да и всадил в него штык по самое
дуло. Четыре тысячи прошел, да и сюда, в особое отделение...
 Он не лгал. Да и за что же его прислали бы в особое отделение?
Обыкновенные преступления наказываются гораздо легче. Впрочем, только один
Сироткин и был из всех своих товарищей такой красавчик. Что же касается
других, подобных ему, которых было у нас всех человек до пятнадцати, то даже
странно было смотреть на них: только два-три лица были еще сносны; остальные
же все такие вислоухие, безобразные, неряхи; иные даже седые. Если позволят
обстоятельства, я скажу когда-нибудь о всей этой кучке подробнее. Сироткин
же часто был дружен с Газиным, тем самым, по поводу которого я начал эту
главу, упомянув, что он пьяный ввалился в кухню и что это спутало мне
первоначальные понятия об острожной жизни.
Никто не решился оставить свой комментарий.
Будь-те первым, поделитесь мнением с остальными.
avatar